Сейчас мы как дети, которые убежали из школы и этому рады. Бредем по мягкой проселочной дороге, каких немало у нас в России. Справа от дороги густой кустарник, слева хорошо ухоженные поля и высокое густое клеверище. Как будто расстелен толстый плотный ковер. Гудят шмели, и опьяняет аромат цветущего клевера и всяких других трав. Под вечер их аромат гораздо сильнее. Я представлял себе, что вся Германия - это шахты, дымные заводы, огромные города, полигоны, лагеря, но никогда не думал, что там могут быть вот такие тихие сельские уголки. И вообще - может ли там быть природа, не исковерканная человеком. Какое истинное счастье - свободно и безмятежно ходить по такой земле.
И вдруг мечты разлетаются, как брызги от брошенного в воду камня. С шумом, раздвигая кусты, на дорогу выходят двое полевых жандармов с автоматами наизготовку. Третий, тоже направив на нас автомат, остается стоять сбоку, закрытый кустом. Мы, сбившись в кучу, останавливаемся дорога полностью перекрыта. Двое с холодным, жестким выражением лиц, расставив ноги, держат перед собой автоматы. Из-под низко надвинутых на лоб касок колюче поблескивают глаза. Указательные пальцы у всех на спусковых крючках. По спине пробегает холодок - вот оно, то самое, о чем говорили конвоиры.
- Wer sind ihr? Woher? Wohin gehet ihr? (Кто вы? Куда вы идете?) Слова отдаются в голове, как щелчки металлом по дереву.
В ответ - молчание. Пауза, как мне кажется, длится долго, но не быть же ей вечной. Сейчас ударят выстрелы.
И вдруг Иван Федорович, сначала тихо и запинаясь, а потом все ровнее и громче начинает рассказывать. Он на хорошем немецком языке говорит, что мы живем и работаем вон в той деревне, которая видна поодаль. Что держит нас богатая хозяйка по имени Марта. Видно, в карман за словом Иван Федорович лазить не привык. Что посылала она нас хорошенько уложить скирду соломы, которую разворошили, должно быть, русские, и т. д. и т. п. Жандармы все с тем же каменным выражением лиц слушают. Но все же слушают, а не стреляют. Должно быть, им нравится спокойный и обстоятельный рассказ, имеющий некоторые черты правдоподобия, может быть, их подкупает то, что им отвечают без боязни и страха, да еще на их родном языке. Я не раз убеждался, что в нерешительных случаях это немаловажно. Жандарм, стоящий сбоку и теперь вышедший из-за куста, спрашивает, откуда Иван Федорович знает немецкий язык. На это без запинки снова следует пространная и спокойная импровизация. Здесь я еще раз увидел, и, признаться, позавидовал выдержке этого во многом необыкновенного человека.
- Konnen gehet ihr! (Можете идти), - не дослушав, бросает спрашивающий и исчезает в кустах. Двое на дороге, тоже резко повернувшись, уходят за ним.
Идем дальше. Передать сейчас свои ощущения непросто. Во-первых, я, да, пожалуй, и все мы мокры от пота, ноги как деревянные и внутри все холодит от озноба. Говорить не хочется, голова совсем пуста, но отчаянно хочется оглянуться, хотя твердо знаешь, что этого делать нельзя. И долго еще чувствуешь спиной дуло автомата, который вот-вот зачастит хлопками. На самом повороте дороги в деревню, на обочине, лежат двое русских. Один совсем молодой, с прошитой очередью грудью, лежит навзничь, раскинув руки. Другой, уткнувшийся лицом в землю, как будто постарше. Гимнастерка его сзади вырвана клочьями. Эта иллюстрация к словам конвоира для нас более чем наглядна.
Почему они нас не тронули? Может быть, в такой ситуации, когда возможны только два ответа: отпустить с миром или расстрелять, не сходя с места, - решающим является проскочившая искорка человеческого взаимопонимания. А она, вероятно, и вспыхнула, когда Иван Федорович так обстоятельно и как-то душевно говорил с ними. Ведь каждый человек - не черт и не ангел, и стреляет он по большей части только тогда, когда этот акт проходит мимо его сознания. Не знаю: так это или нет? Я за все эти годы много встречался со всевозможными психологическими загадками. Много раз и сам стоял на той последней линии, разделяющей жизнь и смерть. Поэтому все это в моем сознании как-то стерлось и приобрело характер обыденщины.
