- Du, - это он Алексею, - Nein! Du bist Offizier! - добавляет, горестно разводя руками.
Все это мы поняли без переводчика и все остались довольны. Алексей, по-моему, и не стремится работать у крестьян. Ему неплохо в лагере, так как он фельдшер и подрабатывает частной практикой, поставленной у него довольно широко. Зато я рад без памяти. Я опять вырвусь из лагеря и попаду к крестьянам. Обмана я не боюсь, немцы слово держат и нас не обманывают никогда. Здесь это известно всем.
Теперь все пошло быстрее - за день колем по 10-12 пней, как пишут в наших газетах, норму выполняем на тысячу процентов. Алексей работает мало ему спешить некуда, но я работаю за двоих. Сейчас нас очень хорошо кормит Август, должно быть, отдавая свой паек, так как других ресурсов у него нет. Ежедневно он пересчитывает расколотые пни, а также остающиеся, и если сделано много, радуется непомерно.
Проходит дней десять, и площадка, прежде заваленная пнями, пустеет. С обеда делать нам уже нечего, сидим с Алексеем, с которым за это время крепко сдружились. Завтра наши пути разойдутся и, как здесь это постоянно бывает, - навсегда. А говорить не о чем. Алексей подробно, вставляя медицинские термины, рассказывает о работе своего желудка. Грустно это ведь знаем оба, что расстаемся навсегда. Хочется сказать что-то значительное, а нужных слов нет. А может быть, и всегда так бывает?
С утра зарядил нудный дождь, и утренняя поверка идет без проволочек. Мокнуть Ивану Ивановичу не хочется, и он поскорее отправляет команды, чтобы самому уйти под крышу. Вызывает мой номер и велит оставаться в блоке. Когда команды уходят, спрашивает: почему меня оставили? Услышав, что ухожу к крестьянам, смеется и напоминает:
- Смотри, когда вернешься, чтобы была поллитровка.
Сижу один в бараке. Дождь не унимается, и по стеклам текут ручейки. Около полудня зовут в комнату полиции, где в капюшоне и клеенчатом плаще, с которого натекло на пол, меня ожидает конвоир.
В регистратуре комендатуры, где конвоир меня оставляет, только двое. За столом писарь, а у противоположной стены, напротив, в низко надвинутой шляпе мой новый хозяин.
Он тем временем, пристально меня разглядывая, по-русски, но с заметным латышским акцентом спрашивает:
- Ты умеешь делать всякую крестьянскую работу?
- Так точно, - отвечаю, - все умею, на этом деле и состарился.
- Ну, тогда пойдем. - мой хозяин поднимается с места и делает мне рукой приглашающий жест. К писарю обращается по-немецки. Тот подает хозяину оформленную на меня бумагу. Так по воле судьбы я в третий раз попадаю на работу к крестьянам.
Глава 8.
Иван
Все труды человека только для рта его, душа же не насыщается.
Библия. Екклезиаст.
Из комендатуры выходим на пустынное рижское шоссе. По нему лишь изредка проезжают крестьянские телеги и еще реже военные автомашины. Дождь перестал, и небо разъяснивается. На обочине недалеко от комендатуры хозяин садится на забытое кем-то бревно и достает объемистый сверток. В нем бутерброды - большие ломти черного-пречерного крестьянского хлеба, густо намазанные маслом и покрытые толстыми кусками бело-розового сала. Бутерброд побольше он протягивает мне, а меньший оставляет себе.
- На, поешь. Обедать будем еще нескоро.
Мне это очень нравится. Такой оборот дела сразу поднимает настроение. Вообще человеку, не заваленному избыточными благами, нужно совсем немного, чтобы быть довольным своей судьбой. На пороге новой жизни это неплохо.
Вот и все мои эмоции при такой огромной перемене в жизни. Так нас научила война - не думать дальше сегодняшнего дня. Это, должно быть, и есть великое благо жизни. Человеку для его же собственного счастья не дано видеть того, что с ним будет потом. А пытаться заглянуть в будущее - только бесцельно терзать самого себя. Впрочем, дома в мирной жизни, особенно, когда у нас все хорошо, мы только этим и занимаемся.
Когда я одолел свой колоссальный бутерброд, Янис, или, как он называл себя по-русски, Иван вытащил солдатскую, обшитую серым сукном фляжку. Внимательно на меня посмотрев, несколько неуверенно наливает немного в плоскую алюминиевую кружку и протягивает мне:
- Пить можешь?
- Отчего же нет, могу.
