И приударить за королевой. У него это запросто. И он перевел взгляд на королеву и увидел, что она на мгновение без всякой на то причины взяла за руку Тоскливца, а потом также спокойно отняла руку, словно ничего не произошло. И ласково посмотрела на короля, который сидел так же, как и она, в постели, опираясь спиной на гигантские подушки, вложенные в наволочки из тончайшего белоснежного полотна и расшитые затейливыми золотыми вензелями.
– Если ты еще раз прикоснешься на моих глазах к Тоскливцу, – прошептал Леопольд замаскированной под королеву Гапке, – то я прикажу посадить тебя на кол.
Но королева никак не прореагировала на злопыхательский выпад престарелого и, вероятно, впавшего в маразм короля, а может быть, ей не был знаком этот вид казни. И чтобы усилить впечатление, Леопольд нагнулся к королеве еще ближе и прошептал:
– Ты учти, что я строгий.
В ответ на том языке, на котором они разговаривали, а это была смесь вульгарной латыни с тем, что потом превратилось в итальянский язык, из уст хорошенькой, как всегда, тапочки он услышал:
– Вашему Величеству прекрасно известно, что я принадлежу только ему.
Кому именно, Гапка не уточнила, и до Василия Петровича сразу же дошло, что первый раунд еще не сыгран и что спальня превратится в ринг, как только ее покинут надоедливые слуги. А те и вправду вскоре прекратили мучить Леопольда и, отвесив множество поклонов, удалились. Один из них, вероятно дворецкий, сообщил вполголоса, что завтрак готов и Его Величество еще раз убедится в мастерстве выписанного из-за границы повара. На это Леопольд небрежно махнул рукой, и двери за слугами бесшумно закрылись, и тогда королева, которая никак не хотела признать, что она на самом деле Гапка, принялась пилить Василия Петровича, попрекая его тем, что он ленится чистить зубы белым, привезенным из Парижа порошком и из короля превращается в мужлана, потому что в библиотеке, в которой так много интересных книг, он или засыпает, или пристает к служанкам. И соседи давно уже перестали приезжать к ним в гости, ибо чем можно развлечься в Фейляндии? Храпом негостеприимного хозяина? Одним словом, последовал хорошо знакомый Василию Петровичу репертуар. Только в другой упаковке. И чтобы не утомляться, он встал, зашел в свою личную спальню и стал переодеваться с помощью слуги, который появился словно из ниоткуда.
«Слышал он или не слышал?» – думал Леопольд, всматриваясь в непроницаемое, как у игрока в покер, лицо слуги. Но понять не мог. Одевшись в дурацкий, как ему показалось, костюм и в рубаху с дорогими кружевами и натянув на ноги, опять же с помощью слуги, удобные остроносые туфли с загнутыми носками, Леопольд отправился осматривать свои владения. Оказалось, что его замок расположен на довольно крутом холме, вершину которого срыли, чтобы построить каменные, угрюмые здания, украшенные, правда, многочисленными скульптурами, портиками, арками и всякой прочей бесполезной, по мнению Леопольда, дребеденью. Единственное, что ему понравилось в этом городе-крепости, так это стены из огромных, отшлифованных камней, которые окружали дворец со всех сторон. На сторожевых башнях виднелись усатые и бородатые молодчики, которые тупо всматривались в виноградники, окружавшие замок. Одним словом, идиллия была полная. «Да и королева собой не дурна», – подумывал Леопольд, возвращаясь в свои покои с намерением уделить той в известных целях полчасика перед завтраком, чтобы, во-первых, проверить действительно ли та так предана ему, как утверждает, а во-вторых, заработать аппетит.