По дороге в деревню, толкая меня в бок локтем, Алеша спрашивает:
- Узнал?
- Кого?
- Как кого? Того, который мордой в землю.
Мне тоже показалось в облике одного из убитых нечто знакомое. Но кто это - я сразу сообразить не мог. К тому же, как это часто бывает, у мертвеца сильно искажаются черты. Теперь память подсказывает:
- Неужели Семка?
- Он и есть!
Злосчастная твоя судьба. Мучился ты годы, а нескольких часов не дожил до освобождения. Немного знал я его по шахте, и был он недолгим нашим попутчиком в дороге. После ночлега с итальянцами он от нас отбился, да вот и наскочил на пулю. Впрочем, и мы эту пулю миновали совсем случайно.
Идем деревенской улицей и, как-то не сговариваясь, разом поворачиваем в ворота большой крестьянской фермы. Бросается в глаза, что за красотой здесь не смотрят. Это не дача для горожан; здесь все подчинено производству хлеба. Сейчас здесь на скамейке, справа у жилого дома, французы и русский оживленно разговаривают с девушкой, должно быть, батрачкой. При нашем появлении все смолкают и смотрят в нашу сторону. От них отделяется немолодой высокий француз и, загородив нам дорогу, строго спрашивает, что нам нужно? Говорит он по-немецки.
Выступив вперед, Иван Федорович пространно объясняет, что мы бедные люди, работали в шахте, откуда теперь нас выгнали. Мы никому ничего плохого не делаем, а сейчас хотели бы переночевать в сарае и на заработанные нами деньги купить немного самой простой еды. Француз, как бы размышляя, молча пристально нас разглядывает. Затем, как мне казалось вначале, с некоторым высокомерием, а на самом деле просто из осторожности говорит, что он здесь старший, и если мы хотим остаться, то должны его слушаться. Мы не должны воровать и курить, и не разжигать костер там, где он не разрешит. Если все это будет соблюдаться, то он, так и быть, позволит нам переночевать и скажет хозяйке, чтобы она что-нибудь нам продала. Строгий и наставительный тон француза неприятно режет слух, но мы жаждем спокойного ночлега, и поэтому и жестами, и путаными разноязычными словами клянемся во всем его слушаться. Интересуется француз, которого, как мы позже узнали, зовут Пьер, и тем, почему на Алеше французская форма? Не обокрал ли он, избави Бог, какого-нибудь его соотечественника? Иван Федорович рассеял и эти его подозрения.
И вот все заботы позади. Мы вчетвером на дворе сидим вокруг костра, где варится килограмма два ржи, проданной нам хозяйкой. На ферме обычная вечерняя крестьянская работа. Батрачка и французы доят коров, русский работает на дворе, хозяйка-немка бегает то в кладовую, то в погреб. Распоряжается всем Пьер; похоже, что слушается его и немка.
Когда после тяжелого и беспокойного дня получаешь место в гостинице, на душе приятно всегда. Но этот вечер особенно врезался в память. Было чувство защищенности, блаженного покоя и человеческой доброты. Пьер вообще оказался хорошим и добрым человеком. Сжалившись над нашим убожеством и последней степенью нищеты, он прислал нам через русского по бутерброду и по две сигареты. Для того времени это было немало.
Но вот трудовой день на ферме закончен, и все идут на покой. Но наша рожь и не собирается увариваться. Она как была тверда вначале, так такой же и осталась. Пробую ее жевать, но ничего путного у меня не выходит. С таким же успехом можно жевать и опилки. Засыпаю с полным ртом, не заметив даже, что лег на землю, двух шагов не добравшись до соломы.
Яркое солнце слепит глаза. Первое чувство, что хорошо выспался, а второе - что едко пахнет железом, дымом и еще чем-то. Лежу с открытыми глазами, но все еще не понимаю, где я?
- Ну и здоров же ты спать, а мы с полночи уже не спим. Творилось такое, что не думали и живыми остаться. Ты и проснулся только тогда, когда бомбежка и артобстрел кончились, и все стихло. Сам погляди, что делается.
Это говорит лежащий неподалеку Алексей. Действительно, я проспал все. Теперь из сарая видны свежие воронки, разбросанные по всему полю. Часть деревни в развалинах, а за несколько домов от нас догорает пожар. Кругом полная тишина и никого нет, как будто все вымерло.
