Нет. Но созерцание красоты слишком изнеживает нас, слишком делает
нежизненными, слишком балует нас. Созерцание красоты развращает нашу волю,
расслабляет двигательные центры нашей души, усыпляет нашу энергию и
погружает в сон, в какое-то чудное сновидение все наше внутреннее "я". После
красоты и искусства мы просыпаемся к жизни, как после обильного пиршества, с
больной головой, с глазами, как бы наполненными песком, с тяжестью в груди и
сердце. В искусстве есть замечательный опиум, влекущий нас от жизненных
задач и погружающий в прекрасные видения, за которыми следует, однако,
тяжелое пробуждение, и толпой встают нерешенные и только временно и
насильственно отстраненные вопросы жизни.
Нет... Не то! Не это есть подлинная и настоящая мудрость жизни.
Где же она? И как ее назвать?
III
В жизни, в морали, в красоте заложены семена мудрости жизни, но развиты
в них односторонне. Прежде чем сказать, где мудрость, не нужно ли еще раз
пересмотреть эти три области, но уже с новой точки зрения, с точки зрения их
несамостоятельности и того частичного, что каждая из них вкладывает в
мудрость жизни?
Наука есть знание общего. Знание единичного как только
единичного, знание отдельного и случайного в его отдельности и случайности
не есть знание. Это -- слепое ощущение, слепое животное осязание --
неизвестно кем и неизвестно чего. Все частное, отдельное, случайное, текучее
становится чем-то только в условиях своего общего значения. Вот чем
богата наука, и вот без чего нет мудрости. Общее -- вот что освещает и
осмысляет все частное, все частичное, все случайное, все уединенное и
отъединенное. Общий закон, общий вывод или хотя бы какое-нибудь общее
наблюдение -- вот где знание и вот где начало преодоления смутного животного
хаоса ощущений.
Но в том-то все и дело, что мудрость жизни не есть только знание. Она
есть нечто общее, но она не есть только знание. В знании всегда есть
какое-то противостояние познающего и познаваемого. Чтобы познать предмет,
надо, прежде всего, не быть самим этим предметом. В дальнейшем,
познавая, мы можем как угодно близко и внутренне с ним сливаться. Но чтобы
было знание, надо сначала тому, кто познает, не быть тем самым, что он
познает. Познание есть всегда разделение, отделение, противоположение. Чтобы
познать предмет, надо сравнить его с другими предметами; и для этого
необходимо выйти за пределы этого предмета. Вращаясь только в пределах
предмета, мы познаем только его детали, более или менее важные, но тем самым
мы еще не познаем предмета как такового, предмета целиком. Итак, знание --
разделение.
Но достаточно ли этого для мудрости жизни? Жизнь -- разве есть она
познавательное разделение? Жизнь разве есть только познание? Жизнь -- разве
только противопоставление?
Жизнь есть жизнь -- вот чего не понимают многие рассуждавшие на эту
тему. Само познание есть только результат жизни. Само знание вызвано
потребностями жизни. Не мы познаем, но сама действительность в нас познает
самое себя. В конце концов, не мы и живем, но живет в нас общая мировая
жизнь. Мы -- только всплески на общем море бытия, только струи единого и
всемирного потока, только волны неизмеримого океана вселенной. Что такое
наше познание? Это -- лишь отдельные цветы, листики, стволики, отдельные
травинки на невместимом лугу общемировой жизни; и все это уходит в почву, в
темные недра, питается в корнях своих бесформенным, скрытым от взора,
неясным и мглистым.
Прежде чем быть разделению, должно быть единство. Прежде чем быть
мышлению, должно быть само бытие. Прежде чем быть знанию, должна быть жизнь
и действительность. Знание -- сначала жизненный акт, а уже потом
мыслительный, ощутительный, вообще смысловой. Знание сначала выполняет
жизненную, бытийную функцию, оно сначала есть струя самой жизни, продукт
самой действительности; а уже потом оно есть разделение, различение и
сопоставление. Знание есть знание общего; общее, жизнь, расчленяется в себе,
и -- продуктом-то этого расчленения и является знание.
