Не
во всяком же болоте мне тонуть. Подумаешь, "жизнь"! Кулаком в морду вашей
жизни! Пусть замолчит, сократится, пусть знает свое место, пусть перестанет
нахальничать, издеваться, глумиться над всем святым. Пусть попридержит кровь
и не пожирает живого тела. Пусть будет поскромнее. Пусть будет шире, выше,
благороднее, спокойнее, мудрее, человечнее, наконец!
-- Хо-хо-хо-хо! -- от души хохотал Иван Петрович. -- Ну и сказанул! Ну
и дербалызнул! Уморил! Ей-богу, уморил. И какое эдакое благородство. Я-де (
вот что. Ты-де мне не тычь, я не Иван Кузьмич. Я-де вам еще покажу.
И-о-го-го-го! Я-де вам еще пропишу ижицу. А? Хорош! Ей-богу, уморил.
-- Вы, Иван Петрович, не увиливайте от вопроса, -- горячился я. -- Вы
мне прямо скажите: все естественное позволено или не все? Нет, вы напрямки.
Ведь это же мой единственный вопрос.
-- Да чудачишка ты этакий! -- отвечал тот, сдерживая искренний смех. --
Ведь это же наука. Это наука так говорит.
-- Что говорит наука? Я вас не понимаю.
-- Наука так говорит, понял?
-- Ничего не понял. Что наука говорит?
-- Ну ты непонятливый! Наука выставила закон борьбы за существование.
-- Ну и?
-- Ну и вот. Борьба есть закон жизни.
-- Я вас спрашиваю: все позволено или не все позволено, что ваша наука
считает естественным?
-- Да раз наука считает это естественным, как же это не позволено?
-- Убивать естественно?
-- Если убийство тебя спасает от смерти -- естественно.
-- А умирать естественно?
-- Естественно.
-- Так чего же вам спасаться от смерти?
-- Спасаться от смерти естественно.
-- Ага, значит, и жить вам естественно, и умирать вам естественно.
-- Разумеется.
-- Ну а при чем тут убийство?
-- Да что ты привязался к убийству? Если убийство способствует спасению
естественной жизни, оно позволено. И если оно способствует естественной
смерти, оно тоже позволено.
-- Ну тогда, Иван Петрович, так вы и говорите: все естественное
позволено. Все ваше поведение диктуется естественным -- природой там или еще
чем, инстинктами, животной утробой. Вот и все. Больше мне ничего не надо.
-- Но ты как будто чем-то недоволен.
-- Я не недоволен, а меня всего трясет от негодования, -- кипятился я.
-- До чего же может дойти наука! До какого безумия, до какого позора можно
дойти с вашей биологией! До какого издевательства, глумления над человеком
можно дойти! Мне захотелось насиловать женщину -- вы при этом справшиваете
только то, естественно ли это. Я увидел у другого вкусный кусок -- вы при
этом озабочены только одним вопросом: естественно ли человеку есть вкусные
вещи? Я избил свою кухарку за то, что она переплатила лишний рубль на
базаре, и--вы уже разрешаете это, на том основании, что человеку естественно
бережливо относиться к средствам, которые заработаны собственным трудом. Но
ведь для иной женщины естественно и уклониться от мужчины, а кухарке
естественно зажилить себе лишний рубль, опять-таки все для того же, чтобы
удовлетворить ваше "естество", вашу "природу". Что же это получается? Война
всех против всех? Наука проповедует первобытное звериное царство? Биология
оправдывает первобытную дикость, первобытное варварство? Для зверства, для
дикости, для варварства, для всех этих инстинктов, естественных
потребностей, для борьбы за существование -- нет никакой узды, нет никакого
закона, никакой совести, нет ничего разумного, человеческого, осмысленного?
К черту вашу естественность, вашу жизнь и вашу биологию!
Споры с Иваном Петровичем ни к чему не приводили. Я уходил от него без
всякого утешения; и только еще одна цитадель беспомощно рушилась передо мною
-- это отвлеченная наука в ее попытках осмыслить жизнь и, главное, оправдать
всю дикость и зверство, которыми эта жизнь наполнена. Естественность
зверства, законность дикости, нормальность людоедства меня не устраивали.
Да, можно так рассуждать: раз все естественно, все и позволено. Но я
чувствовал, что жизнь надо как-то переосмыслить, что жизнь надо переделать,
что надо установить какую-то другую естественность, что надо хвалиться
какими-то другими нормами. Никакие инстинкты, будь они трижды естественны,
ни кошачьи, ни собачьи, как бы они ни были достаточны для объяснения жизни,
меня не устраивали. Я смутно чувствовал, хотя тогда еще и не сознавал
отчетливо, что жизнь мало объяснить, что ее надо и переделывать. Но что было
делать? Куда было идти? С кем было советоваться?
x x x
Я шел в народ, в низы. Я шел к образованным и ученым. Но нигде не
находил себе удовлетворения.
