Потом им стало холодно; они побрели назад к берегу и снова уселись. Перегнувшись, Винс завернул ее ноги в полу шинели и дал ей прикурить.
Он сидел, откинувшись назад; замшевые нашлепки на локтях его пиджака глубоко ушли в песок. Совесть не переставала мучить его, и, разговаривая с Трой, он боролся с желанием высказать ей все, что его волновало. Он знал, что этого не следует делать. Знал, что это рискованно.
Не в его характере было предаваться запоздалым сожалениям. Прежде угрызения совести никогда не тревожили его. Что же на него нашло? Может быть, прямота и непосредственность Трой в какой-то мере передались и ему?
Она сунула окурок в песок. Винс привстал, нежно привлек ее к себе и крепко прижался губами к ее губам. Трой вздохнула и сказала:
– Прекрасная ночь.
Он склонился над ее лицом и еще раз медленно поцеловал ее. Потом, опершись на локоть, он тоже закурил сигарету.
– Лучше не делать этого. Иначе я за себя не ручаюсь. – Получилось неловко, даже неуклюже, но все-таки он должен был что-то сказать. Поколебавшись, он спросил: – Вы любите, когда вам делают ужасные признания?
– Обожаю, – сказала она, оправляя соскользнувшую бретельку. Потом обхватила колени руками.
– Об этом тяжело говорить, Трой, и я весь вечер собираюсь с духом... – Слова вырвались потоком, раньше чем он успел обдумать их. – Дело в том... понимаете, я по вас с ума схожу, я так ошалел, что не знаю, как и рассказать вам обо всем. Словом, если говорить начистоту...
– Ради всех святых, Винсент, говорите же, не то я лопну от любопытства!
– Ладно. Вообще, все это... – Он не узнавал своего голоса. – Сперва я относился к этому... как к обязанности. Ведь вы сестра Эбби и все такое... Я считал своим долгом развлечь вас, пока вы здесь... Потом невольно стал думать: а почему бы и нет? Что за беда, если я полюбезничаю с сестрой Эбби? Сами знаете, архитектор, да еще начинающий, должен приобретать знакомства где только может... – Он снова заколебался, стараясь не смотреть в широко открытые, удивленные глаза. – Тут-то я и начал строить планы: богатая наследница, из хорошей семьи, и тому подобное. Мне и в голову не приходило, что все это ужасная подлость. Казалось, так и нужно поступать, если хочешь заниматься архитектурой (успешно заниматься, разумеется), и аккуратно вносить арендную плату, и... – Винс запнулся, вдруг остро почувствовав, как вульгарно, грубо и оскорбительно для нее звучит его покаяние. Он покачал головой. – Простите. Все это выглядит еще хуже, чем я ожидал. Но самое тяжелое, Трой, это когда вдруг проснешься и поймешь, что ты был настоящим подлецом, и ничего не можешь поправить, потому что ты уже до того потерял голову, что не знаешь, как быть, или, вернее, как сделать, чтобы не было того, что было. – Он помолчал. – Ну, в общем, вот и все. – Теперь, когда самое страшное было позади, он немножко воспрянул духом. – Я должен был рассказать вам все... Для меня это единственный способ облегчить душу... – Он снова замялся. – Чертовски глупый способ делать предложение, правда?
Он отвернулся. Сердце у него колотилось как бешеное.
Рискнув наконец посмотреть на нее, он встретил недоверчивый взгляд огромных глаз. Она коснулась его руки и сказала совсем тихо и торжественно:
– Я очень тронута, Винсент. Даже не знаю, что и сказать вам.
Хотя худшее действительно уже было позади и все обошлось куда благополучнее, чем можно было ожидать, у Винса не нашлось сил ответить ей.
– Винсент, бедняжка, – сказала она. Она притихла, но продолжала смотреть на него, держа в руке недокуренную, чуть тлеющую сигарету. Вдруг она рассмеялась и, глубоко затянувшись, выпустила струйку дыма: – Знаете, Винсент, я буду просто сумасшедшая, если откажусь выйти за вас замуж. Несмотря на то, что выходит замуж за человека с вашей внешностью – чистое безумие. У вас даже ноги не кривые. И я уверена, что на травке вы были бы совершенно изумительны. – Она замолчала. Потом с коротким смешком: – Беда в том, что я решила даже не думать о замужестве, пока не поживу в свое удовольствие. Понимаете, ведь я обязательно нарожаю кучу детей. Обожаю детишек. Но сперва я хочу получить кучу удовольствий, вволю повертеть хвостом...
