Мы все в какой-то степени рабы той лестницы, по которой лезем. Никто не хочет довольствоваться тем, чего у него есть и так. Синее небо надо головой, любимая работа, любимый человек. Ну, хорошо, не у всех есть вышеперечисленное. За исключением неба, конечно, ибо оно готово любому желающему подарить хорошее настроение и бескрайнюю свою высь. Но каждому что-то все-таки намерено от рождения. Комната в квартире родителей, ребенок от первого мужа, ребенок от второго мужа. Маленькая зарплата, проездной на троллейбус и воскресные посиделки с подругами. Нормальная жизнь. Но человеку мало, всегда мало того, что у него есть. Это тоже нормальная жизнь. Если бы мы не были такими, было бы сложно крутиться этому миру на своих подшипниках из амбиций, мечтаний и алчности. Они, как чернорабочие, каждое утро заставляют людей вылезать из мягкой кровати и мчаться по делам, на работу, за деньгами и переменами. Переменами, которые могут и не наступить. Но в реальности год за годом года слетают с нас, как слои капусты, оставляя нам все меньше, унося воспоминания и хороший цвет лица. Может быть, юность – это просто переходящий приз, эдакое семейное наследство, в мировом масштабе переходящее от старших к младшим. И когда очередному поколению пришла пора входить в самый сок, с предыдущего снимается гладкая кожа, тонкие руки и прямая осанка? Все, это уже не ваше. Передавайте следующим! Возможно. Но есть и хорошие стороны. Мы приобретаем жизненный опыт и устойчивость. Жизненный опыт позволяет нам понимать, что жизнь – сложная штука, и все далеко не так просто, как казалось в юности. А устойчивость… она у всех своя. Кому-то ежегодно повышают зарплату, появляется возможность взять кредит на квартиру и машину. Какую-нибудь очаровательную иномарку с красивыми контурами. Вишневую или серебристый металлик. Машина – это свобода, фетиш, предмет для обожания и поклонений. Это символ того, что ваша жизнь удалась, и вы не просто так бездарно топчете родную землю. А для кого-то устойчивость заключается в том, чтобы повиснуть на подходящей шее, достаточно крепкой, чтобы выдержать потребности прилипалы. У всех разное, у меня вот – старушка, которая любила кефир, и, кажется, немножко – меня. В работе с окладом, не дотягивающим немного до штуки баксов, и с мужчиной, который приезжает раз в полгода. Однако всех нас объединяет одно – мы до судорог боимся все это потерять. Снова жить на копейки – что может быть ужаснее? А вдруг не справлюсь с кредитом, и отберут квартиру? Повеситься можно от таких перспектив! И, не дай Бог, разбить машину. А вдруг угонят? Поцарапают на парковке?! Вместе с устойчивостью мы получаем огромное количество фобий. Теперь нам есть чего бояться. Есть, чем жить. Страхи разрушают удовольствие от процесса, впрочем, все это еле заметно, почти неслышно до тех пор, пока действительно не происходит то, о чем мы не думали, не просчитывали. Реальная жизнь всегда сумеет нанести удар оттуда, откуда нам его ждать даже не приходило в голову. Я, например, не находила в Полине Ильиничне никаких признаков нездоровья. Да их и не было, она прекрасно себя чувствовала, а, поди ж ты – умерла от старости. Бывает же такое! Просто тихо-мирно тело отказало, как хорошие швейцарские часы, которые работают без перебоев, пока не встанут навсегда. И вдруг, в один миг, моя устойчивость взяла, да и накрылась медным тазом, не соизволив даже предупредить. Почему? За что? Бессмысленные вопросы, на которые, однако, наверняка найдется ответ.
– Потому что ты заслужила.
– Я? Разве я что-то сделала не так? Плохое?
– А как же? Целый чемодан плохого, – подсказывает мне моя совесть. Да, она у меня не чиста. Я отчетливо чувствую, что рыльце мое в пушку, хоть и не понимаю, в чем именно я виновата перед мировой гармонией. Так, живу себе тихонечко, и все дела. А жизнь уже не просто щелкает меня по носу, а бьет наотмашь. Я снова сижу в маленькой комнатке в квартире, где за закрытыми дверями обитает непонятное количество народу, только мне тридцать шесть, а не двадцать три. И сил, чтобы снова переломить ситуацию, почти нет.