Но навестить королеву оказалось не так-то просто – перед ее гостиной толкалась целая дюжина фрейлин и совершенно бесполезных типов в роскошных одеяниях, решивших, как и король, прямо с утра засвидетельствовать ей свое почтение. Проталкиваться сквозь толпу фрейлин, хотя некоторые из них и были пышногрудыми и этого не скрывали, ему было не с руки. И он удалился в свои апартаменты, и череда слуг принялась его обихаживать, и еды принесли столько, что ее хватило бы на целый полк. «Это они специально, – думал Леопольд, – чтобы потом самим все сожрать. Ну, погодите, выведу вас на чистую воду!» Но после завтрака ему захотелось спать, но слуги вместо опочивальни отвели его в библиотеку и усадили за бюро, на котором была раскрыта, как они утверждали, его любимая книга – «Гипнеторомахия Памфилис». Она была написана, как увидел Леопольд, на Г классической латыни, которую он, странное дело, понимал, его клонило ко сну и одновременно хотелось к королеве, которая, хотя и была похожа на Гапку, но, судя по всему, была более покладистой. Во всех смыслах. Чтобы не заснуть, он принялся перелистывать книгу – ее украшали многочисленные ксилографии, на которых встречались надписи на греческом и каких-то еще неизвестных Василию Петровичу языках. «Интересная книга, – подумал он. – Жалко, что я ее никогда не прочитаю». Он снова попробовал навестить королеву, но шустрый паж ему отсоветовал, загадочно улыбаясь. Объясняться с пажом Леопольд счел ниже своего королевского достоинства и стал подписывать какие-то скучные письма, которые принес секретарь. «А Маринка интересно где? – вдруг подумал Василий Петрович. – И сколько еще я пробуду Леопольдом? Может быть, это кошмарный сон? И я сейчас проснусь возле Галочки? Но почему меня опять тянет к Гапке, пусть она и королева?» Но ответа на эти вопросы у него не было, и оставалось только радоваться тому, что быт устроен и он занимает во дворце не самое последнее место. «Ничего, – думал Василий Петрович, – ничего. Войду в курс дела и буду руководить. Дело привычное». А ночью, после небольшого концерта в исполнении придворных музыкантов, королева доказала ему свою преданность и он был даже поражен ее пылом, которого от Гапки совершенно нельзя было добиться даже в лучшие времена. И он проснулся утром в совершеннейшем восторге от своей новой жизни, но настроение его испортил паж, который из-за чрезмерной старательности донес ему, что любвеобильная королева оказывает такое внимание не ему одному. Василий Петрович настолько огорчился, что решил даже приказать палачу, если такой во дворце имеется, отрубить пажу голову, чтобы та умела держать язык за зубами. Но потом, внимательно рассмотрев пажа, признал в нем Павлика и решил сменить гнев на милость. А тот стал доказывать, что его зовут Фабрицио и что он на самом деле звездочет.
– Как тебе здесь живется, Павлуша? – спросил он его.
Но тот сделал вид, что не понимает, или в самом деле его не понял.
После завтрака Леопольда для моциона повезли по ухабистой дороге, которая петляла среди зеленых полей и виноградников, на которых наливались тучные грозди. На полях копошились вечно недовольные чем-то селяне, в которых он без всякого труда распознал жителей славной нашей Горенки. Правда, одеты они были намного проще, чем Леопольд, и при виде его коляски сгибались почти в два раза, но делали это без особой любви и даже как-то неохотно. «Надо будет расспросить пажа, – подумал Голова, – как добиться того, чтобы они кланялись и улыбались искренне, а не из-под палки. Может быть, приказать их исполосовать, и тогда у них сразу же появится необходимый для учтивости энтузиазм?» При въезде в замок Голова увидел, как кто-то огромный и грубый тащит за руку служанку, которая причитает и голосит о том, что она невиновна. Голова приказал остановить карету, потому что в бледной от страха девушке распознал Галочку.
– Что здесь происходит? – осведомился он.
– Эта тварь нерадиво стирала в ручье белье и потеряла исподнее Вашего Величества. Мне поручено запереть ее на три дня в темный подвал, чтобы она осознала свою вину, которую отказывается признать.