И вдруг совсем близко пулеметная очередь, а за нею еще и еще. Теперь стреляют повсюду. Неожиданно из-за гребня впереди деревни показались бегущие к нам люди. И хотя на них была такая знакомая синевато-серая форма, но почему-то казалось, что это больше не солдаты, а просто испуганные люди. Большинство были безоружны, а у кого в руках задержались винтовка или автомат, то они на бегу бросали. Один пожилой, а рядом с ним совсем молодой парень рвали с себя мундиры. Солдат с красным лицом уже в майке, рывком присев на край воронки, сдернул с себя брюки и дальше бежал в трусах. На его тощих волосатых ногах смешно болтались тяжелые военные ботинки.
На дворе фермы всем распоряжался Пьер. По его команде хозяйка бегом принесла большую, хорошо выглаженную простыню, которую двое французов проворно стали привязывать к длинному тяжелому шесту. Получалось это у них так ловко, как будто этим они занимались всегда. Затем Пьер выглянул в поле и, повернувшись назад, резко взмахнул рукой вверх. Французы тотчас побежали на чердак, а русский стал подымать шест с простыней на крышу. И вот над нашей фермой заполыхало белое знамя.
Пока я невольно следил за суматохой во дворе, то пропустил главный момент, тот самый, которого ждал четыре года. На гребне перед деревней стоял танк. Невиданный, совсем другой танк с белой пятиугольной звездой на башне. Стоял он уверенно и солидно, как будто глядя на принадлежащие ему земли. Потом танк медленно повел пушкой, словно спрашивая, из всех ли окон торчат белые флаги? Сомнения его были напрасны. Вся деревня сейчас оделась в белое, как невеста в подвенечное платье.
Люк на башне откинулся, и оттуда показался человек в каске, обтянутой сеткой. Он поднял руку, и вверх взмыла ракета. Тогда из-за гребня показалось множество джипов. В каждом сидели четверо: двое автоматчиков, пулеметчик и водитель. Не знаю, как везде, но, атакуя эту деревню, американцы не прибежали, не пришли, не приползли на брюхе, нет - они приехали.
Сразу, казалось бы, вымершая деревня ожила. Улица наполнилась джипами, танками, грузовиками. Посреди улицы негр в такой же оплетенной каске и в свободно сидящем на нем зеленом комбинезоне с множеством карманов на молниях конвоировал группу немцев. Пьер в парадной форме унтер-офицера с нашивками и орденом, с подчеркнуто строгой выправкой, прошествовал на центральную площадь. Двое американцев у дверей мэрии топтались на большом портрете Гитлера. Обнявшись, прошли трое пленных англичан; один в алом берете с серебряным значком в виде оленя. Их торжественно встретили победители. Русских никто не встречал. Они, стоя по обочинам, довольно безучастно на все глазели. Нас, к моему удивлению, набралось много, и вплоть до самого вечера продолжали вылезать из погребов, сеновалов и чердаков. Выйдя наружу, недоверчиво спрашивали:
- Неужели немцев больше нет?
Впрочем, один, слишком уж осторожный, предостерег:
- Увидите! Немцы опять вернутся.
Взявшись за грудь, я почувствовал, что нет нательного креста, подаренного мне еще Ольгой Дмитриевной когда я жил у Бланкенбургов. Вчера он еще был, а сегодня нет. Вероятно, перепрел шнурок, и я его потерял. А, может быть, сама судьба забрала его от меня именно тогда, когда я освободился. Судьба, вероятно, знала, что теперь моя религиозность ослабнет.
Вообще, за помощью к Богу человек обращается тогда, когда ему трудно и ждать помощи неоткуда. И эта божественная помощь приходит. Не раз за военные годы мною это было проверено на себе. Не раз спасала меня горячая молитва в, казалось бы, безвыходных обстоятельствах облегчала страдания, отводила неминуемую смерть. Такое чувство, что кто-то стоит за мной и поможет в трудную минуту, облегчало жизнь. В Библии об этом говорится так: "В дни скорбей твоих воззови ко мне, и я избавлю тебя".
Вот я на свободе. Но кто же меня освободил? Кому я этим обязан? Тому американцу, что первый показался на гребне в танке? Или вообще всем, кто швырял в немцев, и не только собачьим дерьмом? А может быть, больше всего самому себе? Ведь это я тогда в Гатчине застрелил немца, именно того единственного, которого и не хватило Германии. Думаю, что если бы каждый сделал то, что сделал я, то есть застрелил бы одного, только одного, то есть разменял бы пешку на пешку, то от немцев еще в 1941 году не осталось бы ничего. Пешек-то у них все-таки было много меньше.