Помню, однажды я оказался в деревне. Это было в старое время; и
деревня, правда, была далеко не на высоте. Но вот примерно какие разговоры
велись.
Живу у приличного крестьянина, работящего и степенного, тогда пока еще
маленького кулачка (а что было с ним потом, не знаю).
-- Ну и что же, Панкратыч? -- заговаривал я. -- Так, значит, и помрем,
правды не видамши?
-- Зачем не видамши? -- рассудительно отвечал тот. -- Правда есть. И
есть, и будет.
-- Где же ты нашел правду, Панкратыч?
-- Да ну хоша в тебе... Ты ведь ученый? Вот тебе и правда.
Я внутренне улыбнулся, но внешне улыбку сдержал и продолжал в серьезном
тоне:
-- Брось, Панкратыч, вола вертеть. У тебя вон ребята сарай с сеном
подожгли, а ты говоришь "есть и будет". Выходит, что нет и не будет.
-- Ребята -- дураки. Бог разумом обидел.
-- А вот дурость не заставила же их на тебя поработать, да это самое
сено поскосить, да посвозить, да в сарай для тебя уложить. А то, вишь ты,
что заставила дурость делать -- сарай поджигать!
-- Да ведь ты, сынок, божьим советником хочешь быть. Господня воля на
то, вот и все.
-- На что это Господня воля? На поджог?
-- Ну да. На поджог.
Я пожал плечами.
-- Не хочется тебе этого. Я вот и вижу, -- почему-то торжествовал
Панкратыч, -- что тебе этого не хочется. Тебе бы вот все вынь да положь.
Правды захотел... А правда-то ведь у бога! Захочет бог, есть правда; а не
захочет -- нет никакой правды. И ты лопни, а правды не дашь.
-- Да как же это может быть? -- возмущался я. -- Ведь сам-то бог-то
твой -- правда или не правда?
-- Правда.
-- Ну так как же тогда может не быть правды?
-- А вот так и нет правды. И грех тебе правду-то эту нудить.
-- Грех?
-- Грех, грех, сынок.
-- Грех правду нудить?
-- Грех, грех! Нынче вон Страстная неделя, а ты -- турусы всякие
разводишь.
Я возмутился:
-- А пьянствовать на Страстной неделе -- не грех? А шкуру драть с
бедняка на Страстной неделе -- не грех? А чтобы жену избить до крови ( это
чья такая воля, тоже Господня? А кобылу с одышкой продать как здоровую -- не
грех? Ты вон за кобылу взял пятьсот рублей, а ведь она и пятьдесят не стоит.
Она ведь на первом плуге подохнет. А баранину тоже небось подкрасил? Я ведь
видал, как ты с женой тухлую баранину специями подправлял. Говори, на
сколько продал на рынке! А? Как свеженькую? А если отравится человек или
трудовую копейку свою на тебя загубит, это, по-твоему, ничего себе?
Господня-де воля? Правду, дескать, нельзя нудить. Грех-де, если я тухлятину
не спущу за свежее! Э-э-э-х, Панкратыч! Стыдился бы веру-то сюда приплетать.
Вера-то тебя самого разоблачает.
Панкратыч слушал меня вяло. И я чувствовал, что если бы я даже кол
тесал на голове такого Панкратыча, то и таким способом не добился бы
сознания. После таких разговоров кончалось тем, что он спешил либо лошадям
сена подкладывать, либо старые вожжи латать, либо забор чинить на огороде.
Вот тебе и мудрость вся! "Бог с ними, -- думал я себе, -- со всеми этими
Панкратычами! Не по пути мне с ними". Но с кем же по пути? Я встречал
практиков, деятелей, активных работников, людей воли и силы,
предпринимателей, организаторов... Нет... Не лежала у меня и к ним душа. Ну
что же? Делать, активничать, стремиться, предпринимать, организовывать, --
ради чего, ради кого? Делать только потому, что делать хочется, это --
глупо. Быть активным только потому, что ты молод и здоров, или потому, что
скука заела, или даже потому, что тебе это интересно, или для того, чтобы
убить время, или потому, что это -- прилично и что все приличные люди
что-нибудь делают, -- это все пустота, скука, мещанство; и хорошо еще, если
это -- делячество и темперамент. Но для чего, во имя чего, кому, в чьих
интересах, ради какой идеи я должен действовать и работать, стремиться и не
отставать от других? Практики мне не давали ответа на эти вопросы.
x x x
Среди моих исканий правды жизни особенно мне запомнились слова одного
моего школьного товарища, с которым я случайно встретился после многих лет
со времени окончания школы на одной далекой узловой станции. Этот разговор
вклинился в мое сознание и, как мне ясно теперь, имел для меня немалое
значение. Так как пересадка длилась долго, и до моего поезда оставалось
несколько часов, то мы засели с моим товарищем в вокзальном ресторане, и
среди еды и питья просидели все оставшееся время, пока не появилось
сообщение о приближении моего поезда.