– Что ты можешь сказать в свое оправдание? – спросил Леопольд, наполовину высунувшись из кареты и поражаясь тому, что Галочка его, по-видимому, не узнает.
– Вода в ручье очень холодная, Ваше Величество, – ответила Галочка, которой на вид было лет девятнадцать, как тогда, на втором курсе, когда она на свою голову познакомилась с Васенькой. – И мою правую руку свела судорога, и я невольно выпустила белье. Я бросилась в воду, чтобы его спасти, но сильный поток выбросил меня на камни и я сильно ударилась и потеряла сознание. А в сознание пришла оттого, что кастелян бил меня ремнем наотмашь, как мула.
Галочка заплакала.
– И за это ты тащишь ее в подземелье?
В голосе Леопольда слуга почуял угрозу, но на свою голову решил, что она адресуется нерадивой прачке.
– Именно так, – подобострастно ответствовал он, и Голова, который был по-своему человеком благодарным, а Галочка немало во всех смыслах для него сделала, приказал:
– Взять его!
И слуги схватили кастеляна и куда-то поволокли, и Голова предпочел не выяснять, куда именно, и приказал доставить прачку к нему в покои для дальнейшего разбирательства.
От этого указания морды присутствующих залоснились, как у жареных поросят, но так называемый Леопольд сделал вид, что ничего не заметил, и ретировался в свои апартаменты, куда незамедлительно была доставлена и Галочка, причем придворные льстецы успели переодеть ее в одежды фрейлины, чтобы доставить своему повелителю больше удовольствия от общения с хорошенькой прачкой. А та стояла ни жива ни мертва и смотрела на своего мучителя, как смотрит горлица на неожиданно появившегося перед ней коршуна, прощаясь с ясным солнышком и предчувствую скорую и горькую смерть. И Василий Петрович, то есть наш Леопольд, вдруг ощутил такую к ней жалость, такую нежность и такую благодарность за то, что она возится с ним, невзирая на все его художества, что он обнял ее и прошептал на ухо:
– Галочка, милая, не бойся – это же я. Я тебе помогу.
Но та дрожала то ли от страха, то ли от озноба и совершенно не была готова узнать своего Васеньку в престарелом и сумасбродном короле. А может быть, она не знала, что она – Галочка? И Василий Петрович вдруг всерьез задумался о том, что черт с чертовкой, вероятно, сыграли с селом очередную шутку и что он только один оказался при памяти после того, как они перенесли Горенку лет на пятьсот назад и к тому же куда-то в район напоминающих сапог Апеннин.
– Ты в самом деле меня не узнаешь? – спросил он служанку.
Но та бросилась ему в ноги, не осмеливаясь поднять хорошенькое личико, и жалобно запричитала:
– Ну как же может ваша раба не узнать своего господина! Не запирайте меня в холодном погребе, потому что тогда моя больная мать погибнет от голода и холода! Я ни в чем не виновата, Ваше Величество!
Леопольд приподнял ее за дрожащие плечи, посмотрел ей пристально в лицо, но его вид вызывал у нее скорее панический ужас, чем какие-либо другие чувства. И он больше не стал ни о чем ее спрашивать, только попросил ее прийти к нему на следующий день да сунул ей в руку несколько монет, которые нашел у себя в кармане. Леопольду было грустно, что никто из бывших сельчан его не узнает. Он оказался совсем один. Даже Галочка, красавица и умница, душа которой светится сквозь телесную оболочку и освещает ее лицо, особенно тогда, когда она улыбается, не узнала его.
«Может быть, подлый Тоскливец что-то помнит?» – подумал Леопольд и приказал камердинеру позвать секретаря со шрамами на лице и с половиной левого уха, которую он изо всех сил пытался скрыть под беретом с пером, натянутым на голову.