Глава 14.
Вольная воля
"Не укради".
Евангельская заповедь
Началась скитальческая жизнь. Мы вчетвером - Пётр Ефимович, Иван Фёдорович, Алёша и я - бредем, куда глаза глядят. Бредём без цели и без направления, но зато и без понуканий и приказов. Иногда к нам прибиваются какие-то русские, по одному, по двое, но вскоре опять уходят.
Живём, как птицы небесные: то американец бросит с грузовика банку консервированной фасоли, то что-нибудь стащим и сменяем какой-нибудь немке на краюху хлеба. А о жилье не заботимся: где ночь застанет, там и ночлег. Однажды ночевали в штабном вагоне на совершенно безлюдной станции, до отказа забитой поездами, которым некуда больше идти. В жилой половине вагона было комфортабельно. Вокруг стола красного дерева мягкие кресла. На выдвижных постелях пушистые шерстяные одеяла, под какими не побрезговал бы спать и царь. В шкафчиках хрустящее постельное бельё. В кухонном отсеке серебро, хрусталь и фарфор.
Утром всё это мы продавали немкам, робко бродившим вокруг и исподтишка шарившим в поездах. Нас они, вероятно, из-за нашего пребывания в генеральском вагоне принимали за новую власть. Для придания этой новой власти пущего авторитета Пётр Ефимович придумал следующее. Сам он безвыходно сидел в вагоне и строго оттуда покрикивал. Мы трое стояли у вагона и изображали его телохранителей и лакеев. Вещи мы продавали как бы из-под полы. Немки вскоре пронюхали, что здесь можно хорошо поживиться, и выстроились в очередь. За несколько яиц, кусок ветчины, кринку молока или за булку можно было приобрести пару простынь с монограммами - предел мечтаний любой хозяйки, хрустальные фужеры, пол-дюжины ложек с пробой 84 и т. д. Продолжалось это до тех пор, пока из вагона не загремел грозный бас:
- Canaillin! Genug! Alles schweinen Deutschin weg! (Канальи! Довольно! Уходите, свинские немки!)
Более грозных проявлений генеральского гнева покупательницы дожидаться не стали и разлетелись по сторонам, как испуганная стайка воробьев.
В жизни человека памятными вехами остаются выдающиеся события. Огромные, сверкающие события, вырывающиеся вулканическими извержениями из будничной рутины. Таким и мне запомнился этот роскошный завтрак. Эта огромная сковорода яичницы с ветчиной, белый хлеб и в котелках молоко. Воспользоваться фарфоровыми тарелками и хрустальными стаканами не пришло в голову. Правда, Пётр Ефимович успел постелить накрахмаленную скатерть, которая после завтрака приобрела не совсем свежий вид.
На десерт покурили одну американскую сигарету на четверых, да и пошли дальше. С собой не взяли даже чайной ложечки с пробой 84. Пётр Ефимович и Алеша, правда, взяли с собой по роскошному, мягкому, лёгкому, как пух, одеялу, но через какой-нибудь час бросили в придорожную канаву. Вот так длительная неволя и солдатчина деформировали наши представления о реальной жизни и её ценностях. Живём только одним днём и о будущем совершенно не думаем. В этом каждый из нас похож на ребёнка или на крыловского петуха, предпочитающего ячменное зерно жемчужному. Не в этом ли и есть истинное человеческое счастье и истинная свобода: не быть рабом ни людей, ни вещей? А если случаются голодные или бесприютные дни, то и это не страшно.
К вечеру оказались мы вблизи небольшого городка. На его окраине несколько домиков были обнесены проволокой, а на воротах красовался большой фанерный щит. Там на трёх языках сообщалось, что эта территория принадлежит Франции и вход туда запрещён. Увидев, однако, на этой французской земле пленных французов, мы посчитали, что они нам по-прежнему друзья и питают к нам самые добрые чувства. Увы, тут же мы убедились, что это совсем не так. Когда попытались войти и попросить ночлега, то были резко остановлены часовым. Подошедший старший строго сказал, чтобы мы сейчас же уходили прочь. Дал от ворот поворот. При этом сделал широкий благотворительный жест, снабдив нас четверых на дорогу двумя яйцами, сваренными всмятку.