-- Вот ты говоришь "жизнь" да "жизнь", -- сказал Юра, приступая к
закуске. -- Хочешь, я тебе дам научное определение жизни? Научное
определение жизни таково: это -- канитель.
-- Шутник, Юрка! Целый век зубы скалишь!
-- Нет, нет, Алеша, я -- всерьез, -- невозмутимо продолжал тот. --
Жизнь есть канитель. Жизнь заключается в том, чтобы не делать сразу того,
что требуется сделать сразу. Ну, возьми вот хотя бы животное, ну человека,
что ли. Казалось бы, животное и есть животное. Ан вовсе нет. Рождается
прежде всего не животное, а какая-то вонючая дрянь. Булавочкой только
коснись, и -- подохнет. Потом начинает расти. Растет-растет,
растет-растет... Ну ладно, пусть бы уж росло. Ан вовсе нет. Растет, потом не
растет, болеет, худеет. Потом поправляется, здоровеет, опять растет... Ну,
наконец, всеми правдами и неправдами выросло (если только не подохло).
Казалось бы, и конец всем злоключениям. Ан вовсе нет. Достигши зрелости,
совершенства форм и полноты сил, животное вдруг почему-то начинает стареть.
Почему? Нет, Алеша, ты мне скажи: почему оно, сволочь, стареет? Да разве
дело в старении? Пусть себе старело, черт с тобой, старей! Ан вовсе нет!
Начинается заводиловка с болезнями, с ослаблением, с хирением, с отмиранием
то одной, то другой функции. Ну ладно, пусть бы болезни там или немощи. Ан
вовсе нет! Оказывается, животное дохнет, мрет как муха. Вот ты что мне
скажи! Чего оно, сволочь, мрет? Болеешь, ну и болей. Стареешь, ну и ладно.
Ан вовсе нет! Оказывается -- смерть; опять та же химия, что и до рождения.
После всего этого -- не канитель ли жизнь, не заводиловка ли, не волынка ли?
Нет, ей-богу, совершенно точное научное определение жизни, это -- волынка!
-- Как тебе сказать, Юрий Петрович, -- начал было я с раздумием,
почесывая себе затылок. -- Так-то оно так, конечно... Спору нет...
-- Ну так что ж! Конечно, спору нет! -- ответил тот.
-- Но ведь что-нибудь же должно оставаться?
-- От жизни?
-- Да, от жизни.
-- Ну я ж тебе сказал. Остается химия. Органическая химия. Или, лучше
сказать, даже неорганическая химия.
-- Это не жизнь... -- задумчиво бормотал я, рассматривая горошинку в
супе.
-- Ну круговорот остается. А круговорот -- это и есть волынка.
И не давши мне ни минуты роздыха и ни минуты для размышления и для
ответа на его рассуждения, он начал быстро говорить дальше.
-- Еще я тебе скажу: жизнь есть сплошная придирка. Вскочил прыщик,.и ты
чуть-чуть зазевался, не пошел один-два дня к доктору и не принял мер. "Ага!
-- говорит жизнь. -- Ты не принял никаких мер. Ну и подыхай". И человек ни с
того ни с сего умирает в несколько дней от заражения крови.
Девчонке-студентке понравился молодой человек. Выходит замуж. "Ага-а-а-а! --
шипит злая морда жизни. -- Замуж вышла? Любви захотелось? На же тебе, ешь!"
И -- девчонка бросает учебу, проходят годы, с мужем потом разводится,
остается без образования и без заработка, с голодной семьей. Вот тебе и
вышла замуж. Помнишь Корзинкина? -- Корзинкин был наш товарищ по школе,
страстно мечтавший быть горным инженером и погибший впоследствии на медных
рудниках. -- Ведь славный был парень. И как любил свое дело! Помнишь же, как
говорил он еще мальчишкой о горном деле. Ну и что же? Вспомни, как погиб.