– Фаусто сейчас придет, Ваше Величество, – заверил его камердинер и исчез за дверью, бросившись исполнять приказ, но прошло не менее трех четвертей часа, прежде чем изогнутая, как арка, спина Тоскливца, на которую словно наспех была навинчена голова, показалась в дверном проеме. Василий Петрович как человек, хорошо разбиравшийся в Тоскливце, сразу сообразил по легкому румянцу на его впалых щеках, что тот развлекался чем-то совершенно непотребным, и ласково, чтобы того не испугать, спросил:
– Ну как ты тут, Тоскливец?
Но тот подло притворился, что не понял, и еще более изогнувшись, так что у Леопольда даже возникло подозрение, что спина его или по крайней мере затасканный камзол, в который она была облачена, лопнет, изрек:
– Ваше Величество, ваш верный раб по скудости ума не может понять величие вашей мысли.
Сказав это, Тоскливец расплылся в злорадной ухмылке.
«Не понимает или не хочет понять», – подумал Леопольд, всматриваясь в хорошо ему знакомое лицо. И чтобы проверить, тихо, почти нежно изрек:
– Я прикажу тебя четвертовать.
Глаза Тоскливца отчаянно заблестели, и синюшный румянец растекся по его обличности. Ухмылка исчезла, и на ее месте возникла маска отчаяния.
– Но за что? – взвыл он, бросаясь на колени и обхватывая руками колени своего повелителя.
Голова ничего не успел ему ответить, потому что в крысиной норе показалась обворожительная соседка и стала подавать Фаусто знаки, чтобы тот не задерживался и поспешил к ней.
«Тоскливец спелся с соседками, – подумал Леопольд. – Не к добру».
– Так как тебя зовут на самом деле? – прошипел Леопольд, наклоняясь к Фаусто.
– Фаусто, – ответил Фаусто.
– А прозвище Тоскливец тебе ничего не говорит?
На унылом лице Фаусто появилась гримаса, свидетельствующая, по-видимому, о напряженной работе мозга. Но гора в очередной раз родила мышь, и Фаусто коротко ответил:
– Ничего.
– Вот за это я и прикажу тебя четвертовать.
Фаусто опять взвыл, опять на его лице появилось подобие мысли, но и это усилие ни к чему не привело.
– А что ты делаешь во дворце?
– Я ваш секретарь, если изволите.
«Он опять в этом же качестве, – подумал Леопольд. – Его компания преследует меня, где бы я ни находился. Еще надо разобраться с этим замком. Может быть, мне все это просто снится…»
Он даже пребольно ущипнул себя за щиколотку, а потом опять выглянул в окно – но там виднелись все те же виноградники и все те же усатые молодчики, которые прогуливались по крепостной стене с таким видом, словно в любой момент этот безмятежный пейзаж могла сменить жестокая битва.
– Ладно, убирайся, – сказал Леопольд. – Пусть зайдет придворный поэт. У меня имеется придворный поэт?
– Разумеется, – ответил Фаусто.
И через несколько минут в апартаменты зашел Пиит. Все тот же. Точнее, тот же Пиит, который приставал к горенчанкам в трамвае, но только одет он был в камзол и сорочку с пышными кружевами. Из-под широких коротких штанин, заканчивавшихся чуть ниже колен, торчали затейливые цветастые чулки.
– Ух, ты, – сам себе сказал Голова. – И чем же ты меня увидишь?
Пиит решил удивить своего господина то ли сонетом, то ли чем-то еще в этом же роде. И Леопольд выгнал его взашей и приказал больше никогда Пиита к нему не пускать. Особенно его взбесили следующие строки:
Моя недотрога в замке живет.
Она для меня, как мышь для кота,
Как для проказливой мыши сыра кусок,
Самая строгая из недотрог!
И при этом ей невдомек,
Что она и для меня, как сыра кусок!
И ходит она, как плывет по волнам,
И с нею рядом я молчалив,
Но от разлуки с нею тоска.
