Ежегодно
в первый день мягмара мерно дышащий далайн вскипает и покрывается пеной.
Это пляшет в бездонных глубинах владыка всего живого - вечный и
неуничтожимый Ероол-Гуй. Далайн бушует, и на берег бывают выброшены
удивительные монстры, каких в иное время вряд ли можно встретить. И только
сам многорукий хозяин в течение всей праздничной недели ни разу не явится
на поверхности.
Наслаждаясь безопасностью, идут к далайну знать и священники, несут
дары живому и жестокому божеству, просят себе удачи и новых богатств, а
простой люд спешит на трудный, но прибыльный промысел. Вздувшийся далайн
затопляет шавар, из которого выбирается вся нечисть, скопившаяся там. Тукка
и крепкоспинный гвааранз бродят по оройхону среди дня, и надо только суметь
их взять.
На сухих оройхонах тоже происходят изменения. Источники воды,
слабевшие в течение всего года, наполняются новой силой, постепенно
замиравшая жизнь бурно пускается в рост. Первый урожай после мягмара всегда
самый обильный, по нему легко судить обо всем грядущем годе. И живущие в
сытости и безопасности земледельцы тоже идут в это время к далайну, просить
у чужого бога хорошей воды. Бросают в бурлящую глубину пучки хлебной травы
и слепленные из земли человеческие фигуры. Приносят и более серьезные
подношения. Поют жалобно и протяжно, а потом, после очистительных молитв
предаются разгулу, каждый в меру своих достатков.
По числу отпразднованных мягмаров считают года, если земледельцы
отмечают месяцы по собранным урожаям, то на мокрых оройхонах нет иного
отсчета времени. Щедрый мягмар - обещание будущей жизни и будущих бед.
Бесшабашная неделя пройдет быстрее, чем хотелось бы, и едва в далайне
осядут пышные холмы грязной пены, как многорукий убийца вынырнет из
глубины, чтобы доказать, сколь напрасны были жертвы и молитвы, обращенные к
бессердечному Ероол-Гую.
А пока неделя только началась, и все гуляют, радуясь, что хотя бы
одна, причем самая большая беда сегодня не грозит. И только двое
преступников - Шооран и его мама не могут позволить себе отдыха. Приказ
одонта строг: в течение трех дней - восемь ямхов харваха. Когда мама
привела домой избитого Шоорана, мешки с мокрым зельем уже дожидались ее.
Мама развязала один из мешков и тихо ахнула: набранный на далеких от
границы островах, долго и небрежно хранившийся харвах слежался и уже
начинал преть. Сушить его надо было немедленно, и мама, не сказав больше ни
слова, взвалила пару мешков на спину и отправилась к большому авару,
особенно далеко вторгавшемуся на сухую полосу, "своему авару", как называла
она его.
Шооран, превозмогая боль в истерзанной острым хитином спине, тоже
подошел к одному из мешков. Плох был харвах, хуже некуда. Ни у одного из
сборщиков мама не стала бы брать такой. Шооран, присев на корточки,
старался распушить слипшуюся рыжую массу, выбирал попадающиеся кусочки
листьев и молча, про себя, чтобы и всезнающий Тэнгэр не услышал, черными
словами ругал одонта, толстомордого наследника, его бесчестных
прихлебателей, сборщиков, наскребших где-то этот, с позволения сказать,
харвах, чиновного баргэда, принявшего такую работу. Проклинал и гнилой
хохиур, спасший их с мамой год назад и продолжающий кормить до сегодняшнего
дня.
С грехом пополам перебрав один мешок, Шооран понес его маме. Нести
мешок на спине не мог - хитиновая плетка из живого волоса иссекла кожу на
спине. Спасибо Многорукому, что палач не взялся за хлыст - чешуйчатый ус
парха бьет хуже топора.
Мама стояла перед жарко светящимся аваром, мокрый харвах шипел на на
раскаленной поверхности, удушливый пар поднимался столбом. В одной руке
мама держала метелку из ненавистного отныне волоса, собранного по краю
далайна, в другой - лопатку, вырезанную из панциря какой-то твари. Надо
было успеть, прежде чем высушенный и прокаленный харвах вспыхнет, смести
его в подставленную посудину. Эти пятнашки со смертью и составляли суть
работы сушильщика.