Самым злостным, самым паршивым способом погиб -- при испытании материалов в
лаборатории, от взрыва. "Ага-а-а-а! Медную руду любишь? Лаборатории
захотелось? Опыты захотел производить? Ну так вот на ж тебе, жри свою медь
на здоровье!" Что это такое? Не придирка? Жизнь, по-твоему, не придирка?
Отвечай!
-- Мне не очень нравится самый термин, -- небойко возражал я.
-- "Термин", "термин"! Да при чем тут "термин"? Я тебе дело говорю, а
ты -- "термин".
И, не давши мне очухаться снова, он продолжал:
-- Жизнь, Алеша, еще вот что. Жизнь -- это хлестаковщина, сплошное
очковтирательство, надувательство, так сказать. Насколько же честнее,
добросовестнее, надежнее механизм, чем организм. Механизм что обещает, то и
дает. А эта -- обещает горы, а на деле -- нет ничего. Ты посмотри, какую
тьму икры мечет рыба. Да ведь если бы все это уродилось, то в реке можно
было бы руками ловить рыбу, сама бы на берег лезла от тесноты в воде. А в
результате? А в результате -- нет ничего, да и все тут. Какой-то жалкий
процентик выживает, а все остальное -- пустое место, обман, хлестаковщина.
Ребенком бегает иной -- прямо-таки гений: и всю арифметику знает, и
географию тебе наизусть жарит, и в обществе себя ведет отлично. А вырос,
смотришь, хулиган хулиганом стал: и пьяница, и забулдыга, и недоучка, и вор,
и еще черт знает что. Вот тебе и вундеркинд, вот тебе и гений! Сколько я
таких видал! И что же, это, по-твоему, не надувательство, не интрига, не
очковтирательство, не хлестаковщина? Кроме того, имей в виду: ведь не этот
Иванов или Петров надуватель, который ребенком был гений, а взрослым
превратился в жалкого мещанина (этот Иванов или Петров сам этого не хотел и
сам же от этого страдает), а надуватель именно сама жизнь, ибо кто же и что
же тут виновато?
-- Ну насчет механизма ты больно того...
-- Да, вот насчет механизма. Категорически, безусловно, с восторгом
утверждаю тебе и клянусь: ей-богу, механизм лучше организма. Ты только
пойми. Все в нем понятно, ясно, идейно. Особенно мне нравится в механизме
какая-то эдакая идейность, ясность, что ли, принципиальность какая-то. Все
это как-то здесь на месте. Не нравится тебе в нем что-нибудь, -- взял да и
изменил. И ты пойми, как красиво: что он есть, то он и дает. Ты пойми, как
это благородно, честно, человечно -- давать то, что можешь, и не обещать
того, чего не можешь. Это действительно как-то морально, нравственно,
логично. Без истерики, без надрывов, без биения в грудь, без этого
фальшивого актерства -- что есть, то есть; что есть, то и фиксируется;
обещается то, что реально возможно; и что обещается, то и исполняется. А что
такое жизнь? Жизнь -- это прежде всего актерство, обман. Нечто родилось; ан
смотришь, подохло. Значит, оно только делает вид, что будет жить.
Актерствовало, значит. Но это явно еще и фальшивое актерство. Жизнь
немилосердно врет, загибает, заливает, пользуется нашим незнанием,
производит небывалый эффект и сенсацию. А на деле, смотришь, нет ничего, и
все тут! Врет-врет, глядит-глядит, неимоверную пыль пускает в глаза, задает
истерику... Ан смотришь, ровно ничего и не думало происходить по существу...
Все, смотришь, то же самое, старенькое, слабенькое, дрянненькое... А
шуму-то, гаму-то, крику-то, истерики-то! Ан смотришь, вся рыбка-то и
погибла, вся листва-то и засохла, все птенцы-то и передохли, весь труд-то и
пропал даром, весь кораблик-то и пошел ко дну. Нет, Алеша, в организме, да и
во всей жизни, в самом понятии жизни -- какое-то зверство, какая-то
бесчеловечность. Механизм -- естественнее, человечнее, милостивее, проще,
красивее, нравственнее организма и жизни.
-- Да ты, Юрка, с ума сошел! -- почти закричал я на приятеля. -- Ты
понимаешь, что говоришь, или ты пьяный? Сказать, что механизм естественнее
организма, ведь это же прямо мозги набекрень надо иметь. Сказать, что
механизм человечнее организма, ведь это же плеваться на истину, значит. Ты
пойми! Я прямо своим ушам не верю.
-- Постой, постой, Алеша, -- заколебался Юрка от напора мыслей, -- я
тебе еще самого главного не сказал. Жизнь не только безобразнее, зверинее
механизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13