Общее для знания -- не внешне; оно не есть то, что в нем может быть и
может не быть. Оно в нем всегда есть. И оно не только всегда и обязательно
есть. Оно есть в нем наиболее интимное, наиболее желанное, самое
вожделенное. Жизнь как общее, как некая общая стихия есть самая сердцевина
знания; она есть самая пуповина знания, его цель и смысл.
Люди, испорченные книгами, часто думают, что только вот это единичное и
отдельное реально, что только вот эти изолированные чувственные вещи и есть
настоящее. Такие вещи обычно называют реальными; их также называют
конкретными. То, что можно пощупать или понюхать, это-де и есть реальное и
конкретное.
Не такова жизнь. Жизнь всегда есть интимнейшее прикосновение как раз
общего; это есть интимнейшее осуществление как раз не этого
отдельного, частичного и раздробленного, но всегда -- общего, всегда того,
что очень далеко выходит за пределы каждой отдельной частности.
Возьмем элементарные формы жизни, возьмем жизнь биологическую и -- еще
конкретнее -- жизнь пола. Весь животный мир (а частично и растительный)
объят стихией пола. Везде в животном мире мужское стремится оплодотворить
женское и женское стремится зачать и родить потомство. То безобразно, то
прекрасно, то скрыто и загадочно, то явно и нахально, то умно, то глупо, то
в виде непосредственного и безотчетного инстинкта, то сознательно,
намеренно, размеренно и планомерно -- везде и всегда, от рождения и до
смерти животный организм (а значит, и человеческий организм) пронизан этой
неумолимой и деспотической страстью порождать, и эта страсть -- глубочайшая,
интимнейшая, вожделеннейшая, как бы ее ни расценивать, какие бы периоды
подъема или упадка она ни проходила в организме и как бы ни наталкивалась
она на то или иное сопротивление (физическое, моральное, социальное или
иное). И что же? Это есть вожделение общего. Это есть страсть
утверждать свой род, утверждать себя не в своей отдельности, но в своей
общности с родом. Это есть осуществление родовых заданий. Это
род утверждает себя в организме. Это не что иное, как именно
утверждаемость себя общим в отдельной особи. Животное творит волю общего, но
в то же время это есть и его интимнейшее и вожделеннейшее намерение. Человек
весь опутан правилами морали и общественности, законами науки и права,
обычаями, традициями и "здравым смыслом". Но пол всегда был и остается в нем
-- то, что наиболее обще в нем и что в то же время наиболее интимно в нем,
то, что есть результат какой-то родовой, абсолютно надиндивидуальной и,
казалось бы, безличной воли, и что в то же время есть и его абсолютно
личная, жизненно-насущная, нестерпимо повелительная воля, чувство, влечение
и мысль, его личность, его неизбывное и прямо-таки само о себе кричащее
желание и страсть. Не индивидуум здесь живет, но род живет в индивидууме; и
не индивидуум здесь противоставляет себя роду и при таком противопоставлении
входит с ним в общение, но самый индивидуум впервые появляется как функция и
продукт рода, и род-то как раз и есть его подлинная и настоящая, его (пусть
мы тут употребим излюбленные философские термины) подлинно реальная,
подлинно конкретная и подлинно субстанциальная, подлинно жизненная жизнь.