Уже совсем затемно влезли мы через окно в дачный домик в коллективном саду. Такие домики в Германии во время войны появились везде и служили прибежищем для горожан, пострадавшим от бомбардировок.
В домике оказались две застланные постели и детская кроватка. Алёша, как единственный обладатель шинели, лёг на полу, мы с Иваном Фёдоровичем на кроватях, а Пётр Ефимович улёгся в кроватку, выломав ногами заднюю стенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
И вдруг мечты разлетаются, как брызги от брошенного в воду камня. С шумом, раздвигая кусты, на дорогу выходят двое полевых жандармов с автоматами наизготовку. Третий, тоже направив на нас автомат, остается стоять сбоку, закрытый кустом. Мы, сбившись в кучу, останавливаемся дорога полностью перекрыта. Двое с холодным, жестким выражением лиц, расставив ноги, держат перед собой автоматы. Из-под низко надвинутых на лоб касок колюче поблескивают глаза. Указательные пальцы у всех на спусковых крючках. По спине пробегает холодок - вот оно, то самое, о чем говорили конвоиры.
- Wer sind ihr? Woher? Wohin gehet ihr? (Кто вы? Куда вы идете?) Слова отдаются в голове, как щелчки металлом по дереву.
В ответ - молчание. Пауза, как мне кажется, длится долго, но не быть же ей вечной. Сейчас ударят выстрелы.
И вдруг Иван Федорович, сначала тихо и запинаясь, а потом все ровнее и громче начинает рассказывать. Он на хорошем немецком языке говорит, что мы живем и работаем вон в той деревне, которая видна поодаль. Что держит нас богатая хозяйка по имени Марта. Видно, в карман за словом Иван Федорович лазить не привык. Что посылала она нас хорошенько уложить скирду соломы, которую разворошили, должно быть, русские, и т. д. и т. п. Жандармы все с тем же каменным выражением лиц слушают. Но все же слушают, а не стреляют. Должно быть, им нравится спокойный и обстоятельный рассказ, имеющий некоторые черты правдоподобия, может быть, их подкупает то, что им отвечают без боязни и страха, да еще на их родном языке. Я не раз убеждался, что в нерешительных случаях это немаловажно. Жандарм, стоящий сбоку и теперь вышедший из-за куста, спрашивает, откуда Иван Федорович знает немецкий язык. На это без запинки снова следует пространная и спокойная импровизация. Здесь я еще раз увидел, и, признаться, позавидовал выдержке этого во многом необыкновенного человека.
- Konnen gehet ihr! (Можете идти), - не дослушав, бросает спрашивающий и исчезает в кустах. Двое на дороге, тоже резко повернувшись, уходят за ним.
Идем дальше. Передать сейчас свои ощущения непросто. Во-первых, я, да, пожалуй, и все мы мокры от пота, ноги как деревянные и внутри все холодит от озноба. Говорить не хочется, голова совсем пуста, но отчаянно хочется оглянуться, хотя твердо знаешь, что этого делать нельзя. И долго еще чувствуешь спиной дуло автомата, который вот-вот зачастит хлопками. На самом повороте дороги в деревню, на обочине, лежат двое русских. Один совсем молодой, с прошитой очередью грудью, лежит навзничь, раскинув руки. Другой, уткнувшийся лицом в землю, как будто постарше. Гимнастерка его сзади вырвана клочьями. Эта иллюстрация к словам конвоира для нас более чем наглядна.
Почему они нас не тронули? Может быть, в такой ситуации, когда возможны только два ответа: отпустить с миром или расстрелять, не сходя с места, - решающим является проскочившая искорка человеческого взаимопонимания. А она, вероятно, и вспыхнула, когда Иван Федорович так обстоятельно и как-то душевно говорил с ними. Ведь каждый человек - не черт и не ангел, и стреляет он по большей части только тогда, когда этот акт проходит мимо его сознания. Не знаю: так это или нет? Я за все эти годы много встречался со всевозможными психологическими загадками. Много раз и сам стоял на той последней линии, разделяющей жизнь и смерть. Поэтому все это в моем сознании как-то стерлось и приобрело характер обыденщины.
По дороге в деревню, толкая меня в бок локтем, Алеша спрашивает:
- Узнал?
- Кого?
- Как кого? Того, который мордой в землю.
Мне тоже показалось в облике одного из убитых нечто знакомое. Но кто это - я сразу сообразить не мог. К тому же, как это часто бывает, у мертвеца сильно искажаются черты. Теперь память подсказывает:
- Неужели Семка?