Шооран, замерев следил за мамиными движениями. Шелковистые на вид
пряди метелки трещали, касаясь огненной скалы, запах паленого рога заглушал
даже вонь скворчащего харваха. В какое-то мгновение Шооран заметил что на
сметенной поверхности остался след, должно быть, волос не смог сдвинуть
попавшийся в дурно собраном харвахе лист или кусочек стебля, и тотчас
оттуда, причудливо извиваясь, побежала огненная змейка. Шооран отлично
знал, что значит этот огонек. Когда-то он любил наскрести кое-как пригоршню
харваха, кинуть его на авар и издали наблюдать, как он трещит, как высохший
порошок бугрится по краям, шевелясь словно живой. А потом по поверхности
пробегала такая вот змейка, и харвах оглушительно взрывался, разбрасывая
искры. Все это промелькнуло в памяти, пока огонек торопился к лепешке
харваха, показавшейся вдруг невообразимо огромной. Но за мгновение до
неизбежного взрыва мама поддела горячий харвах лопаткой и отшагнула в
сторону, развернувшись и прикрыв его своим телом. Остатки харваха на аваре
вспыхнули, но их было слишком мало, хлопок получился слабым.
Мама бросила недосушенную лепешку в чан с сырым харвахом, начала
перемешивать. Шооран заметил, что руки у нее дрожат.
- Мама! - позвал Шооран.
Мама подняла голову и лишь теперь увидела Шоорана.
- Зачем ты здесь? - испуганно спросила она. - Быстро беги домой! Тут
не надо быть.
- Вот, - Шооран кивнул на мешок. - Я его перебрал. Только он все равно
плохой. Не надо его сушить, я лучше потом наберу нового. И не клади так
по-многу. Пожалуйста...
- Глупенький! - мама обняла Шоорана. Шооран сморщился от боли в спине,
но ничего не сказал. - Если класть харвах помалу, он чаще взрывается.
Запомни - трус живет меньше всех. А ты не сможешь набрать столько харваха,
так что придется работать с этим.
- Все равно, - сказал Шооран, - не надо сегодня больше сушить. Видишь,
как полыхнуло.
- Это уже второй раз, - призналась мама. - Но завтра он будет еще
хуже, поэтому надо побольше успеть сегодня. А я пока сделала всего два
ямха. Но теперь дело пойдет легче, ведь ты мне помогаешь. С перебранным
харвахом гораздо проще работать. Иди, перебирай. Только сюда больше не
приходи, я зайду сама. Заодно отдохну по дороге.
- Давай я этот переберу, - Шооран подошел к чану.
- Нет, - сказала мама. - Харвах вынимают из чана только на авар. А
иначе... плохая примета.
- Ладно, ты только приходи скорее, - Шооран взял пустой мешок и пошел
к дому. Дома пересчитал мешки и принялся за работу. Он вытаскивал кусочки
листьев, небрежно содранные волокна, всякий сор и ворчал про себя. Какой
это к Ероол-Гую харвах! Его перебираешь, словно чавгу копаешь в грязи. Мама
придет, а он еще и с одним мешком не управился...
Сильный удар прервал его сетования. Шооран вскочил и, сбив стойку
навеса, побежал туда, где над аварами расплывалось дымное облако. Не было
ни единой мысли, никакого чувства, он просто бежал, не думая, есть ли в
этом хоть какой-то смысл.
Когда он добежал, пламя уже погасло. Мама лежала возле расколотого
взрывом авара, из которого медленно, словно тягучие внутренности авхая
вытекал расплавленный камень. Шооран ухватил маму под мышки, потащил прочь
от огня, бормоча:
- Сейчас, мама, сейчас я тебе помогу...
Должно быть, в последнюю секунду мама вскинула руку, защищаясь, либо
осколки пошли низом, но лицо пострадало не так сильно, и Шооран смотрел
только на него, стараясь не видеть груди и живота, где было жуткое месиво
из обрывков жанча, угля, каменной крошки и запекшейся потемневшей крови.
- Мама, - уговаривал Шооран, - я тебя уложу поудобнее и воды принесу.
Там осталось...
Запрокинутая голова мертво качалась между его рук. С шеи сползло
лопнувшее забытое ожерелье, прощальным подарком скользнуло к ногам Шоорана.
Лишь тогда он понял, что вода уже не нужна, и ничего не нужно.
* * *
В те дни, когда великий илбэч Ван ходил по оройхонам, мир был иным. На
мокрых островах ничего не росло, лишь безмозглые обитатели шавара - тайза,
жирх и колючая тукка копошились в нойте. Но однажды, когда Ван выстроил
очередной остров, из далайна явился Ероол-Гуй. Илбэч стал одной ногой на
новый оройхон, а другой на старый и засмеялся, потому что не в первой ему
было так играть со смертью. Однако, Ероол-Гуй не бросился на берег как
обычно, а остановился и открыл главные глаза, чтобы посмотреть на человека
вблизи.
- Что смотришь? - крикнул Ван. - Тебе все равно меня не поймать!