Таково первое слово мудрости, желающей обнять жизнь и смерть, а не
трусливо прятаться в отвлеченные "законы природы". Когда я мыслю и
высказываю законы природы, сам я мертв, и -- только работает во мне моя
голова, мой мозг, работает только рассудок. Но когда человек стремится
порождать, он уже не мертв, и дело тут не в рассудке. Самый глупый и
нерассудительный, самый безголовый и бестолковый знает, что такое пол
и как можно рождать. И это -- потому, что самая жизнь действует в нем, что
это, наиболее общее и надындивидуальное, максимально внеличное и безличное,
и есть его личность, его самая интимная и насущная личность и жизнь. Наука и
законы природы говорят об общем. Но -- как они говорят! Они именно только
говорят -- и говорят о чем-то. А жизнь не говорит, но живет, и если о чем
говорит, то только о самой же себе. И, вернее, тут совсем нет никакого " о
", никакого "относительно"; нет никакого сравнения и соотношения, а есть
только она сама, единая и нераздельная жизнь, утверждающая сама себя в
индивидуумах и составляющая их насущное и интимное достояние.
x x x
Каждый человек принадлежит роду. Каждый человек стремится обособиться,
но для этого стремления есть предел, как есть предел вообще для обособления
от естественной жизни. Можно механизировать жизнь, но механизм условлен и
существует только тогда, когда есть жизнь.
Можно не ходить, но пользоваться трамваями, метро, паровозами,
велосипедами, автомобилями, самолетами. Но все же хотя бы и в трамвайный
вагон надо войти естественным путем. Все же и самолетом должен кто-то
управлять естественным, то есть непосредственно-трудовым путем. Жизнь не
может быть механизирована вся без исключения. Наоборот, в жизни доступно
механизации решительно все, но только -- кроме самой жизни, кроме самой
субстанции жизни. То же и в общественных организациях.
Можно максимально устранить из общества всякую непосредственность,
всякое простое и естественное отношение людей, но это не может превратиться
только в один механизм. Государство механизирует и обезличивает многие
процессы жизни, но не все. Покупая всякие входные билеты, получая те или
иные дипломы или удостоверения, пользуясь паспортами и пропусками и т. д. и
т. д., мы, конечно, делаем это только потому, что друг другу не верим,
только потому, что всякий из нас может наврать о себе и наговорить о себе
то, что к нему не относится. Этой опосредствованностью и формализмом
приходится государству заменять простые и естественые, непосредственные и
наивные, доверчивые отношения между людьми. В самом деле, куда было бы проще
для современного государства не иметь, например, милиции или полиции. Но без
этого, конечно, не могла бы проходить городская жизнь, да и деревенская
держится только тем, что для всякого преступника или хулигана есть управа
если не в данной деревне, то в каком-нибудь центре. И вот при всем том
всякое формализирование человеческого общежития должно иметь свой предел.
Человек все же остается человеком, как он ни опутан бесконечными внешними
формами и принудительными обстоятельствами, вытекающими из самой природы
человеческого общежития. Само человеческое общежитие, будучи естественным и
непосредственным в своей основе, как бы оно ни формализовалось, всегда
остается внутри себя именно таковым и тем самым сдерживает и ограничивает
формализм и схематизацию человеческих отношений.
Род, родство, родственные отношения -- вот что останется с
человеком всегда, как бы ни уходил человек в отвлеченные, рассудочные
взаимоотношения. Предъявляя контролеру свой проездной билет, я выступаю не
как непосредственный человек, Иван Иванович Иванов, но лишь как пассажир
вообще (а сколько во мне всего, кроме того, что я в данную минуту
пассажир!); и контролер выступает здесь не как живая и непосредственная
личность, но как безличное начало законности и порядка (а сколько же в нем
всего другого кроме этого!). И все-таки, несмотря ни на что, и я и мой
контролер остаемся живыми людьми и непосредственными личностями. Механизация
и схематизация наших с ним отношений совершаются только на фоне живой
жизни наших личностей; и в правильном государстве она не только не мешает
живой жизни наших личностей, но должна помогать ей и облегчает ее.
Родовые, родственные отношения -- это то, с чего начинается
человеческое общежитие, это то, без чего оно не может начаться. Но разве
существуют только одни родственные отношения как непосредственно живые?
Исчерпывается этим естественное человеческое социальное знание, или это и
есть все?