- Он и есть!
Злосчастная твоя судьба. Мучился ты годы, а нескольких часов не дожил до освобождения. Немного знал я его по шахте, и был он недолгим нашим попутчиком в дороге. После ночлега с итальянцами он от нас отбился, да вот и наскочил на пулю. Впрочем, и мы эту пулю миновали совсем случайно.
Идем деревенской улицей и, как-то не сговариваясь, разом поворачиваем в ворота большой крестьянской фермы. Бросается в глаза, что за красотой здесь не смотрят. Это не дача для горожан; здесь все подчинено производству хлеба. Сейчас здесь на скамейке, справа у жилого дома, французы и русский оживленно разговаривают с девушкой, должно быть, батрачкой. При нашем появлении все смолкают и смотрят в нашу сторону. От них отделяется немолодой высокий француз и, загородив нам дорогу, строго спрашивает, что нам нужно? Говорит он по-немецки.
Выступив вперед, Иван Федорович пространно объясняет, что мы бедные люди, работали в шахте, откуда теперь нас выгнали. Мы никому ничего плохого не делаем, а сейчас хотели бы переночевать в сарае и на заработанные нами деньги купить немного самой простой еды. Француз, как бы размышляя, молча пристально нас разглядывает. Затем, как мне казалось вначале, с некоторым высокомерием, а на самом деле просто из осторожности говорит, что он здесь старший, и если мы хотим остаться, то должны его слушаться. Мы не должны воровать и курить, и не разжигать костер там, где он не разрешит. Если все это будет соблюдаться, то он, так и быть, позволит нам переночевать и скажет хозяйке, чтобы она что-нибудь нам продала. Строгий и наставительный тон француза неприятно режет слух, но мы жаждем спокойного ночлега, и поэтому и жестами, и путаными разноязычными словами клянемся во всем его слушаться. Интересуется француз, которого, как мы позже узнали, зовут Пьер, и тем, почему на Алеше французская форма? Не обокрал ли он, избави Бог, какого-нибудь его соотечественника? Иван Федорович рассеял и эти его подозрения.
И вот все заботы позади. Мы вчетвером на дворе сидим вокруг костра, где варится килограмма два ржи, проданной нам хозяйкой. На ферме обычная вечерняя крестьянская работа. Батрачка и французы доят коров, русский работает на дворе, хозяйка-немка бегает то в кладовую, то в погреб. Распоряжается всем Пьер; похоже, что слушается его и немка.
Когда после тяжелого и беспокойного дня получаешь место в гостинице, на душе приятно всегда. Но этот вечер особенно врезался в память. Было чувство защищенности, блаженного покоя и человеческой доброты. Пьер вообще оказался хорошим и добрым человеком. Сжалившись над нашим убожеством и последней степенью нищеты, он прислал нам через русского по бутерброду и по две сигареты. Для того времени это было немало.
Но вот трудовой день на ферме закончен, и все идут на покой. Но наша рожь и не собирается увариваться. Она как была тверда вначале, так такой же и осталась. Пробую ее жевать, но ничего путного у меня не выходит. С таким же успехом можно жевать и опилки. Засыпаю с полным ртом, не заметив даже, что лег на землю, двух шагов не добравшись до соломы.
Яркое солнце слепит глаза. Первое чувство, что хорошо выспался, а второе - что едко пахнет железом, дымом и еще чем-то. Лежу с открытыми глазами, но все еще не понимаю, где я?
- Ну и здоров же ты спать, а мы с полночи уже не спим. Творилось такое, что не думали и живыми остаться. Ты и проснулся только тогда, когда бомбежка и артобстрел кончились, и все стихло. Сам погляди, что делается.
Это говорит лежащий неподалеку Алексей. Действительно, я проспал все. Теперь из сарая видны свежие воронки, разбросанные по всему полю. Часть деревни в развалинах, а за несколько домов от нас догорает пожар. Кругом полная тишина и никого нет, как будто все вымерло.
И вдруг совсем близко пулеметная очередь, а за нею еще и еще. Теперь стреляют повсюду. Неожиданно из-за гребня впереди деревни показались бегущие к нам люди. И хотя на них была такая знакомая синевато-серая форма, но почему-то казалось, что это больше не солдаты, а просто испуганные люди. Большинство были безоружны, а у кого в руках задержались винтовка или автомат, то они на бегу бросали. Один пожилой, а рядом с ним совсем молодой парень рвали с себя мундиры. Солдат с красным лицом уже в майке, рывком присев на край воронки, сдернул с себя брюки и дальше бежал в трусах. На его тощих волосатых ногах смешно болтались тяжелые военные ботинки.