У Винса засосало под ложечкой:
– Трой, послушайте! Трой, я...
– Когда вы добьетесь огромного, поразительного, сногсшибательного успеха, Винсент, когда на вас будут работать человек пятьдесят чертежников и у вас появятся седые волосы – повторите вы тогда это предложение? – тихо спросила она.
– Будет поздно, – не слишком любезно ответил Винс. И перед его взором еще раз ослепительно вспыхнули все его мечты о будущем, такие дешевые и безвкусные; вспыхнули и снова погасли. – К тому времени вы вернетесь в Бостон, у вас будет собственный дом, и одиннадцать человек детей, и три няни-ирландки, и уж не знаю сколько бывших мужей, и...
– Ни в коем случае! Никогда.
Подавленный таким оборотом дела, Винс пытался сохранить хоть крупинку надежды. К чему же было все его бескорыстие, к чему была искренность?
Медленно нарастал гнев, вздымался волной – гнев скорее на себя, чем на нее.
Он выпрямился. Не сказал ни слова. Начал сосредоточенно счищать песок с локтей.
На обратном пути в Нью-Хейвен, сидя за рулем и вглядываясь в безлунную ночь, он угрюмо размышлял о том, что, в сущности, не имеет и никогда не имел никакого представления о любви. Он знает только одно: это чувство должно вызывать подъем духа, а не упадок. Не должно оно так прижимать человека к земле, так подрывать его веру в себя...
Подумать только, ведь он уже больше сорока восьми часов ни разу не вспомнил о своей работе, не вспомнил и о конкурсе, не молился о победе или хотя бы о получении одной из высших наград!
А эта девушка, которая внушила ему сперва подлейшие, а затем благороднейшие мысли и стремления, только довела его до полной растерянности; она даже вызвала в нем какое-то презрение к самому себе! Лучше бы ему никогда не слышать о Трой Остин, лучше бы ее не было на свете...
Но она была. Сидела рядом в машине, поджав под себя ножки в одних чулках, и спрашивала:
– Винсент, а я еще могу считать себя приглашенной на университетский бал?
– Разумеется. – Решительно, несмотря на растерянность.
Они подъезжали к отелю, и Трой говорила о костюме, который она придумала для бала, и спрашивала, где достать всякие мелочи...
Вот она уже выскочила из машины, обошла вокруг, поцеловала его через окно на прощание, и ему показалось, что она произносит его имя как-то по-новому, не так, как раньше.
Когда она пошла к дверям отеля, он чуть было не окликнул ее. Но тут она остановилась сама и, полуоВернувшись, посмотрела вдоль улицы. Винс оглянулся. Ни души.
Когда он снова повернулся к отелю, чтобы еще раз взглянуть на Трой, она уже вошла в вестибюль; сквозь стеклянную дверь он увидел, как она взбегает по ступенькам.
Его руки, сжимавшие руль, вспотели. Он провожал ее взглядом. Видел ее удаляющуюся фигуру; казалось, даже слышал частое, легкое постукивание каблучков по мраморным ступеням и нежный перезвон браслетов...
Наконец он решительно отъехал. Но чувствовал при этом, что его выдержка, его вера в себя и в свои силы – все растворяется в непреодолимом влечении к ней.
7
День, когда Рафф должен был перевезти свои пожитки в вудмонтский коттедж, выдался тихий, пасмурный, поэтически грустный. Рафф уныло маялся за своей доской в конторе "Скотта и Эймза"; он плохо рассчитал время, и ему пришлось пропустить лекцию о договорах и спецификациях, чтобы поспеть на свидание с Винсом и Эбби, который всегда страшно нервничал, если Рафф опаздывал; вместе с ними Рафф поехал в Вудмонт. Он по-прежнему относился ко всей этой затее без всякого энтузиазма, но считал, что не имеет права пренебрегать возможностью сэкономить на квартирной плате.
Потом они вернулись в Нью-Хейвен, стараясь поспеть в Уэйр-Холл к тому времени, когда Гомер Джепсон начнет свой обход.
Проезжая по Парк-стрит, Рафф с виноватым видом покосился на дом, в котором жила Лиз Карр. Лиз, должно быть, уже спит в своей черно-желтой квартирке; он так и не виделся с ней с того замечательного, сияющего дня, первого настоящего дня весны, когда в обычном, ежегодно повторяющемся приступе весенней лихорадки он безудержно мечтал о любви и об успехе, а вместо этого потерял работу, не получил долгожданной телеграммы и, в довершение всего, встретил – вернее, был вынужден встретить – Трой Остин.