И с нею тоска, с нею – лучшей из дам,
Что ж о пастушках тогда говорить…
«Может быть, если посадить его на кол в этом замке или устроить ему какой-нибудь дружеский сюрприз в этом же роде, то он перестанет появляться в Горенке?» – думал Василий Петрович. И тут его усталое сердце ужалила холодная, как игла, мыслишка: а где гарантии, что он-то сам опять окажется в Горенке? Может быть, эта фантасмагория навсегда? И присутственное место ему теперь только приснится. И кожаный диван. И холодильник в квартире Галочки, напоминающий рог изобилия.
И Голове отчаянно захотелось домой. В Горенку. К своим. Он еще раз ущипнул себя за щиколотку, но навязчивый замок и его придурковатые обитатели не исчезли. Правда, чуть позже к нему пришла королева и принялась его щекотать. И дощекотала до того, что он почти забыл про Галочку и уже было улегся в кровать под балдахином, но наглая и надоедливая соседка, до половины высунувшись из норы, нежно сообщила ему, что обо всем донесет Галочке, если он позволит себе развлечься с молодой королевой.
– Не обращай внимания на эту дуру, – посоветовала ему королева Стефания, кокетливо смеясь. – Этих крыс у нас хоть пруд пруди. Откуда только берутся? Я прикажу в эту нору залить завтра бочку уксуса, чтобы она не высовывала из нее свою гнусную, дешевую харю. В конце концов, дорогой Леопольд, если у каждой крысы появится собственное мнение, то жить в нашем королевстве станет просто невозможно.
Но настроение уже было испорчено. Василий Петрович думал только о Галочке и о том, что он должен ее спасти, и ему было не до королевы с ее глупостями. И та обиделась и сообщила, что у нее разболелась голова и что ей нужно прогуляться для моциона. И вернулась под утро, которое возвестили одуревшие от ночной скуки петухи. И хотя королева ожидала скандала, Леопольд и слова ей не сказал, потому как Гапка – она всегда Гапка и наговорит ему такого, что у него самого разболится голова и тогда никакой врач не поможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Если ты еще раз прикоснешься на моих глазах к Тоскливцу, – прошептал Леопольд замаскированной под королеву Гапке, – то я прикажу посадить тебя на кол.
Но королева никак не прореагировала на злопыхательский выпад престарелого и, вероятно, впавшего в маразм короля, а может быть, ей не был знаком этот вид казни. И чтобы усилить впечатление, Леопольд нагнулся к королеве еще ближе и прошептал:
– Ты учти, что я строгий.
В ответ на том языке, на котором они разговаривали, а это была смесь вульгарной латыни с тем, что потом превратилось в итальянский язык, из уст хорошенькой, как всегда, тапочки он услышал:
– Вашему Величеству прекрасно известно, что я принадлежу только ему.
Кому именно, Гапка не уточнила, и до Василия Петровича сразу же дошло, что первый раунд еще не сыгран и что спальня превратится в ринг, как только ее покинут надоедливые слуги. А те и вправду вскоре прекратили мучить Леопольда и, отвесив множество поклонов, удалились. Один из них, вероятно дворецкий, сообщил вполголоса, что завтрак готов и Его Величество еще раз убедится в мастерстве выписанного из-за границы повара. На это Леопольд небрежно махнул рукой, и двери за слугами бесшумно закрылись, и тогда королева, которая никак не хотела признать, что она на самом деле Гапка, принялась пилить Василия Петровича, попрекая его тем, что он ленится чистить зубы белым, привезенным из Парижа порошком и из короля превращается в мужлана, потому что в библиотеке, в которой так много интересных книг, он или засыпает, или пристает к служанкам. И соседи давно уже перестали приезжать к ним в гости, ибо чем можно развлечься в Фейляндии? Храпом негостеприимного хозяина? Одним словом, последовал хорошо знакомый Василию Петровичу репертуар. Только в другой упаковке. И чтобы не утомляться, он встал, зашел в свою личную спальню и стал переодеваться с помощью слуги, который появился словно из ниоткуда.
