На утро, к своему огромному удивлению, мы обнаружили, что у нас ничего нет на завтрак. И вот словно кто-то опять разостлал скатерть-самобранку. В домике оказалось много семян гороха и крупных декоративных бобов, положенных для прорастания в корытце с водой. Размоченный горох варить не долго, и мы отлично позавтракали сытной гороховой кашей, получившей от красных бобов лиловатый оттенок.
Когда мы уже вскоре готовились покинуть гостеприимный кров, в двери залязгал ключ, и вошла хозяйка - худощавая, рыжеватая, пожилая немка. Сначала она, ничего не замечая, возилась в коридорчике, а потом, шагнув в комнату и всплеснув руками, остолбенела. То, что ей пришлось увидеть в её уютном домике, вероятно, превосходило её представления о конце света. Прямо посередине комнаты Пётр Ефимович скакал в почти разломанной им кроватке, Алёша, вооружившись топором, крушил посуду и мебель. Иван Фёдорович рвал занавески и вообще всё, что попадало под руку, я вдохновенно пачкал стены всякими непристойностями.
Оцепенение немки продолжалось недолго, и она пронзительно закричала. Как мне показалась, больше всего её потрясло исчезновение гороха и отсутствие божьей помощи, так как чаще всего в причитаниях я улавливал возгласы:
- О, meinen Erbsen! О, mem Gott! (О, мой горох! О, мой Бог!)
Для нас вторжение хозяйки тоже явилось неожиданностью. Мы просто и не думали о такой возможности и в первый момент растерялись. Первым пришёл в себя Пётр Ефимович. Он выскочил из кроватки, держа в руке маленькую красную книжку, которую, обшаривая дом, обнаружил ранее. Теперь он, в свою очередь, раскрыв книжку и, тыкая в неё пальцем, громко и грозно кричал:
- Кто здесь National Socialist Partei! (национал-социалист)
- Кто здесь SS-Dienst!
Хозяйка оторопела и замолчала - красная книжка, должно быть, была партийным билетом. Алёша, проскочив мимо немки за дверь, втащил за рукав в комнату сутулого и кособокого старикашку, который до этого робко прятался за дверью.
- Вот он, национал-социалист Партай - с приличествующей такому моменту важностью подтвердил Алексей.
Теперь роли переменились. Кричал Пётр Ефимович; Иван Фёдорович, приняв на себя роль толмача, бесстрастно переводил, а немка испуганно оправдывалась. По её словам, муж - инвалид и никакой не SS и не Partei, но его записали в команду по тушению пожаров. У них же в Германии любая служба была подведомственна Partei и SS-Dienst (службе СС), что и написано на обложке.
Так это было или нет, но суд продолжился. Теперь голос Петра Ефимовича поднялся до высочайших нот. Казалось, что посреди комнаты стоял Юпитер, исторгающий молнии. В суматохе Пётр Ефимович не успел или позабыл надеть штаны и от поднятия руки со злосчастной книжкой вверх сильно задиралась гимнастёрка, открывая нечто совсем неподходящее.
- Повесить его, - указывая пальцем на шею, произнес прокурор. Алёшка, неси верёвку.
Немка, должно быть, поняла и без перевода и, схватившись за голову, испустила вопль. Алексей, не отпуская руки немца, пошарил по углам и под кроватью, но верёвки не нашёл. Вместо неё он выдернул свой брючный ремень и показал его Петру Ефимовичу. Было заметно, что Пётр Ефимович вошёл в раж и хватил через край. Сейчас он крутился на месте и, задрав голову к потолку, искал глазами крюк или выступ, на котором и должна была совершиться казнь. Однако такого крюка не было, да и брючный ремень, как видно, для повешения не годился. Хозяйка, молитвенно сложив руки, просила о помиловании.
- Хватит тебе, - отворотясь в сторону, бросил Иван Фёдорович. Попугали, и довольно. Не наше дело расправу чинить.
Должно быть, Пётр Ефимович и сам понял, что зашёл слишком далеко. Он замолчал, неспешно надел брюки и, протянув мне партбилет, внушительно произнёс:
- Вы с Алексеем отведите его к американцам. Пусть они его расстреляют или что хотят с ним делают.
Мы вытащили обмякшего и едва переставляющего ноги Partei из дома и, сопровождаемые хозяйкой, повели по улице. Дорогой я заглянул в красную книжку, так неосторожно оставленную хозяевами. Там чёрным по белому было написано: Национал-социалистическая рабочая партия Германии (NSDAP). Только на фотографии лицо было более молодым и не таким растерянным, как оно выглядело сейчас.