– Вам еще долго будет нужна ванная? – постучалась через картонную стену в кухне какая-то черноволосая хохлушка. Я аккуратно стояла посреди окончательно прогнившей ванной и смывала с себя служебную пыль. Как же сложно принять то, что снова вокруг ванной вьется неограниченное количество людей. Потеря устойчивости была не какой-то абстрактной умственной фигурой, она выражалась в невозможности по утрам дождаться очереди в туалет. В необходимости кипятить чайник в комнате, а зубы чистить в кухонную раковину, потому что ванная по утрам и вечерам всегда кем-то занята. Все это причиняло мне физические и, как следствие, нравственные страдания. Честно говоря, мне было уже трудно как-то справляться с велениями желудка, объясняя себе, что надо ждать, пока та или иная дверь окажется открытой. Я не понимала, как Тамара тут могла жить. И как мы с Димой тут прожили больше восьми лет. Это какой-то нонсенс. Находясь тут, я неожиданно поймала себя на мысли, что очень хорошо понимаю, почему Дима тогда женился на москвичке. Надо же, я столько лет думала, что он бесчувственный чурбан, приспособленец и подлец, а теперь, кажется, была готова совершить любую подлость, лишь бы выбраться из этой жуткой дыры, к которой не могла вновь привыкнуть.
– И почему жизнь такая дерьмовая штука? – подумала я, снова наблюдая в раковине кухни огромную кучу немытой чужой посуды. Посуда была старой, кастрюля с пригоревшими остатками картошки давно просилась в утиль, на пенсию. Тарелки заскорузли и пожелтели. – Чья это посуда?
– М-м-м, не знаю, – пожала плечами черноволосая. – Может, Галкина?
– Галка. Кто это? Из какой комнаты? – хмурилась я. Интересно, как я могу хоть в чайник воды налить, если вся раковина завалена посудой.
– Из дальней. Посмотреть?
– Если можно! – меня трясло от брезгливости. – У нас тут коммунальная квартира, нельзя так бросать посуду.
– Галь, там не твоя кастрюля с-под картохи? – громко гаркнула черноволосая.
– Не-а! – глухо ответили ей из-за двери. – Може Рушанова?
– Ладно, – черноволосая подошла ко мне. – Это, скорее всего, Рушан бросил. Он теперь только к вечеру придет. В ларьке с шаурмой работает около Красных Ворот.
– Спасибо, – я еле сдержала слезы, набрала чайник из ванной и пулей улетела в свою комнату. Там я, наконец, расплакалась. В триста тридцать пятый раз за эту первую неделю жизни на Курской. А ведь сколько еще предстояло их прожить. Всю жизнь, может быть? И никого нет рядом, чтобы сказать мне, что все будет хорошо, даже если это и не так. На работе я не могла получить никакой особенной поддержки, просто потому, что там нельзя было сильно стонать и жаловаться. Нытиков и слюнтяев наше начальство не жалует. Им не нужны проблемы, им нужна только хорошая бесперебойная работа. И отчет о ней. А больше – больше я нигде и никому не нужна. Надо же, ведь получается, что у меня фактически остался только Митя с предложением о длительных отношениях, а больше никого. В целом свете!
– Мама дорогая, так ведь он мне теперь даже позвонить не может! Не знает моего номера! – вдруг осенило меня. Я принялась судорожно набирать номер его квартиры. И тут жизнь снова отбила мой мяч так, что он заехал мне прямо по лбу.
– Раиса Павловна? Это Маша Золотнянская, здравствуйте.
– Доброе утро! – строгим голосом прошелестела она. И выжидающе замолчала.
– Я, вы знаете, переехала. Полиночка-то ведь умерла…
– Я в курсе, – жестко оборвала меня Раиса Павловна.
– Можно, я передам Мите мой новый номер, а то он до меня не сможет дозвониться?
– Мите? А, Димочке. А с чего вы взяли, что он будет вам звонить? – «любезно» поинтересовалась она. Я опешила.
– Разве он не просил вас, если что, передавать ему мои сообщения? Он мне говорил…
– Не знаю, милочка, чего он вам там наобещал, но мне он ничего не передавал. Вот так.
– А… но, может, все же запишете? Мало ли, он спросит, – мямлила я.
– Вряд ли, – фыркнула вредная бабка. – Но если вы настаиваете, я запишу. Не знаю уж, зачем.