Когда они добрались до комнаты дипломантов в Уэйр-Холле, Гомер Джепсон был уже там. Все трое – Рафф, Эбби и Винс – бросились к своим доскам у оконной ниши и, пока Джепсон разговаривал с другими, взялись за работу.
Гомер Джепсон, консультант по проектированию, был гномоподобным человечком, упакованным в темно-серый, наглухо застегнутый костюм. Он неизменно носил шелковый, вполне элегантный галстук-бабочку, но столь же неизменно завязывал его так небрежно, что один конец был Длиннее другого и болтался самым неэлегантным образом. Светло-голубые, чуть навыкате глаза освещали маленькое лицо с шишковатым носом и прядью жестких седых волос, упрямо свисающей на морщинистый лоб. В прошлом году Гомер Джепсон бросил свою практику в одном из крупнейших городов на Востоке; он отказался от трех выгодных заказов, чтобы остаться в Йеле и, в качестве главного консультанта по проектам, неустанно накачивать, подгонять и вдохновлять студентов, стараясь передать им свой опыт, знания и эрудицию.
Склонившись над доской Неда Томсона и рассматривая его работу, Джепсон хмурился; всем было ясно, что он смущен и раздосадован плодами безуспешных стараний бедняги Неда. Тема, выбранная Недом, – проект сорокаэтажного небоскреба для контор и учреждений – была ему не по плечу, и Рафф уже понимал, что в начале июня ему придется сделать попытку помочь Неду. От этого не уйти.
Студенты с особым вниманием прислушивались к разговору, так как Джепсон уже давно советовал Неду бросить архитектуру. Прежде он делал только деликатные намеки, но сейчас заговорил об этом прямо.
Оторвавшись от чертежей, он повернулся к Неду и, скользнув взглядом по его патефону, спросил:
– Вы, по-видимому, любите музыку, а? Так вот: архитектура сродни музыке. Кому нужна мешанина из Бетховена и Мендельсона? Чтобы сделать хороший проект, нужно быть последовательным. – Он помолчал. – Вы тут нарисовали кучу дерьма.
Кто-то захихикал, и Гомер Джепсон сердито оглянулся. А сам Нед Томсон сперва опешил, но быстро оправился и уже улыбался, твердо решив не поддаваться и бороться до конца. Никто не понимал почему.
– Хотел бы я знать, – Джепсон прислонился к чертежной доске и говорил задумчиво, обращаясь уже не к Неду, а ко всем, кто его слушал, – хотел бы я знать, много ли среди нас людей, способных отложить в сторону карандаши и угольники и поразмыслить о связи между нашей работой и временем, в которое мы живем. Случалось ли вам размышлять о том, что развитие индустрии приводит к все большей и большей стандартизации проектов? Или о том, как отражается (или как может отразиться) овладение атомной энергией на требованиях, которые человечество предъявляет к архитектуре?..
Рафф слушал, подавшись вперед. Как и следовало ожидать, Джепсон после этого заданного экспромтом вопроса начал один из своих обычных путаных монологов, невольно вторгаясь на территорию, принадлежащую другим наукам, – хотя бы, скажем, философии архитектуры.
– У любого из нас, сидящих здесь, – продолжал консультант, в то время как его водянисто-голубые выпуклые глаза то и дело весело перебегали с одного конца комнаты на другой, – у любого из нас, полагаю, есть свой собственный подход к любому проекту, и это очень хорошо. Нам вполне ясно, что именно мы хотим построить, но понимаем ли мы почему?.. – Он потрогал свой шишковатый нос. – Почему, скажем, – его блуждающий взгляд мимоходом задержался на Бетти Лоример, – у мисс Лоример родильный дом, который она проектирует, больше напоминает обычную клинику, чем родовспомогательное учреждение? И почему, – он оВернулся к Эбби, – почему мистер Остин, пытаясь решить проблему современного здания для музея, заменяет большие площади каменной кладки стеклом и выставляет напоказ стальные колонны каркаса? ц почему, – теперь он смотрел на Раффа, – почему мистер Блум проектирует жилой дом, который вырастает у него из земли так естественно, что он даже не похож на создание архитектора?.. – Джепсон прошелся по комнате и вернулся на прежнее место, продолжая размышлять вслух. – Вы можете сказать, что все это единичные случаи и еще неизвестно, выйдет из этого что-нибудь или это просто юношеские искания. Но, как сказал Генри Черчилль, значение архитектора в наши дни определяется не столько его склонностью к сотрудничеству или к непримиримому индивидуализму, сколько умением правильно истолковать требования клиента. А кто наш настоящий клиент? Разве не человечество? – Джепсон замолчал, уставившись в пол. Потом невнятно пробормотал: – Только архитектор обязательно должен уяснить себе, что для него означает это слово. Или, другими словами, – что нужно сделать, чтобы открыть людям лучшие чаяния человечества...