Дойдя до поворота, Алексей неожиданно охватил немца за плечи и ногой дал сильный пинок в зад. Пробежав несколько шагов, член партии шлёпнулся на землю. Этим и закончилось наше недолгое знакомство с хозяевами дома. Красную книжку мы бросили ему вслед.
Зачем мы всё это сделали? Ну, попугали хозяев, положим, с целью самообороны - это понятно. Но зачем громили квартиру? Может быть, из ненависти к немцам, из желания им насолить. Этого я не думаю - таких мыслей и чувств у нас не было. Тем более, что вначале мы и понятия не имели, кто такие хозяева дома. Скорее всего, это мы делали просто так. Именно так, как поступают дети. Да, собственно, тогда мы и были детьми. Человек, который долго живёт в неволе или служит в армии, что тоже неволя, только позолоченная, усваивает и надолго сохраняет психологию ребёнка. Это потому, что всё основное, нужное для жизни, за него решают другие. И человек привыкает сам не думать и почти ничего не решать, а только слушаться. И, в конечном счете, становится недорослем, то есть взрослым ребёнком. И совсем не важно, что у него серьёзный вид, и он умеет произносить умные слова и высказывать умные мысли, однако по большей части с чужого голоса. Основной сути это не меняет. И силёнок у него, конечно, побольше, чем у дитяти. И вот именно по этой причине, в тот момент, когда исчезает власть, серьёзные взрослые дяди обращаются в расшалившихся детей. Примеров тому много.
Бредём мы, куда глаза глядят, но как-то само собой получается, что путь наш лежит к той самой шахте. Должно быть, человека тянет к чему-то привычному и домашнему, а шахта и была нашим домом. В вихре событий о прежней жизни мы давным-давно позабыли. Прежняя жизнь представляется нереальной и в каком-то тумане.
У меня обновка. На последнем ночлеге я присвоил высокие женские ботинки. Ноги у немок большие, и ботинки оказались мне впору. Сначала было странно ходить на каблуках сантиметра четыре, но скоро привык. Зато как легко после деревянных колодок и литых резиновых сапог; ноги так сами и бегут. Долго только шнуровать до середины голени. Но когда шнурки износились, я, отрезав верха ботинок, обратил их в туфли. Виду моему, должно быть, мог позавидовать и цирковой клоун.
Жизнь при американцах удивительно быстро вошла в обычную колею. Всё сразу стало на свои места, словно и не было войны и перемены власти. Прошло буквально несколько дней, как пришли американцы, а крестьяне уже как пчёлы трудятся на полях, скот пасётся в загонах, а горожане спешат по своим делам. Только мы ещё никак не пристроены. Бродяжничать, однако, становится труднее. Трудно и с ночлегом, и с пропитанием. А нас и армия, и плен отучили от самостоятельных забот о хлебе насущном и крыше над головой; все это нам давалось - хорошее или плохое. А что теперь делать, мы просто не знаем. Перестроиться после такой привычки, ставшей второй натурой, не просто. Кому это не пришлось испытать - пусть попробует.
Скоро, однако, вольная жизнь кончилась, и всё опять пошло по заведенному порядку. Придя в маленький городок недалеко от Штатгагена, мы узнали, что там есть сборный пункт для русских. Как же все мы этому обрадовались!
Пункт расположен в двухэтажном длинном кирпичном здании. В прошлом здесь, должно быть, была небольшая фабрика, переоборудованная во время войны в казарму. Для нас стоят такие же, как в шахте, двухэтажные деревянные кровати с такими же истёртыми байковыми одеялами. Похлёбку из сушёных овощей нам варит толстая и очень грязная немка. Так как похлёбка, которую мы называем баландой, ничем не заправлена и очень неаппетитна, то мы на немку ворчим и ругаемся. Некоторые даже высказывают предположение, что она задалась целью нас отравить, уморить и т. п. На всё это немка флегматично пожимает плечами, а иногда и сама отругивается.
Похлёбки даётся вдоволь, и мы играем на неё в засаленные рваные карты. Ставка своеобразна: проигравший обязан съесть проигранное им число черпаков. Однажды под общий хохот одному несчастливцу пришлось, давясь и рыгая, влить в себя целых шесть литров.
Для пополнения своего явно недостаточного пайка по ночам мы ходим, по здешнему выражению, "на грабиловку". Но так как нас здесь не меньше сотни, то можно представить, какое мы производим опустошение вокруг.