На дворе фермы всем распоряжался Пьер. По его команде хозяйка бегом принесла большую, хорошо выглаженную простыню, которую двое французов проворно стали привязывать к длинному тяжелому шесту. Получалось это у них так ловко, как будто этим они занимались всегда. Затем Пьер выглянул в поле и, повернувшись назад, резко взмахнул рукой вверх. Французы тотчас побежали на чердак, а русский стал подымать шест с простыней на крышу. И вот над нашей фермой заполыхало белое знамя.
Пока я невольно следил за суматохой во дворе, то пропустил главный момент, тот самый, которого ждал четыре года. На гребне перед деревней стоял танк. Невиданный, совсем другой танк с белой пятиугольной звездой на башне. Стоял он уверенно и солидно, как будто глядя на принадлежащие ему земли. Потом танк медленно повел пушкой, словно спрашивая, из всех ли окон торчат белые флаги? Сомнения его были напрасны. Вся деревня сейчас оделась в белое, как невеста в подвенечное платье.
Люк на башне откинулся, и оттуда показался человек в каске, обтянутой сеткой. Он поднял руку, и вверх взмыла ракета. Тогда из-за гребня показалось множество джипов. В каждом сидели четверо: двое автоматчиков, пулеметчик и водитель. Не знаю, как везде, но, атакуя эту деревню, американцы не прибежали, не пришли, не приползли на брюхе, нет - они приехали.
Сразу, казалось бы, вымершая деревня ожила. Улица наполнилась джипами, танками, грузовиками. Посреди улицы негр в такой же оплетенной каске и в свободно сидящем на нем зеленом комбинезоне с множеством карманов на молниях конвоировал группу немцев. Пьер в парадной форме унтер-офицера с нашивками и орденом, с подчеркнуто строгой выправкой, прошествовал на центральную площадь. Двое американцев у дверей мэрии топтались на большом портрете Гитлера. Обнявшись, прошли трое пленных англичан; один в алом берете с серебряным значком в виде оленя. Их торжественно встретили победители. Русских никто не встречал. Они, стоя по обочинам, довольно безучастно на все глазели. Нас, к моему удивлению, набралось много, и вплоть до самого вечера продолжали вылезать из погребов, сеновалов и чердаков. Выйдя наружу, недоверчиво спрашивали:
- Неужели немцев больше нет?
Впрочем, один, слишком уж осторожный, предостерег:
- Увидите! Немцы опять вернутся.
Взявшись за грудь, я почувствовал, что нет нательного креста, подаренного мне еще Ольгой Дмитриевной когда я жил у Бланкенбургов. Вчера он еще был, а сегодня нет. Вероятно, перепрел шнурок, и я его потерял. А, может быть, сама судьба забрала его от меня именно тогда, когда я освободился. Судьба, вероятно, знала, что теперь моя религиозность ослабнет.
Вообще, за помощью к Богу человек обращается тогда, когда ему трудно и ждать помощи неоткуда. И эта божественная помощь приходит. Не раз за военные годы мною это было проверено на себе. Не раз спасала меня горячая молитва в, казалось бы, безвыходных обстоятельствах облегчала страдания, отводила неминуемую смерть. Такое чувство, что кто-то стоит за мной и поможет в трудную минуту, облегчало жизнь. В Библии об этом говорится так: "В дни скорбей твоих воззови ко мне, и я избавлю тебя".
Вот я на свободе. Но кто же меня освободил? Кому я этим обязан? Тому американцу, что первый показался на гребне в танке? Или вообще всем, кто швырял в немцев, и не только собачьим дерьмом? А может быть, больше всего самому себе? Ведь это я тогда в Гатчине застрелил немца, именно того единственного, которого и не хватило Германии. Думаю, что если бы каждый сделал то, что сделал я, то есть застрелил бы одного, только одного, то есть разменял бы пешку на пешку, то от немцев еще в 1941 году не осталось бы ничего. Пешек-то у них все-таки было много меньше.
Глава 14.
Вольная воля
"Не укради".
Евангельская заповедь
Началась скитальческая жизнь. Мы вчетвером - Пётр Ефимович, Иван Фёдорович, Алёша и я - бредем, куда глаза глядят. Бредём без цели и без направления, но зато и без понуканий и приказов. Иногда к нам прибиваются какие-то русские, по одному, по двое, но вскоре опять уходят.