Вечером на крыльце вудмонтского коттеджа они – Рафф и Эбби – все еще спорили об этом. Винс Коул сидел на перилах и почти все время молчал; повернувшись к морю, он то и дело посматривал на часы.
– Беда в том, – Винс наконец присоединился к их беседе, – беда в том, что пока вы работаете, решаете тысячи головоломок, здание все растет, и когда оно наконец вырастает, то это вовсе не результат какой-нибудь особой философии, а естественное следствие ваших трудов и ожесточенной борьбы с клиентом и подрядчиком. Что касается Джепсона, всех этих его разговоров... много ли они дают вам, в конечном счете? – Винс нетерпеливо вздохнул и поправил полосатый галстучек – копию галстука Эбби. На мгновение он отвернулся; в свете лампочки, горевшей над крыльцом, его резко очерченный профиль, увенчанный волнистыми блестящими каштановыми волосами, напоминал античную камею.
– Впрочем, – добавил он, – что за охота говорить о Джепсоне в такую ночь!
– Ты упускаешь самое главное, Винс, – сказал Рафф закуривая. – По-моему, Джепсон хотел подчеркнуть разницу... Словом, понимаешь ли, людей, умеющих чертить, тысячи, а много ли на свете настоящих архитекторов?
Рафф заметил, что Винс снова посмотрел на часы.
– Когда здание готово, люди любуются им, но, право же, никто не кричит: "Ах, ах, какое изумительное выражение людских чаяний! "
– Согласен. Но если оно действительно выражает чаяния людей, они это чувствуют. Это прошибает. – Рафф повысил голос. – Прошибает, понимаешь? Посмотри на дома и церкви Фрэнка Ллойда Райта – люди ценят их. Может быть, еще недостаточно ценят, но когда-нибудь оценят по-настоящему. И пусть многие сейчас фыркают на Райта – он все равно займет свое место на страницах истории. Он заслужил это место. И Салливен тоже, и Эрик Мендельсон, и Корбюзье, и... – Рафф сделал паузу, оВернувшись к Эбби, –... и Мис ван дер РОЭ.
Эбби усмехнулся.
– Я замечаю, что Миса ты все-таки назвал в самом конце?
– А что дал тебе твой Мис? – взорвался Рафф. – Какого черта ты с ним носишься, Эбби? Заставил он тебя разинуть рот от удивления? Или мечтать о девушке? Захотелось тебе поселиться в доме, построенном Мисом, стать достойным его, сделать в нем свою лучшую работу? Нет и нет! Мис твердит: "Смотрите, на что способна наша промышленность, полюбуйтесь нашими инструментами, и сталью Юнайтед Стил Корпорейшн, и питтсбургским зеркальным стеклом, и анакондской медью, и алюминием компании "Алькоа".
Эбби встал. Хотя он был взволнован и убежден в своей правоте, слова его звучали мягко, сдержанно, размеренно – в них была та же типичная, присущая ему точность и аккуратность, с какой он завязывал свой узенький полосатый галстучек или причесывал гладкие, коротко остриженные соломенно-желтые волосы.
– Но послушай, Рафф, неужели ты считаешь, что его композиция, чувство пропорций и прекрасная завершенность его проектов ничего не стоят?
– Нет, конечно, стоят... – Рафф швырнул окурок на песчаный берег. – Премиленькие проекты. Чистенькие, гладенькие. Но что общего между этими проектами, черт бы их побрал, и жизнью людей? Разве человек такое уж миленькое, чистенькое, гладенькое, законченное создание? Разве он не напоминает порой грязное стадное животное, которое то и дело гадит в собственном логове? Попробуй-ка засунуть его в домик твоего Миса! Ничего не выйдет! – Рафф захлебнулся и умолк.
– Да что там, Эбби, ты так обалдел от Миса просто потому, что хочешь избавиться от кружевных салфеточек, которые тебе осточертели еще в Бостоне...
– Вот уж нет, – возразил Эбби.
Рафф перестал шагать взад-вперед и рассмеялся.
– Не пойму, с чего это мы всякий раз лезем в бутылку! Все равно ничего друг другу не докажем. Когда неодолимая сила встречает неподвижный предмет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61