– Спасибо, – кивнула я, и продиктовала цифры. Раиса Павловна что-то пробурчала и повесила трубку. А мне осталось только сидеть в задумчивости рядом с аппаратом, и прикидывать – действительно ли она записала мой телефон или только сделала вид. Честно говоря, было больше похоже на последнее. Ладно, сейчас, когда до приезда Мити еще оставалось четыре с лишним месяца, выбрыки старой бабки были наименьшей моей проблемой. Мне надо было разобраться с собственной жизнью. Я прекрасно понимала, что в том варианте, что есть сейчас, я долго не проживу. В моей берлоге единственное, что можно было хоть как-то делать – это спать. Что я и сделала, не став забивать себе голову отдаленными по времени проблемами. В конце концов, я была с суток, усталая, как собака. И чаю я все-таки напилась, несмотря на отвратительную кучу в кухонной раковине. Не все так плохо. Я завернулась в одеяло, накрывшись с головой, и принялась мечтать. Я грезила о том, что когда-нибудь зарплаты врачей станут такими же большими и красивыми, как в американских фильмах. И что тогда я смогу купить себе квартиру – любую, пусть вообще в каких-нибудь Мытищах или Железнодорожном. В пятиэтажке или вообще, в старом двухэтажном доме с деревянными перекрытиями – я видела однажды такой в городе Пушкине. Ездила со всей нашей Скоропомощной бандой на день рождения. И между прочим, очень приятный домик. С легким налетом времен. Да что там, я была бы рада любому углу, лишь бы мне позволили называть его своим. Лишь бы никогда мне не пришлось больше выметаться на улицу через девять дней после смерти близкого мне человека, только потому, что я никакого отношения к этому человеку не имею.
– Маша? Ты что такое говоришь? – вдруг раздался голос за моей спиной. Я обернулась и увидела Полину Ильиничну. Сказать, что я удивилась, не могу. Я уснула, и хоть во сне и не понимаешь, что спишь, мне совершенно не показалось странным, что я вижу покойницу.
– Полиночка? – я радостно улыбнулась и бросилась к ней.
– Эй, куда полетела. Остановись! Ко мне-то тебе зачем? – рассердилась она. Я смотрела на нее, и поражалась, как прекрасно она вдруг стала выглядеть. На ней было ее лучшее платье, но сидело оно на ней, как на юной девушке. Морщины разгладились так, что я ее еле узнавала. Если бы не знакомое платье и голос, я решила бы, что передо мной ее дочь. Если бы я не знала точно, что дочери у нее нет.
– Полиночка Ильинична, как вы! Господи, как же я рада. Я так скучаю, ужасно!
– Я знаю, знаю! – успокоила меня она. – И я тоже, тоже, моя дорогая. Знаете, мне же тут не дают кефира.
– Почему? – удивилась я.
– Может, тут его вообще нет? – задумалась моя старушка. – Ладно, я, собственно, не поэтому. Как ты могла подумать, что ты ко мне никакого отношения не имела?!
– Ну, это ж я так. Просто случайно подумала! – принялась оправдываться я.
– Ты, между прочим, много всякой глупости думаешь. Я тут могу читать теперь мысли. Не все, конечно, но твои почему-то слышу. Что это за упадничество? Манечка, разве можно так унывать? Ты сыта, одета, обута – Бог тебя любит. Чего ты так убиваешься?
– Мне тут плохо! Очень плохо! – я принялась снова рыдать. Только в отличие от реальных слез, сонные слезы ни черта не текли из глаз. Я рыдала – рыдала – рыдала, а глаза продолжали оставаться сухими.
– Манечка, мне пора.
– Нет, пожалуйста, останьтесь еще. Хоть чуть-чуть! – тряслась от рыданий я.
– Слушай, прекращай ты это безобразие, – фыркнула она. И погладила меня по голове. – Все будет хорошо. Ты, кажется, это хотела услышать?
– Ага, – всхлипнула и шумно засопела я.
– Ну, улыбнись, – Полина Ильинична наклонилась к моему лицу. Она оказалась так близко, что я даже будто услышала ее дыхание. – Я, собственно, зачем пришла. Эти дряни не заказали службу за упокой моей души. Отпеть-то отпели, слава Богу. И то благодаря тебе, моя девочка. А службу не заказывают. Представляешь? Все-таки, бедный мой братец! Какая карма!
– Заказать службу?
– Да. Заупокойную, пожалуйста. И вообще, пошла бы ты, помолилась? А то сидишь тут, нагнетаешь панику. И поставь за меня свечку! – строго помахала пальчиком моя Полина Ильинична. И исчезла. Остался только какой-то навязчивый звук. Словно кто-то забивает гвозди в крышку гроба. Или, напротив, делает скворечник. Или… или просто стучит в мою дверь. Дубасит что есть мочи.
– А? Что? Кто там? – спросонок не могла сориентироваться я.
– Это соседка! Вас к телефону! – нетерпеливо прокричал женский голос. Незнакомый. По крайней мере, он не принадлежал черноволосой. А ее голос – единственный, который я опознавала в этой халабуде.
