Есть что-то гнусное, что-то пошлое и бездарное в основе всего бытия. .
. Есть какая-то мелкая, духовно-мелкая идея, залегающая в глубине жизни, и
от нее все зависит, все и все. .. Это духовное вырождение, это универсальное
мировое мещанство, эта мелкая мстительность и придирчивость, -- вот они,
прославленные глубины бытия и жизни! . . В течение всего моего существования
кто-то великий и могучий, злой и мстительный придирается ко мне, --да, да,
придирается ко мне,--да, да, придирается ко мне, дразнит меня, задирает
меня, машет кулаками около носа, вызывает на драку, на месть, на
ругательства. Что ему нужно от меня? Да кому это -- "ему"? А есть этот он,
-- вернее, оно, -- да, да, оно, это хамское и бездарное "оно", завистливое и
мстительное, и куда ты от него денешься, если оно и есть все? Главное --
завистливое и придирчивое, мелко-мстительное, бездарно-злобное,
нудно-вымогательское. Оно неустанно следит за тобой, за каждым твоим шагом,
ты вечно в поле его зрения; и оно не выпускает тебя ни на одну секунду, ни
на одно мгновение. . . Этот горящий и светящийся глаз вечно бдит где-то
вдали, в тусклой и тошной мгле бытия, не моргая и магнетически пронизывая
тебя, -- издали, из-за угла, откуда-то сбоку.
Так живут людишки под этим бдительным оком. И живут скверно, слабо,
невыразительно. Все как-то больны, слабы, ничтожны, бессильны, и в то же
время злы и мстительны. Сам беспомощен, барахтается в болезнях, страданиях,
в язвах души и тела, но сам в то же время замышляет и творит зло, вредит
из-за угла, мстит мелко и жестоко. . . Умирает, а еще дышит злобой. . . Весь
ничтожен, нуждается в помощи, и просит о ней, и тут же--злобствует,
ползает(?) и шипит как змея. Бездарно это! Бездарная месть, невыразительная
злоба. Эта капризная мелкота, эта копошащаяся слизь души, это отсутствие
живой идеи и духовных замыслов, душевного размаха и простора, эта вечная
сдавленность, скрюченность, бессильная приниженность, полная беспомощность и
ненужность творимых дел, эта духовная ограниченность и какая-то
обворованность, пустота и скука, -- все это есть жизнь, это, Ванюша, жизнь!
И это называется жизнью!
Вот оно, везде и непрестанно, -- мелкое, злобное, кривое, больное,
бессильное, мстительное, пустое, капризное, бездарное, глупое, придирчивое,
вязкое и липкое, серое, тусклое, невыразительное, надоедливое, дотошное и
тошнотворное, капризное, уродливое, беспомощное и страдающее, гадкое,
осклизлое, придушенное и духовно-мертвое, духовно-холодное,
упорно-необщительное, гнилое, скользкое, топкое, неуловимое, манящее пустою
призрачностью, какой-то вечный прибой и отбой холодной и методически-жесткой
мелкой злобы. ..
Да, а театрик-то рухнул как карточный домик, сгорел дотла как куча
дров, как готовый костер! Эх, дружище!
При этом Петя похлопал меня по спине.
-- Эх, дружище! Не так-то оно просто, жить-то! Нельзя знать и--не сжечь
самого дорогого. Знание! . . Эх, Ванюша, не понять тебе, что такое знание. .
.
А ведь не избавился я от того чувства обездушения, о котором я тебе
говорил. Идею свою выполнил и облегчение получил, а от обездушения не
избавился. Хожу среди вещей и -- осязаю их, только осязаю, -- не вижу и не
мыслю их. Вижу только эти глупые и тупые бездарные тела, и--не вижу, не знаю
души. Да, именно -- бездарное тело. Тело, Ванюша, всегда бездарно. . . Ежели
оно только тело, оно всегда бездарно, бессмысленно, бессодержательно; оно
всегда есть вырождение. Тело вещей без их души -- как это пошло, плоско, как
это жалко, ничтожно, как это мелко и ненаходчиво! Разве можно заменить
одухотворенное бездушным, гениальное бездарным, преисполненное -- пустым,
талантливое -- тупым и тяжелым?
Да, Ванюша, можно, и я заменил, -- понимаешь? -- заменил! Ужасно и
мучительно унижение и оскорбление гения, души, жизни, но -- великое
наслаждение и в удушении гения, в убиении души, в уничтожении жизни! Гений
непобедим, и душа бессмертна, а я -- не хочу, чтобы гений был непобедим,
хочу, чтобы душа умерла. Я отомщу! Я отомщу за эти вечные придирки, за это
постоянное забирание и раздразнивание, за это издевательство над неповинным
ни в чем человеком. Я отомщу! И я уже отомстил!