Ведь раз ты по-русски говоришь, то должен бы знать, что русский человек не пьет только в двух случаях: если нечего пить или если не подносят.
Кажется странным пить после еды. Однако как я узнал позже, это латышский обычай - пить потом. Латыши так и говорят: пить virsu, то есть сверху, потом. При таком способе эффект алкоголя менее резок. Для меня это особенно важно, так как при отвычке от спиртного и при истощении организма я мог бы сильно захмелеть и от маленькой дозы.
Закончив трапезу, Иван выходит на шоссе и, подняв руку, останавливает крытую военную машину. Мы оба лезем в кузов, где сидят человек пять солдат, должно быть, немцев. Иван заводит с ними разговор, а я смотрю назад на пролетающие мимо поля, хутора и небольшие деревни-городки. Погода совсем разгулялась, на душе после сытного обеда, да еще с чаркой, весело и беззаботно. И ехать интересно по ранее невиданной, чистенькой и ухоженной стране. Едем около часа, по километровым столбам замечаю, что выходим километрах в восьмидесяти от Риги на станции Скривери. Отсюда еще в сторону часа два пешком по проселочной дороге.
И вот мы у цели. С проселка в сторону направлен указатель - желтая доска с надписью Jaunsaumniek (Новое хозяйство). Указатель глядит на пригорок с низким, потемневшим от времени приземистым домиком из очень толстых, растрескавшихся бревен с крошечными, низко сидящими оконцами. Сам домик мало виден из-под нахлобученной на него шапки высокой старой-престарой соломенной крыши, темной и поросшей мхом. Картина как из сказки, но сказки не русской. К домику примыкает такая же древняя пристройка, только из брёвешек потоньше. Крыша над пристройкой дырявая, а из прорех местами торчат стропила и поперечные жерди. Чуть поодаль такой же сказочный, крытый соломой хлев с пристроенным к нему сенным сараем. Во всем следы запустения, однако все стоит прочно и не валится. Должно быть, очень давно какой-нибудь латышский крестьянин или батрак, любивший во всем порядок и основательность, душу свою вложил в эту постройку. И с тех пор немало поколений жило и умерло в этом доме, а дом стоит и стоит. И кажется, что душа того древнего строителя смотрит на меня сейчас из малюсеньких окошек под надвинутой на самые брови старой соломенной шапкой.
Отворив дверь из прогнивших и грубо тесаных досок, входим сначала в пристройку, где в беспорядке свален разный хозяйственный инвентарь. Тут же стоят бочки и мешки. Из пристройки через более плотную дверь, висящую, как и первая, на грубо, но основательно кованых петлях, попадаем в жилой дом. В доме, войдя со света, сначала кажется совсем темно. Потом глаза привыкают и начинают кое-что различать. Внутри просторно, хотя снаружи дом смотрится совсем небольшим. Пол земляной, но крепок, как цементный. Потолка нет, над головой черные прокопченые стропила. На стропильных балках лежат такие же черные жерди с висящими на них вениками и пучками сухих трав. Отсутствие потолка создает ощущение какого-то темного простора, словно нахожусь в сказочном языческом капище. Против входа русская печь и плита с большим вмазанным в нее котлом. Печная труба стоит сбоку, как видно, она поставлена недавно; раньше печь топилась по-черному. В крыше и сейчас виден заделанный проем, куда раньше выходил дым. За печкой перегородка, которой отделена чистая половина дома, где живут хозяева. Из мебели в доме только тяжелый дощатый стол на козлах, стоящий у окна, да по обе стороны его - скамейки.
У плиты возится худощавая высокая старуха, вся в черном. Лицо ее сморщенное и закоптелое, только белки глаз сверкают - точь-в-точь как окошечки в доме. Она вообще чем-то похожа на свой дом.
При входе здороваюсь. Старуха отвечает скрипучим голосом чисто по-русски и пристально на меня смотрит. Ни садиться, ни пройти в дом не приглашает. Остаюсь стоять у притолоки двери. Иван довольно долго с ней разговаривает, а потом обращается ко мне:
- Пойдем, поработаем, пока ужин не готов.
И в самом деле уже время вечернее, - среди множества событий я не заметил, что день прошел и дело идет к вечеру.