– Да, сейчас подойду, – рассеянно кивнула я, стряхивая с себя остатки сна. Странно, когда во сне кто-то приходит так явственно, словно бы действительно нанес визит. Я вспомнила, как Полина Ильинична склонилась надо мной. Господи, неужели же это действительно была она?!
– Алло? – я никак не могла прийти в себя со сна. Сколько я спала? Я подняла взгляд на часы. Девять тридцать. Что? Я проспала не больше пятнадцати минут. Черт!
– Привет, Машка. Как ты? – из телефона раздался бодрый, полный оптимизма голос Риммы.
– Я? Файн! – не стала вдаваться в подробности я.
– Прекрасно, – обрадовалась она. – Можешь завтра выйти на работу? А то у нас тут рокировочка не удалась. Окно образовалось.
– Завтра? Я же только сменилась? – напомнила ей я. – Ты меня, между прочим, разбудила.
– Прости, дорогая. Шеф сказал, чтобы вызвали тебя.
– Я, конечно, самая безотказная! – я возмутилась. И так я работаю на две ставки!
– Значит, не выйдешь? – ледяным тоном уточнила Римма.
– Почему не выйду? Выйду! Но ты должна понимать, что это свинство, – пояснила я.
– Ясно. Я все понимаю. Это свинство. До завтра, – радостно согласилась Римма, и повесила трубку. А я задумчиво сидела на кровати по-турецки, замотавшись в одеяло.
– Надо поесть! – подумала я. После сна про мою старушку на меня нашло некое подобие умиротворения. Я вдруг подумала, что здорово, если мы и вправду после смерти живем. И что вот это наше земное существование – не финал. Тогда не так страшно, если я не смогу купить квартиру и вообще, если проживу остаток дней по съемным углам. Может, мне отольется в жизни вечной? Господи, почему мне так хочется жрать? Я отправилась готовить. Как нетипично это для меня, особенно в последнее время.
– Скажите, это ваши котлеты? – поинтересовалась моей сковородкой какая-то неопознанная красавица с длинными белыми волосами. Я даже не поняла, что могло занести такую красоту в наш свинарник. На вид блондинке было лет восемнадцать, не больше. И она такими глазами смотрела на котлеты, что мне стало не по себе.
– Мои, – не стала отпираться я. – Хотите?
– Нет! – сморщилась та. – Просто не ставьте их на мой столик. А то на скатерти остаются пятна.
– О, а вы кто у нас? Из какой комнаты?
– Я-то? Вон из того коридора. Ой, я так и знала! Вот, посмотрите, пятно.
– Извините, конечно, но это и мой столик. Вот эта половина. А что вам пришло в голову стелить сюда такую красивую скатерть? Вам ее тут все равно засрут!
– Что? – распахнула рот красотка. Неужели она еще и не выносит грубости? Что, в таком случае, она вообще здесь делает?
– Засрут! Все засрут. А что делать, такова жизнь!
– Я – Лиля, – она вздохнула и протянула мне руку.
– А я – Маша. Радость наша, – зачем-то добавила я. – Так что насчет котлет?
– Я правда не буду. Берегу фигуру. А вы ешьте, пожалуйста, – любезно разрешила она. В результате я сидела и лопала котлеты, а Лиля рассказала мне, что приехала в Москву поступать в театральный. Что денег у нее немного, и ей пришлось пока – временно – устроиться продавщицей в один бутик. Но вскоре она обязательно станет звездой. Я слушала, с наслаждением пережевывая полуфабрикат. Надо же, мы с ней сидим в одной и той же заднице, но какое разное у нас понимание происходящего момента. Я тут доживаю свою неудачную жизнь, дорабатываю тяжелые смены за теми, кто не выходит. И не жду от будущего ничего сильно хорошего. Собственно, даже слабо хорошего. А совсем еще зеленая девица обалденной наружности радуется, что ей удалось так дешево устроиться в самой дорогой столице Европы, и строит лучезарные планы на будущее. Мне стало даже как-то неудобно за свой негативизм.
– Маша, а вы давно в Москве?
– Уже тринадцать лет, – с легким оттенком грусти ответила я. Неужели же уже прошло столько времени?
– А я впервые! – лучезарно улыбнулась Лиля.
– Знаете, что, Лилечка. А, хотите, я покажу вам Москву? – неожиданно предложила ей я. Хрен его знает, зачем мне это сдалось. Может, я слишком долго сидела в четырех стенах в одиночестве, а может, она мне просто очень понравилась.
– А вам не трудно? Я – с удовольствием, – кивнула Лиля, и, кажется, даже захлопала от удовольствия в ладоши.
– Мне-то? Ну, во-первых, мне все равно надо зайти в какой-нибудь храм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26