Живём, как птицы небесные: то американец бросит с грузовика банку консервированной фасоли, то что-нибудь стащим и сменяем какой-нибудь немке на краюху хлеба. А о жилье не заботимся: где ночь застанет, там и ночлег. Однажды ночевали в штабном вагоне на совершенно безлюдной станции, до отказа забитой поездами, которым некуда больше идти. В жилой половине вагона было комфортабельно. Вокруг стола красного дерева мягкие кресла. На выдвижных постелях пушистые шерстяные одеяла, под какими не побрезговал бы спать и царь. В шкафчиках хрустящее постельное бельё. В кухонном отсеке серебро, хрусталь и фарфор.
Утром всё это мы продавали немкам, робко бродившим вокруг и исподтишка шарившим в поездах. Нас они, вероятно, из-за нашего пребывания в генеральском вагоне принимали за новую власть. Для придания этой новой власти пущего авторитета Пётр Ефимович придумал следующее. Сам он безвыходно сидел в вагоне и строго оттуда покрикивал. Мы трое стояли у вагона и изображали его телохранителей и лакеев. Вещи мы продавали как бы из-под полы. Немки вскоре пронюхали, что здесь можно хорошо поживиться, и выстроились в очередь. За несколько яиц, кусок ветчины, кринку молока или за булку можно было приобрести пару простынь с монограммами - предел мечтаний любой хозяйки, хрустальные фужеры, пол-дюжины ложек с пробой 84 и т. д. Продолжалось это до тех пор, пока из вагона не загремел грозный бас:
- Canaillin! Genug! Alles schweinen Deutschin weg! (Канальи! Довольно! Уходите, свинские немки!)
Более грозных проявлений генеральского гнева покупательницы дожидаться не стали и разлетелись по сторонам, как испуганная стайка воробьев.
В жизни человека памятными вехами остаются выдающиеся события. Огромные, сверкающие события, вырывающиеся вулканическими извержениями из будничной рутины. Таким и мне запомнился этот роскошный завтрак. Эта огромная сковорода яичницы с ветчиной, белый хлеб и в котелках молоко. Воспользоваться фарфоровыми тарелками и хрустальными стаканами не пришло в голову. Правда, Пётр Ефимович успел постелить накрахмаленную скатерть, которая после завтрака приобрела не совсем свежий вид.
На десерт покурили одну американскую сигарету на четверых, да и пошли дальше. С собой не взяли даже чайной ложечки с пробой 84. Пётр Ефимович и Алеша, правда, взяли с собой по роскошному, мягкому, лёгкому, как пух, одеялу, но через какой-нибудь час бросили в придорожную канаву. Вот так длительная неволя и солдатчина деформировали наши представления о реальной жизни и её ценностях. Живём только одним днём и о будущем совершенно не думаем. В этом каждый из нас похож на ребёнка или на крыловского петуха, предпочитающего ячменное зерно жемчужному. Не в этом ли и есть истинное человеческое счастье и истинная свобода: не быть рабом ни людей, ни вещей? А если случаются голодные или бесприютные дни, то и это не страшно.
К вечеру оказались мы вблизи небольшого городка. На его окраине несколько домиков были обнесены проволокой, а на воротах красовался большой фанерный щит. Там на трёх языках сообщалось, что эта территория принадлежит Франции и вход туда запрещён. Увидев, однако, на этой французской земле пленных французов, мы посчитали, что они нам по-прежнему друзья и питают к нам самые добрые чувства. Увы, тут же мы убедились, что это совсем не так. Когда попытались войти и попросить ночлега, то были резко остановлены часовым. Подошедший старший строго сказал, чтобы мы сейчас же уходили прочь. Дал от ворот поворот. При этом сделал широкий благотворительный жест, снабдив нас четверых на дорогу двумя яйцами, сваренными всмятку.
Уже совсем затемно влезли мы через окно в дачный домик в коллективном саду. Такие домики в Германии во время войны появились везде и служили прибежищем для горожан, пострадавшим от бомбардировок.
В домике оказались две застланные постели и детская кроватка. Алёша, как единственный обладатель шинели, лёг на полу, мы с Иваном Фёдоровичем на кроватях, а Пётр Ефимович улёгся в кроватку, выломав ногами заднюю стенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39