Пока шли от станции, Иван подробно мне рассказал и о хозяйстве, и о хозяевах. Хутор маленький, всего четырнадцать гектаров, из которых запахивается больше половины, а остальное занято лугом, выгоном и просто никчемным дрянным кустарником. Все это принадлежит той старушке, с которой я познакомился в доме. Она русская, раньше жила в прислугах, а потом вышла замуж за латыша, от которого после его смерти и унаследовала хозяйство. У нее трое детей. Старшая - Тамара, на которой женат Иван, примак в доме. Другие, двое взрослых - Роман и Ольга - живут отдельно в городе. У Тамары маленький ребенок и живет она вместе с матерью в этом же доме. Иван дома почти не бывает, и как мне показалось, тещу сильно недолюбливает. Иван батрацкий сын, мать его постоянно живет и батрачит у крупного хозяина Лудита, километрах в семи отсюда. Сам он, по его словам, никогда ничем путным не занимался и копаться на земле не любит. То, как комиссионер, у фотографа брал заказы на увеличение портретов, то вместе с приятелями держал на рижском рынке столик для нелегальной игры в карты, то ездил с бродячей труппой, а то и просто ничего не делал. Так и дожил до тридцати лет и, как он говорит, горя не знал.
Сейчас мы валим четыре стройных осины на краю выгона. Они предназначаются для чураков, из которых нужно нарезать дранку для ремонта прохудившейся крыши. Видно, с этой крышей теща не дает ему покоя. Работаем мы с прохладцей, что нас обоих вполне устраивает. Он очень словоохотлив, любит поговорить и рассказать о себе, а мне хочется послушать. Потом он спохватывается, что сделано мало, но я его успокаиваю тем, что после дорежу один.
- Ну, когда так, - говорит хозяин, - то идем ужинать.
Работать, как видно, ему совсем не хочется.
После ужина хозяева уходят к себе на чистую половину, а в черной я остаюсь один.
Утром хозяйка будит меня с рассветом, вероятно, нет еще четырех часов. Пока к завтраку поднимаются молодые хозяева, я успеваю наработаться вдоволь. Нужно и воду наносить в кухню, а колодец далековато, и выбросить навоз из хлева и почистить его, а он, видно, давно не чистился. Нужно и коров подоить (моему умению доить хозяйка особенно рада). Нужно почистить у шести свиней и задать им корм, нужно прогнать коров и овец на выгон и запереть их там. С дровами приходится повозиться. Да мало ли в хозяйстве работы, тем более, что батрак даровой. А это закон общечеловеческий: меньше платят - больше требуют.
После завтрака мы с хозяином правим косы. Косы здесь не отбивают, как в России, а затачивают срезанием при помощи ножа, сделанного из напильника. Это не так экономно, но зато гораздо скорее и проще.
Косить мы собрались поздновато. Солнце стоит уже высоко и высушило росу. Лучше начинать пораньше, когда лежит роса, но хозяину хотелось поспать подольше. Косить - это работа приятная. Я много косил у прежних хозяев, хорошо напрактиковался и косить люблю. Вообще латышской косой косить легче, чем русской. Там вся нагрузка ложится на руки, а у латышей благодаря своеобразному устройству косья с поперечиной, большую часть усилия при взмахе даешь поворотом корпуса, а не рук. Это гораздо легче, а потому и производительнее.
Луг сильно засорен камнями и кротовищами, поэтому стараюсь косить осторожно и не ослаблять внимания. Одновременно стремлюсь не сбиваться с темпа и не отставать от хозяина. Но сразу после лагеря такая нагрузка основательно дает себя знать. Начинаю выдыхаться. На мое счастье, хозяин стал устраивать частые перерывы и перекуры. С одной стороны, ему надоедает монотонная работа, с другой - хочется поговорить.
Незадолго перед обедом под каким-то предлогом на покос приходит старушечка и, поговорив с Иваном, остается здесь. Как мне думается, она хочет посмотреть хозяйским глазом на мою работу и, главным образом, на мое умение косить. Зятю, должно быть, она в этом вопросе не доверяет. По-видимому, это испытание я выдержал, так как в дальнейшем таких проверок больше не было.
Сегодня по случаю покоса, а, главное, в честь приезда хозяина обед солидный: густой молочный суп со свининой - путра, серый горох со шкварками - зирни и белые булочки. В такой торжественный день за общий стол сажают и меня. На стол собирает молодая хозяйка Тамара - бабочка лет двадцати пяти с розовым, немного глуповатым личиком и упрямо вздернутым носиком. У нее грудной ребенок и она все время вскакивает из-за стола и бежит к себе в чистую половину. После обеда - дневной отдых. Хозяева ложатся дома, а я отправляюсь на сеновал. Сон всякий хорош, но лучше, чем на сене, при слабом теплом ветерке, несущем запахи вянущей травы, пожалуй, не бывает.