- Здравствуй, илбэч, - ответил Ероол-Гуй. - Сегодня я не буду
охотиться за тобой. Я пришел сделать подарок.
Всякий житель оройхона, даже малые дети слышали о том, как на исходе
срединных веков Ероол-Гуй произнес свое последнее слово, и знает, что с тех
пор он не издал ни звука, но хитроумный Ван умел слышать мысли и разбирать
несказанное, а значит, мог разговаривать даже с вечным Ероол-Гуем.
- Мне не надо твоего подарка, - сказал Ван, - все, что мне нужно, у
меня есть. Или, может быть, ты хочешь снять проклятие и подарить мне
счастье? Так знай, что хотя я живу один и в безвестности, я все равно
счастлив тем, что могу притеснять тебя по всему далайну.
- Я проклял тебя в те времена, когда ты еще не родился, а вечность
была молодой, и не сниму проклятия, пока вечность не одряхлеет, - возразил
Ероол-Гуй, - подарок же я принес не только тебе, но и всем людям: тем, кого
я не пожру сегодня, поскольку сегодня я добр, и тем, кого не пожру никогда,
ибо из-за тебя, илбэч, не могу достать их. Мне стало скучно убивать столь
слабых людей, вы не похожи на могучего Тэнгэра, я хочу, чтобы вы стали
сильнее, и принес вам средство для этого.
С этими словами Ероол-Гуй бросил на берег тонкую тростинку. Она
вонзилась в грязь и превратилась в стебель хохиура.
- Дарю его тебе и всем людям, - сказал Ероол-Гуй. - Когда этот стебель
обрастет рыжим харвахом, собери его, и твоя сила умножится беспредельно.
Может быть тогда мне будет не так скучно. А пока - прощай!
Далайн сомкнулся над Ероол-Гуем, а Ван еще долго стоял на границе,
ожидая подвоха и стараясь разгадать смысл коварных речей Многорукого.
Наконец, он сказал:
- Не верю Ероол-Гую и не хочу его подарков ни сегодня, ни в
будущие дни.
Сказав так, Ван сошел на оройхон и тяжелым башмаком из кожи тукки
втоптал стебель в нойт. Но он не заметил, что один, самый маленький корень
остался в земле. И когда Ван ушел строить новые земли, стебель ожил и начал
расти. От удара он наклонился, и с тех пор ни один стебель хохиура не
растет прямо. А на молодых, чистых побегах можно видеть черные крапинки -
следы игл с башмака илбэча.
Немало лет скитался Ван в чужих краях, возводя один оройхон за другим
и прячась от людской молвы, а когда вернулся домой, то не узнал родных
мест. Вдоль всего далайна вкривь и вкось торчал хохиур, люди скребли и
сушили харвах. Повсюду грохотали татацы и большеротые ухэры. Везде шла
война. Люди и впрямь стали сильнее, но свою силу обратили против себя,
чтобы убивать друг друга на радость Ероол-Гую.
- Остановитесь! - крикнул илбэч, но голоса его никто не услышал, ибо
люди оглохли от взрывов.
Тогда Ван пришел к далайну, встал правой ногой на один оройхон, а
левой на другой, и принялся звать из глубины Многорукого. И когда Ероол-Гуй
выплыл, Ван спросил:
- Зачем ты сделал это?
- Теперь я убиваю людей даже там, где не могу их достать, - ответил
Ероол-Гуй, - и мне приятно ваше горе. Даже если ты застроишь сушей весь
далайн, я знаю, что люди все равно истребят друг друга.
- Исправь свое зло! - крикнул илбэч, - и я обещаю больше не строить
оройхонов.
- Что же, я согласен, - сказал Ероол-Гуй. - Люди не смогут избить себя
окончательно. Правда, мне не по силам пожрать весь харвах и извести хохиур
на всех оройхонах, ведь ты построил их так много. Цэрэги с сухих земель не
послушают меня и не прекратят пальбы. Но зато мне подвластны огненные
авары, вставшие по моему слову на твоем пути. А без авара невозможно
высушить харвах. Сушильщики меньше всех виноваты в бедах твоего народа, и
поэтому я проклинаю их. Отныне харвах начнет взрываться во время сушки,
станет калечить и убивать. Жизнь сушильщика будет тяжела, а век не долог.
На этот путь ступят лишь те, у кого нет иного пути, кто иначе все равно
погибнет. И пусть они знают, что нельзя спастись самому, приближая всеобщую
гибель. Иди, бывший илбэч Ван, и будь спокоен - стрельба скоро утихнет.
Ван повернулся и пошел, не думая о своей жизни, но Ероол-Гуй не стал
хватать его.
С этого дня в течение дюжины дюжин лет в далайне не появлялось новых
оройхонов.