Вот и Алёша приводит однажды русского мальчика лет десяти-двенадцати, который во время войны жил с матерью у крестьянина километрах в трех отсюда. Мальчик, отнюдь не робея, говорит, что если мы ему и его матери дадим часть награбленного, то он нас "наведёт", то есть, покажет, где и что грабить, и поможет открыть вход. Долго уговаривать нас не пришлось. Отказался лишь Пётр Ефимович; он в последние дни охладел к нам и примкнул к другой компании.
Не откладывая дела в долгий ящик, днём мы посмотрели, говоря военным языком, объект, а ночью отправились. Идём уже далеко заполночь тёмной и ветреной ночью. Брусчатая мостовая деревенской улицы гладкая, но встречаются и выбоины, поэтому идти надо осторожно. Впереди мальчик Ваня, которого Алёша держит за руку, далее Иван Фёдорович и я с мешками под мышкой, а сзади, поодаль, Ванина мать - женщина неопределённого возраста. Определить её возраст, а также внешний вид, трудно, так как мы видим её впервые в полной темноте. Она везёт маленькую четырёхколёсную гележку, колёса которой предусмотрительно обмотаны мешковиной.
Проходит не менее часа, как вдруг Алёша резко останавливается, а я, задремав на ходу, налетаю на него сзади. Алексея остановил Ваня, сейчас он жмётся к нему и показывает на тёмную громаду дома впереди. Мы все четверо, сгрудившись в плотную кучу, неподвижно застыли. Женщины нет, - должно быть, она отстала и где-то ожидает окончания дела. Хотя днём мы здесь ходили и смотрели, но ночью всё искажается и выглядит по-иному. Без Ваниной указки, может быть, прошли бы мимо.
Дом не стоит одиноко - по обеим его сторонам другие. Вокруг полная тишина и нигде не светится ни одно окно. Ворота, разумеется, на запоре, и внутрь надо пробираться иным путём. В этой местности крестьянские усадьбы строятся так, что и жилые, и хозяйственные помещения располагаются под одной крышей в массивном кирпичном здании. Поэтому главное - найти лазейку.
В дальнем углу Ваня показывает на крошечное, но высоко расположенное оконце; по его словам, оно "висит на соплях". Действительно, благодаря ловкости Ивана Фёдоровича, которому всё же пришлось пустить в ход короткий ломик, взятый Алёшей, вскоре окно бесшумно открылось. Но теперь мальчик испугался и в окно лезть не хочет. А оно настолько мало, что взрослому туда не втиснуться. Да мы и не знаем дороги внутри. Ваня хнычет и всхлипывающим шёпотом просит его отпустить. Но сейчас, когда мы у цели, пятиться назад нельзя. Иван Фёдорович и Алёша хватают мальчишку и, шипя всевозможные угрозы, впихивают его в окно. Коровы, вероятно, чувствуют знакомого и никакого беспокойства не проявляют. Слышно лишь их мерное дыхание.
Скоро дверца в воротах приоткрывается, и мы входим во внутренний крытый дворик дома. Ваня показывает, где дверь в жильё, где в хлев и где в амбары. Кладовая с припасами наверху, и лезть туда нужно по приставной лестнице. Первым лезет Алёша и пытается ломиком выдернуть щеколду или сломать замок. Но запоры прочны, и Алешины усилия оказываются тщетными. Вдруг ломик выскакивает из его рук и, падая, со звоном прыгает по каменному полу. Алёша мгновенно соскальзывает вниз, а мы все неподвижно застываем, кто где стоял. Проходит минут пять, пока длится это напряжённое ожидание. В доме, однако, полная тишина.
Снова лезть наверх Алёша наотрез отказывается. Чувствуется, что он испуган, его трясёт и слышно, как у него стучат зубы. Теперь наверх лезу я. К двери, ведущей в жилые комнаты, становится Иван Фёдорович. За пазухой у него пистолет, с которым он, кажется, не расставался даже в шахте, а в левой руке - нож английского десантника. Снизу лестницу держит Алёша, а мальчик с мешками стоит вблизи входной дверцы.
Кругом полная темнота и абсолютно тихо. На мгновение осветив электрическим фонариком большой висячий замок, вставляю ломик. Вставить его удалось быстро и, главное, верно найти упор. Осторожно начинаю давить, потом всё сильнее и сильнее. Вдруг чувствую, что дужка замка поддаётся и, наконец, с негромким скрежетом открывается.