Ванюша, хочешь купить себе обезьянку? Я все время хотел купить, да
денег не было. . . Да, впрочем. ..
Эх, Ванюша, не люблю этих гениев и талантов. . . Эту вот саму душу взял
бы да и придушил как клопа. Личности, субъекты, великие сердца. . . Много
вас тут, дряни, шатается, гениев-то.
Петя сильно хмелел, и уже начинал нести какую-то чушь.
-- А ведь следствие-то. . . Следствие-то было... Ха-ха! Осудили
дирекцию театра и нескольких пожарных. . . Ха-ха! Помнишь, у нас в фойе
стояли в касках и с топором за поясом... Настоящие римские солдаты. Ну, их
тоже под суд. Кое-кого в Сибирь. . . Ха-ха-ха! М-мать их. . .
Не выношу личностей. . . Личность. . . А обезьянки не хочешь?
Орангутанга мордатого не хочешь? Душу... ежели того... душу, значит, убить.
. . Хе-хе-хе! И лягушки тоже. . . Женщины любят спать с обезьянами...
М-н-да!.. С обезьянами и с мокрыми облезлыми лягушками. Значит, того...
Я решил прервать Петю.
-- Петя, милый, ты болен. Тебе бы отдохнуть, полечиться. . .
-- Ванька, м-мать твою. . . Ну, давай поцелуемся! Милый мой Ваня! А
гимназию-то помнишь?
Петя, шатаясь встал из-за стола, долго со мной целовался и вдруг
заплакал. Заплакал и зарыдал на весь вокзал, так что многие стали на нас
обращать внимание. Я поспешил усадить его обратно за стол и пытался утешать.
-- Ваня, голубчик. . . Ваня, а помнишь Сергея, гимназического швейцара?
И Петя вдруг вскочил, подошел ко мне и грохнулся на колени.
-- Ваня, прости меня, прости, прости! Ваня, ну, прости же, прости же,
прости! . .
Я бросился его поднимать, так как мы стали решительно обращать на себя
внимание, и могла вокруг нас собираться публика.
Я вновь поднял его и усадил за стол. Но тут послышался на платформе
звонок, извещавший о выходе моего поезда с последней станции. До прихода
поезда оставалось 15 минут.
-- Ваня, -- заговорил Петя, немного оправившись и утирая слезы, --
Ваня, дай два рубля денег.
Я вынул несколько кредиток и дал ему. Но заметив, что он в них
путается, я сам уложил эти деньги ему в карман.
-- Ваня, отведи меня вон туда. . . на постоялый. . . Я заплатил в
буфет, одел Петю и вывел его из вокзала. Постоялый двор, действительно,
оказался рядом с вокзалом, и я просил заведующего поместить моего друга
почище.
-- Ваня, милый Ваня, --лепетал Петя, лежа в постели и засыпая, -- Ваня,
прости, прости за все! Если ты простишь, то и. . .
Дальше я не понял. Петя еще долго что-то шептал и мычал, но ничего
нельзя было разобрать. Он тут же и заснул, а я поспешил на поезд, так как
оставалось 3--4 минуты.
Когда я сел в вагон и разместил свои вещи и нашел себе место, образ
моего гимназического товарища Пети восстал во всех своих подробностях.
Это был талантливый, белокурый юноша, такой воспитанный, такой простой
и ясный, такой любитель и знаток искусства, такой чистый, нетронутый, умный.
. .
Я ничего не понимал. . .
11/XI--32.

А.Ф.Лосев.
Жизнь

Текст печатается по изданию: А.Ф. Лосев. "Жизнь" (Повести, рассказы,
письма). Издательство АО "Комплект", С.-Пб., 1993 г.
Компьютерный набор: Андрей Гутнов (E-mail: ria@rno.ssc.ac.ru)
Дата последней редакции: 22.11.98

I
Люди часто с любовью вспоминают свое детство. Я тоже вспоминаю его с
любовью. Я был окружен заботой и лаской матери. Безоблачное, счастливое
детство было и остается какой-то золотой мечтой, каким-то несбыточным раем.
Но вот был Мишка, мальчишка-сосед, мой товарищ по играм и ранней учебе, мой
сверстник. Ничего был ребенок, да вот только имел одну странную привычку, я
бы сказал даже, страсть. Бывало, как заведется у них в доме щенок или
котенок, то его любимым занятием было выдергивать волоски у этих животных и
ломать им лапки. Ломать -- не в шутку, а всерьез. Бедные животные пищали и
выли на весь двор и оставались калеками.
-- Мишка, сволочь, -- говорил я ему. -- Как тебе, дураку, не стыдно?
Опять котенка замучил!