«Слышал он или не слышал?» – думал Леопольд, всматриваясь в непроницаемое, как у игрока в покер, лицо слуги. Но понять не мог. Одевшись в дурацкий, как ему показалось, костюм и в рубаху с дорогими кружевами и натянув на ноги, опять же с помощью слуги, удобные остроносые туфли с загнутыми носками, Леопольд отправился осматривать свои владения. Оказалось, что его замок расположен на довольно крутом холме, вершину которого срыли, чтобы построить каменные, угрюмые здания, украшенные, правда, многочисленными скульптурами, портиками, арками и всякой прочей бесполезной, по мнению Леопольда, дребеденью. Единственное, что ему понравилось в этом городе-крепости, так это стены из огромных, отшлифованных камней, которые окружали дворец со всех сторон. На сторожевых башнях виднелись усатые и бородатые молодчики, которые тупо всматривались в виноградники, окружавшие замок. Одним словом, идиллия была полная. «Да и королева собой не дурна», – подумывал Леопольд, возвращаясь в свои покои с намерением уделить той в известных целях полчасика перед завтраком, чтобы, во-первых, проверить действительно ли та так предана ему, как утверждает, а во-вторых, заработать аппетит.
Но навестить королеву оказалось не так-то просто – перед ее гостиной толкалась целая дюжина фрейлин и совершенно бесполезных типов в роскошных одеяниях, решивших, как и король, прямо с утра засвидетельствовать ей свое почтение. Проталкиваться сквозь толпу фрейлин, хотя некоторые из них и были пышногрудыми и этого не скрывали, ему было не с руки. И он удалился в свои апартаменты, и череда слуг принялась его обихаживать, и еды принесли столько, что ее хватило бы на целый полк. «Это они специально, – думал Леопольд, – чтобы потом самим все сожрать. Ну, погодите, выведу вас на чистую воду!» Но после завтрака ему захотелось спать, но слуги вместо опочивальни отвели его в библиотеку и усадили за бюро, на котором была раскрыта, как они утверждали, его любимая книга – «Гипнеторомахия Памфилис». Она была написана, как увидел Леопольд, на Г классической латыни, которую он, странное дело, понимал, его клонило ко сну и одновременно хотелось к королеве, которая, хотя и была похожа на Гапку, но, судя по всему, была более покладистой. Во всех смыслах. Чтобы не заснуть, он принялся перелистывать книгу – ее украшали многочисленные ксилографии, на которых встречались надписи на греческом и каких-то еще неизвестных Василию Петровичу языках. «Интересная книга, – подумал он. – Жалко, что я ее никогда не прочитаю». Он снова попробовал навестить королеву, но шустрый паж ему отсоветовал, загадочно улыбаясь. Объясняться с пажом Леопольд счел ниже своего королевского достоинства и стал подписывать какие-то скучные письма, которые принес секретарь. «А Маринка интересно где? – вдруг подумал Василий Петрович. – И сколько еще я пробуду Леопольдом? Может быть, это кошмарный сон? И я сейчас проснусь возле Галочки? Но почему меня опять тянет к Гапке, пусть она и королева?» Но ответа на эти вопросы у него не было, и оставалось только радоваться тому, что быт устроен и он занимает во дворце не самое последнее место. «Ничего, – думал Василий Петрович, – ничего. Войду в курс дела и буду руководить. Дело привычное». А ночью, после небольшого концерта в исполнении придворных музыкантов, королева доказала ему свою преданность и он был даже поражен ее пылом, которого от Гапки совершенно нельзя было добиться даже в лучшие времена. И он проснулся утром в совершеннейшем восторге от своей новой жизни, но настроение его испортил паж, который из-за чрезмерной старательности донес ему, что любвеобильная королева оказывает такое внимание не ему одному. Василий Петрович настолько огорчился, что решил даже приказать палачу, если такой во дворце имеется, отрубить пажу голову, чтобы та умела держать язык за зубами. Но потом, внимательно рассмотрев пажа, признал в нем Павлика и решил сменить гнев на милость. А тот стал доказывать, что его зовут Фабрицио и что он на самом деле звездочет.