Тихо и поджимая вверх, чтобы не скрипела, открываю заветную дверцу. При свете фонарика вижу висящие на жердях окорока, копчёные грудинки и колбасы, называемые нами вурстами. На невысокой широкой скамье лежат большие круги сыра.
Это потрясающая картина. Такого изобилия я, пожалуй, не видел никогда. Подобное нельзя было себе представить в кладовой советского колхозника. И даже едва ли можно увидеть за прилавком московского гастронома в редкие годы относительного благополучия. И, тем не менее, всё это находилось в кладовой немецкого крестьянина, да ещё после такой тяжёлой войны.
Однако изумляться и раздумывать не время. Я проворно снимаю с крюков тяжёлые связки твёрдокопчёных колбас и сую их в чьи-то руки за дверью. Их подхватывает Ваня, который, стоя на лестнице, передаёт и связки колбас, и всё, что я ему пихаю, вниз. Он же на меня и шипит, так как по оплошности я сунул непогашенный фонарик в карман. Оттуда рвутся лучики света, бегают по стенам и скошенному потолку и могут попасть в окошечко. Погасив фонарик, продолжаю работу. Хотя царит полная темнота, но наш конвейер хорошо и организованно движется. Вурсты, грудинка и окорока плывут из рук в руки. Внизу ими Алёша плотно набивает мешки. Иван Фёдорович по-прежнему с оружием наготове застыл у входной двери.
Моё положение сейчас наиболее опасно. Если поднимется тревога и хозяева выбегут из квартиры, то Алёша с мальчишкой, вероятно, выскочат за ворота и растворятся в темноте. Иван Федорович, скорее всего, будет отбиваться, но если его опрокинут, то в мышеловке остаюсь я. Кто сейчас в доме и чем они вооружены, мы не знаем, но, по слухам, кое-какое оружие у немцев есть. Но сейчас я об этом не думаю, а хладнокровно и как-то особенно деловито продолжаю свою работу - ощупью снимаю с крючков всё, что попадает в руки, и передаю вниз.
Пожалуй, это и есть истинная смелость, храбрость, отвага, то есть всё, что понимается под этими словами. Это уменье в соответствующий момент мысленно отключиться и ни о чём не думать, а делать то, что нужно. У разных людей это вызывается различными причинами. У одних по недальновидности и природной тупости ума, у других, правда, в редких случаях, - сильным волевым импульсом. А нередко это даётся само собой, как бы внутренней нервной самозащитой организма. В моменты высшего напряжения все посторонние мысли отключаются, а нужные действия выполняются автоматически - вроде автопилота на современном авиалайнере. У меня это есть, но я отнюдь этим не хвалюсь и за большое достоинство не считаю. Это всего лишь свойство характера и ничего больше. Человек, который такими качествами не обладает, в нужный момент не способен к решительным действиям. В этом его несчастье, потому что нерешительность обычно опаснее.
Но вот раздаётся шёпот, который в тишине гремит как набат:
- Довольно. Полны все мешки.
В одно мгновение, схватив по мешку, а Иван Фёдорович - даже два, мы исчезаем и растворяемся в ночи. Неожиданно из темноты возникает женская фигурка, которая берёт на тележку мешки - свой и своего сына.
Теперь, когда наступила разрядка, мальчишка болтает без умолку. По его словам, "мы хорошие русские". Он так и говорит "русские", считая себя, должно быть, кем-то наднациональным. Ваня общался с людьми почти всех европейских наций и умеет объясниться на нескольких языках. Во всяком случае, может сказать и понять несколько ходовых фраз. Он рассказывает, что "наводят" и другие мальчишки, но не всегда удачно. Например, его приятелю Петьке "русские" попались плохие - очень мало дали и впридачу изнасиловали мать. На факт изнасилования Ваня смотрит с позиций философа. Но зато самым гнусным пороком, хуже которого ничего не может быть, он считает скупость при дележе добычи и неравный её раздел.
Теперь, кажется, мы обеспечены продовольствием: колбасами, окороками и грудинками надолго. Но на самом деле всё это разошлось и куда-то подевалось за два-три дня. Краденое впрок не идёт.
Что же это такое происходило? Обычное шаблонное ограбление? - И да, и нет. В глазах русских преступлением это не являлось, а просто удалым делом, к тому же с благополучным концом, да и направленным в ущерб нашим бывшим притеснителям. Такой наш грабёж, по понятиям того времени, был очень скромным. Вообще в военное время всё, что в мирной жизни считается преступным, за таковое больше не признаётся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39