-- Да это я ... так ...
-- Дурак!
-- А не твое дело.
-- Я вот матери твоей скажу.
-- А я ей еще раньше твоего скажу.
Счастливое, ласковое, мягкое, безоблачное детство, да только вот этот
проклятый Мишка.
Однажды в Мишкином доме сука ощенилась целыми восемью детенышами. Мишка
ликовал. Он не замучивал щенят, пока те были слепые, спали один на другом в
одной мягкой и теплой куче.
-- Рано еще! -- говорил Мишка. -- Пусть подрастут.
Он предвкушал свое счастье и был на редкость терпелив.
Скоро щенята подросли.
Мишка уже покалечил трех щенят, но на четвертом произошел инцидент.
Однажды после непродолжительной игры в мяч Мишка вдруг сказал:
-- Надоело играть. Подожди. Давай отдохнем. Я согласился.
-- Сегодня у меня на очереди Сток, -- прибавил он с некоторой нежностью
в голосе. А Сток была милая собачка, подросшая уже настолько, что ей решили
дать кличку. Все же это был пока еще по своей комплекции какой-то цыпленок,
и Мишка с такими справлялся без всякого труда.
Я решил взмолиться.
-- Мишенька... Знаешь что? -- залепетал я.--Хочешь, конфет дам...
Хочешь? А?
Мишка сначала ничего не понимал.
-- Мишенька, родненький... Не ломай лапок у Стока...
-- Ишь ты куда гнешь. А что тебе Сток?
-- Мишенька, голубчик... Продай мне Стока...
-- Хе-хе! Целоваться, что ли, хочешь с Стоком?
-- Мишенька, я тебе всю коробочку отдам с конфетами. А у меня недавно
был день рождения, и от подарка осталась целая коробка конфет.
-- Собака моя? -- наставительно ответил Мишка. -- Моя! Я хозяин Стока?
Я! Ну так чего ж!
-- Мишенька, возьми конфеты, -- продолжал я сквозь слезы. Но на душе у
меня уже закипал гнев, уже что-то начинало трясти мой детский организм, и я
терял власть над собой. -- Мишка, голубчик, золотко, не мучь Стока... Продай
Стока. Давай меняться на конфеты.
Мишка уже перестал меня слушать. Я понял, что мысль об искалечении
Стока пришла ему в голову еще во время игры и он не докончил даже игры,
чтобы приступить к любимому делу. Он уже направился к собачнику, где было
несколько щенят. Но тут я заметил в его руках вдруг откуда-то взявшиеся
клещи. Я до сих пор не знаю, зачем он их взял. Сток был еще хилой,
цыплячьего вида собачкой, и ...никаких специальных инструментов еще не
требовалось.
Я побежал за Мишкой к собачнику.
-- Не смей! -- закричал я, вдруг не сдержавши себя и вдруг обратившись
от упрашиваний и умолений к гневу и к кулакам.
-- Не смей, мерзавец! Отойди! Отойди, говорю, от собачника!
Мишка сначала оторопел, потому что я схватил его за обе руки. Клещи
выпали из его рук на землю.
-- Убью, мерзавец! Слышишь, что говорю? -- кричал я, трясясь всем
телом. -- Убью! Не смей! Не дам мучить Стока! Уйди, пока живой. Сволочь ты!
Мерзавец!
Мишка был сильнее меня. Оторопевши в первую минуту, он тут же пришел в
себя, тряхнул с силой руками и освободился от меня.
-- Ага! -- зашипел он. -- Чужого добра захотел?... Я тебя проучу. Я
тебе покажу, что такое Сток...
У собачника началась драка. Мишка был сильнее меня, но я не сдавался.
Мы начали тузить друг друга по рукам, по спине, по бокам, по лицу. У кого-то
уже появилась кровь, и у меня начинало мутиться в голове. На наши крики
пришли Мишкины родители, которые и разняли нас. Но результат всего инцидента
был совсем не тот, которого я ожидал. Оказывается, Мишкины родители,
вступившие в переговоры по этому поводу с моими родителями, заняли всецело
позицию Мишки со всеми этими аргументами о "чужом добре", о том, что-де "не
ваше дело", и даже говорилось так:
-- В наше время так мало радости... У детей так мало развлечений...
Словом, я был побежден и физически, и психологически. Я не мог
поколотить Мишку, а мои родители не могли переубедить его родителей. Так и
остался этот инцидент на всю жизнь как несваренный кусок в желудке. И я еще
до сих пор не знаю, куда мне его деть.