ГЛАВА 2.
Шел мягмар, пещеры шавара были переполнены нойтом, и умерших хоронили
в далайне, принося в жертву Ероол-Гую. Маму завернули в полог палатки,
уложили на носилки и с песнями унесли. "О отец наш, Ероол-Гуй! Тебе отдаем
мы лучшую из женщин..."
Шооран не принимал никакого участия в действе. Сидел, забившись в
угол, уставившись в бесконечность немигающими глазами. К далайну не пошел -
не мог слышать ликующих похоронных песен, пришедших из тех времен, когда в
праздник мягмара бросали в далайн не куклы и трупы, а живых людей. "О
великий, прими нашу женщину!.. Ее руки - ласка, ее губы - счастье, ее глаза
- свет жизни..."
В разоренную палатку пригнувшись вошел Мунаг.
- Ты здесь... - произнес он.
Шооран не ответил. Продолжал сидеть, обхватив себя руками, засунув
ладони под мышки, словно от сильного холода.
Мунаг потоптался, смущенно кряхтя, а потом, не глядя на Шоорана,
сказал:
- Ты, вот что... уходи отсюда.
Впервые Шооран поднял голову, взглянул в лицо дюженника. И хотя он и
теперь не издал ни звука, но Мунаг заволновался и быстро начал говорить, не
отвечая, а просто стараясь заглушить вопрос, всплывший из глубины широко
распахнутых глаз:
- Я бы тебя оставил - жалко, что ли? Ты уже большой, как-нибудь
прокормился бы. Но если одонт узнает? Ты думаешь, он про тебя забыл? И тебе
не миновать шавара, и у меня будут неприятности. Сам понимаешь. Так что,
пока никто не видит, бери что здесь тебе надо - и уходи.
- Куда? - бесцветно произнес Шооран.
- А мне какое дело?! - не выдержав, закричал Мунаг. - Почему я должен
за тебя думать?! Мать твоя умерла, а ты здесь никто. Вот и ползи отсюда! Я
к тебе по-хорошему, вещи взять разрешил, а ты...
Шооран встал.
...вещи... какие вещи?.. Жанч на нем, и мамино ожерелье укрыто на
груди. А больше ему, наверное, ничего не потребуется. Вещи нужны, когда
есть куда идти.
Шооран вышел из палатки. Мунаг тяжело шагал сзади. Через десять минут
- как мал огромный оройхон! - они достигли поребрика.
- Ты не обижайся, - произнес Мунаг, коснувшись плеча Шоорана. - Я
действительно иначе не могу. Что делать... Желаю тебе выжить... если
удастся. На вот, возьми, - Мунаг протянул Шоорану отнятый накануне нож.
- Спасибо, - сказал Шооран, спрятал нож, перешагнул поребрик и пошел
дальше, не оглядываясь и не думая, где он сможет остановиться.
Теперь он шел по оройхону, где родился и жил, не представляя, как
огромен мир, и не зная, что возможна иная жизнь, чем текущая на этом
кусочке земли, который, если постараться, можно обойти за час.
Здесь тоже праздновали мягмар: на сухой полосе никого не было, женщины
ушли к далайну разбирать подарки щедрого Ероол-Гуя, заготавливать острую
кость, чешую несъедобных рыб, кожу, живой волос - все, что так обильно
выбрасывает расходившийся далайн. А мужчины, скорее всего, собрались у
шавара: ловят тукку, бьют жирха, стараются затравить выползшего наружу
длинноусого парха или гвааранза, которого можно взять лишь ударом в глаз.
Хотя для этого надо подойти к зверю вплотную, избежав торчащих плавательных
перьев и тяжелых клешней, перекусывающих человеческую ногу легко словно
стебель хохиура. Вряд ли Боройгал решится на такое, должно быть, он тоже
стоит на берегу и командует женщинами, воображая себя царственным ваном.
Шооран не остановился, понимая, что здесь ему не жить. Он слишком
хорошо помнил, как гнали прочь чужаков, бредущих из страны вана, или
изгоев, пытающихся пробраться на свободный оройхон. Пожалуй, ван правильно
сделал, что позволил этому оройхону быть назависимым: лучшей стражи нельзя
придумать - люди, цепляющиеся за свое жалкое богатство - сухую полосу вдоль
аваров, сильнее чем сытые земледельцы ненавидели изгоев, от которых ничем
почти не отличались. Шоорану не позволили бы остаться здесь и на минуту, и
потому он пошел дальше. Тройная дюжина шагов взрослого мужчины и впереди
вновь поребрик, еще один оройхон - последний в ряду обитаемых.
Ступив на него, Шооран замер в нерешительности, впервые почувствовав
страх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9