Говорят, человек есть часть природы. Это -- неправильно, потому что в
человеке природа обязательно есть; а есть ли человек в природе, это --
вопрос факта: в природе в то или иное время может и не быть человека. Чтобы
было социальное, нужна природа. Но чтобы была природа, не обязательно
социальное. Поэтому не человек есть часть природы, а природа есть часть
человека. Потому и род, если его понимать природно, то есть чисто
биологически, еще не есть весь человек. Это -- момент в человеке, а не весь
человек. Человек есть не только животный организм, но и социальное существо.
Человек имеет не только физическое тело, но и личность. Человек не только
вещь, но и дух, душа, личность, субъект, "я", сознание, самосознание. Куда
деть человеку его собственное "я"! Это "я" нельзя уничтожить или растворить
в процессах физико-химических или биологических. Это -- элементарная
социальная клетка великого социального организма, и одним биологическим
родом тут всего не объяснишь.
Однако самое интересное -- это то, что и для личности, для "я", для
сознания, для субъекта тоже есть свой род и свои родственные
отношения. Тут тоже есть свои простые и естественные отношения, вытекающие
из факта совместного происхождения на одной и той же почве, из одних и тех
же корней, на одном и том же родительском лоне. Подобно тому как физический
организм до поры до времени есть одно неделимое целое с организмом, его
порождающим, и все организмы вместе суть порождение одной и той же родной
для них родовой стихии, точно так же и духовное "я" человека, точно так же и
субъект его, его социальная личность порождается в той социальной атмосфере,
которая ему родная; и точно так же до поры до времени этот социальный атом
неотделим от порождающей его родительской стихии, питается ею и возрастает
от нее, и только впоследствии он физически отделяется от нее, продолжая быть
внутренне и интимно с нею одним целым.
Каким именем назовем эту великую и страшную, эту всемогущую и родную
для человека стихию, когда он чувствует себя не просто в физическом родстве
с нею, а именно, главным образом, в духовном и социальном родстве с нею,
когда он знает для себя такое общее, которое, несмотря на свою общность,
содержит в себе бесконечное богатство индивидуального, когда это общее
максимально внутренне для него, когда оно есть он сам, в своей последней и
интимной сущности? Это есть Родина.
Сколько связано с этим именем всякого недоброжелательства, даже злобы,
хуления, ненависти в прошлом! Водворились презрительные клички "квасной
патриотизм", "ура-патриотизм", "казенный оптимизм" и пр. Это
культурно-социальное вырождение шло рука об руку с философским слабоумием,
не видевшим здесь величайшей категории человеческого разума вообще. По
адресу Родины стояла в воздухе та же самая матерщина, что и по адресу всякой
матери в устах разложившейся и озлобленной шпаны. Но уже и сама матерщина
имеет смысл только при уверенности в чистоте и святости материнства. Только
исповедуя материнство как высочайшую святость и чистоту, можно употреблять
матерщину, то есть мыслить осквернение матери. Что не чисто само по себе,
того и нельзя осквернить. Оно уже-и без того скверное. А осквернить можно
только то, что чисто. Поэтому чем больше слышно матерщины, тем больше люди
верят в святость и чистоту материнства. И чем больше в прошлом люди не
признавали Родины, тем больше это говорило об их собственном разложении, о
социальном самоубийстве.
Всем этим "передовым" людям, стыдившимся говорить о Родине,
соответствовала и философия, тоже всегда стыдившаяся таких конкретных вещей
и видевшая научность только в отвлечениях рассудка. Философы говорили об
"общем" и стремились к "обобщениям". Но что это за "общее", что это за
"обобщение"? Законы природы и общества, законы субъекта и объекта -- вовсе
не есть реально -- жизненое общее. Это -- головное, рассудочное общее.
Великие мыслители Нового времени доходили до больших обобщений, но ни в
"мышлении" и"протяжении" Декарта, ни в монадах Лейбница, ни в боге Спинозы,
ни в трансцендентальной апперцепции Канта, ни в абсолютном "Я" Фихте, ни в
Мировом духе Гегеля нет этого родного, этого родственного, этого отцовского
и материнского начала, нет Родины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13