Счастливая, ласковая, нежная, милая, безоблачная пора раннего
детства... да только вот если бы не этот Мишка проклятый... Еще и до сих пор
слышу этот жалкий визг щенят, которые оставались калеками на всю жизнь и
которые уже не могли бегать или ходить, а как-то мучительно ползали на
сломанных лапах, доставляя себе боль при каждом малейшем движении. Этот визг
стоит у меня в душе целую жизнь; и еще не было у меня такой радости и такого
счастья, чтобы я смог целиком его забыть или чем-то заставить молчать. Когда
я слышу на улице собачий стон или вой, вся эта картина Мишкиных занятий
возникает у меня в сознании, как будто бы это было только вчера; и тело у
меня начинает трястись от гнева, ужаса, тоски, отчаяния, бессилия и
возмущения так же, как тогда у собачника.
x x x
Последующая жизнь не стерла этих счастливых, ласковых, нежных и прочих
воспоминаний о детстве. Нет! Мишка рос и ширился у меня в душе. Не надо
примеров из моей жизни. Их, к сожалению, было слишком много. Гораздо хуже
то, что узнал я из науки, будучи на школьной скамье.
x x x
Мучительны, давящи были у меня размышления о жизни. Я думал:
-- Как же так? В природе все так стройно и красиво, все так закономерно
и целесообразно. Что же такое человеческая жизнь? Когда на уроках
космографии учитель о предсказании затмений говорит в физическом кабинете,
как вычислили на доске момент падения тела в машине Атвуда, так оно в ту же
секунду и упало, -- до того все это четко и стройно, до того все точно и
целесообразно. А что же такое человеческая жизнь? Зачем живет Мишка? Разве
нельзя без него? Зачем эти Мишки отравляют весь воздух, которым дышит
человечество? Зачем память о нем навязалась мне на целую жизнь и испортила,
омрачила всю эту жизнь? Зачем люди проливают кровь, уничтожают один другого,
наслаждаются страданиями других людей, неистовствуют, бешенствуют,
зверствуют? Зачем существуют звери? Может ли человек при этих условиях
оставаться спокойным? Можно ли улыбаться после этого, можно ли получать
радость от солнца и тепла, от ласки и дружбы, от удачи и достатка? Не есть
ли жизнь та пещера Трофония в Древней Греции, куда люди заглядывали и, если
заглядывали, то теряли на всю жизнь возможность смеяться и улыбаться? Не
лучше ли жизни смерть? Не лучше ли, не мудрее ли кончить эту трагикомедию
раз навсегда, чтобы уже не смеяться и не плакать, не петь и не играть, но
зато и не убиваться, не терзаться, чтобы вместе с поэтом сказать о себе:
Тише! О жизни покончен вопрос.
Больше не надо ни песен, ни слез?
Так часто размышлял я в своем уединении, разыскивая тайну человеческой
жизни.
Я шел к тем, кого считал умным и знающим, и спрашивал их. Мало я
получал удовлетворения от этого.
Школьником я не раз приставал к своему учителю биологии, ища
разъяснения мучительной загадки жизни.
-- Да ведь это очень просто, -- говорил он, щеголевато покручивая свои
усы. -- Чего ты убиваешься? Не понимаю. Ну, кошка съела мышонка. Велика
важность! Ну и съела. Ну так что же? Ты ведь говядину ел? Ел. Ну, так что ж
ты бубнишь? Есть хочется, и -- баста. Естество такое. Ведь кошка есть
хотела? Хотела. Ну так чего ж! Не подыхать же ей! Жизнь -- это инстинкт.
Мудрость такая природная. Если хочешь жить, борись. Ну, я не говорю там,
конечно, чтобы ты... того... сам, что ли, убивал... Зачем же? Ну а
все-таки... На то и щука в море, чтобы карась не дремал.
Я возмущался.
-- Иван Петрович, -- горячился я, -- невозможно! Вы говорите, что все
это естественно?
-- Ну конечно, естественно. От природы так дано, --- отвечал Иван
Петрович.
-- Иван Петрович, -- горячился я, -- хочется послать к черту эту вашу
природу.
-- Ну что ж! И пошли. Да толк-то какой? Или ты думаешь, что от твоей
чертовщины что-то изменится?
-- А у вас какой толк? Вы смотрите на кровь, на убийство, на жесткость,
на все кровавые сладострастия жизни, и -- что же? Посматриваете и усики себе
покручиваете.
-- Чудак ты человек, -- добродушничал тот. -- А что же остается делать?
Ведь если бы оно было противоестественно, это можно было бы устранить. Да
оно и само долго не продержалось бы. А ведь раз оно естественно, то как же
ты против естества пойдешь?
-- Пойду!
-- Против природы?
-- Против природы!
-- Да ведь это бунт против жизни!
-- Это бунт против холуйства перед жизнью. Довольно вы нас учили
идолопоклонствовать перед жизнью. Жизнь -- это болото, невылазная лужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13