После обеда работаю один, теперь уже постоянно. Хозяина больше я не вижу, кажется, он уехал на следующий же день.
Косить начинаю с рассветом и кончаю к завтраку. Иногда, смотря по погоде, и потом. Второй раз кошу по вечерней росе дотемна. После, когда скошенная трава подвянет, - ворошу, и уже совсем сухое сено сгребаю в копны. Когда набирается много копен, отвожу и укладываю в сенной сарай. Конечно, вьючить возы и укладывать сено в сарае одному несподручно, но помощников у меня нет. Только один раз, когда наползала тяжелая грозовая туча, прибежала Тамара и постояла на возу, помогая мне его навьючить. Так, недели за две с небольшим, я один заготовил в достатке на весь год лугового и клеверного сена для четырех коров, мерина и дюжины овечек.
Покос окончен, а жатву начинать еще рано - хлеб не созрел. Кажется, что стало посвободнее, но для меня это не так. Наоборот, теперь я занят больше, и старушенция меня непрерывно дергает. Теперь, когда нет постоянной работы, только и слышишь: Борис, неси воду, Борис, латай крышу, Борис, чисти уборную, Борис, стриги овец, Борис, копай канаву, Борис, неси дрова, Борис, дои коров, Борис, пеки хлеб, Борис. Борис. Борис. И так целый день. От темна до темна. Это, конечно, не означает, что я надрываюсь или бегаю запыхавшись, нет, все это я делаю не спеша, пожалуй, даже медленнее, чем при постоянной работе. Просто мне надоедает дерготня.
Когда старушка считает, что я не занят ничем капитальным - покосом, жатвой, копанием картофеля и т.п., - она объявляет себя больной, или действительно заболевает, и перекладывает на меня домашнюю работу. Так, в мои обязанности вошло еженедельное печение хлеба.
Сначала я замешиваю в квашне очень крутое тесто с оставленным от прошлого раза порядочным колобком закваски. Теста много, и месить его из-за крутости трудно. Старушка, особенно первое время, сидит и наблюдает, жалуясь на боли в спине и на разные другие болезни. Понять ее можно едоков много, а работников - только она да батрак. Тамара возится с младенцем и ни в хозяйстве, ни дома не работает. Иван во время своих кратких наездов буквально грабит хозяйство, убивая чуть не каждый раз по свинье и унося из дома по мешку с зерном или мукой для обмена на самогон. В конце недели из города приезжают взрослые дети Ельниковой - это фамилия хозяйки. Она очень любит детей и всегда мне рассказывает, как они бедствуют и голодают в городе. В хозяйстве дети тоже не делают ничего, но каждый раз увозят с собой по увесистому рюкзаку с продуктами.
Пока всходит тесто, я заготовляю длинные сухие, обязательно ольховые дрова и топлю русскую печь. Из готового теста я на столе леплю длинные массивные батоны и каждый из них четыре раза надрезаю наискось ножом. Затем, помазав их молоком с разболтанным в нем яйцом, сажаю в печь. Первые два - три раза хозяйка беспокоится за успех операции "Печение хлеба" и все время меня контролирует. В дальнейшем я пеку уже бесконтрольно. Старушка лежит у себя на чистой половине и встает только тогда, когда все готово.
Но вот по всему дому пошел чудесный запах свежего хлеба - хлеб готов. Сверху хлебы черные и блестящие, а снизу сероватые, чуть припудренные золой. Сейчас они лежат на столе, покрытые полотенцами, и источают прямо-таки райский аромат. В разрезе хлеб черный-пречерный; в России ржаной хлеб светлее. Почему это так, я не знаю, зерно ли другое, помол ли не тот, или воды столько не льют?
Хозяйка смотрит на готовые хлебы и прямо-таки благоговеет перед ними. Для нее - старой крестьянки - хлеб - это святыня. А ведь для других - это совсем не так. В глазах голодных видна лишь алчность, в глазах горожан равнодушие, а порой и пренебрежение к хлебу. Тех самых сытых горожан, обрезающих корки и бросающих черствые куски и краюхи в мусорные ведра. Как им понять древнюю просьбу земледельца, перешедшую позже в молитву "Хлеб наш насущный...". Вот только выиграло ли современное человечество от того, что, увлекаемое цивилизацией и ее благами, перестало благоговеть перед основой жизни - хлебом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39