– Как тебе здесь живется, Павлуша? – спросил он его.
Но тот сделал вид, что не понимает, или в самом деле его не понял.
После завтрака Леопольда для моциона повезли по ухабистой дороге, которая петляла среди зеленых полей и виноградников, на которых наливались тучные грозди. На полях копошились вечно недовольные чем-то селяне, в которых он без всякого труда распознал жителей славной нашей Горенки. Правда, одеты они были намного проще, чем Леопольд, и при виде его коляски сгибались почти в два раза, но делали это без особой любви и даже как-то неохотно. «Надо будет расспросить пажа, – подумал Голова, – как добиться того, чтобы они кланялись и улыбались искренне, а не из-под палки. Может быть, приказать их исполосовать, и тогда у них сразу же появится необходимый для учтивости энтузиазм?» При въезде в замок Голова увидел, как кто-то огромный и грубый тащит за руку служанку, которая причитает и голосит о том, что она невиновна. Голова приказал остановить карету, потому что в бледной от страха девушке распознал Галочку.
– Что здесь происходит? – осведомился он.
– Эта тварь нерадиво стирала в ручье белье и потеряла исподнее Вашего Величества. Мне поручено запереть ее на три дня в темный подвал, чтобы она осознала свою вину, которую отказывается признать.
– Что ты можешь сказать в свое оправдание? – спросил Леопольд, наполовину высунувшись из кареты и поражаясь тому, что Галочка его, по-видимому, не узнает.
– Вода в ручье очень холодная, Ваше Величество, – ответила Галочка, которой на вид было лет девятнадцать, как тогда, на втором курсе, когда она на свою голову познакомилась с Васенькой. – И мою правую руку свела судорога, и я невольно выпустила белье. Я бросилась в воду, чтобы его спасти, но сильный поток выбросил меня на камни и я сильно ударилась и потеряла сознание. А в сознание пришла оттого, что кастелян бил меня ремнем наотмашь, как мула.
Галочка заплакала.
– И за это ты тащишь ее в подземелье?
В голосе Леопольда слуга почуял угрозу, но на свою голову решил, что она адресуется нерадивой прачке.
– Именно так, – подобострастно ответствовал он, и Голова, который был по-своему человеком благодарным, а Галочка немало во всех смыслах для него сделала, приказал:
– Взять его!
И слуги схватили кастеляна и куда-то поволокли, и Голова предпочел не выяснять, куда именно, и приказал доставить прачку к нему в покои для дальнейшего разбирательства.
От этого указания морды присутствующих залоснились, как у жареных поросят, но так называемый Леопольд сделал вид, что ничего не заметил, и ретировался в свои апартаменты, куда незамедлительно была доставлена и Галочка, причем придворные льстецы успели переодеть ее в одежды фрейлины, чтобы доставить своему повелителю больше удовольствия от общения с хорошенькой прачкой. А та стояла ни жива ни мертва и смотрела на своего мучителя, как смотрит горлица на неожиданно появившегося перед ней коршуна, прощаясь с ясным солнышком и предчувствую скорую и горькую смерть. И Василий Петрович, то есть наш Леопольд, вдруг ощутил такую к ней жалость, такую нежность и такую благодарность за то, что она возится с ним, невзирая на все его художества, что он обнял ее и прошептал на ухо:
– Галочка, милая, не бойся – это же я. Я тебе помогу.
Но та дрожала то ли от страха, то ли от озноба и совершенно не была готова узнать своего Васеньку в престарелом и сумасбродном короле. А может быть, она не знала, что она – Галочка? И Василий Петрович вдруг всерьез задумался о том, что черт с чертовкой, вероятно, сыграли с селом очередную шутку и что он только один оказался при памяти после того, как они перенесли Горенку лет на пятьсот назад и к тому же куда-то в район напоминающих сапог Апеннин.
– Ты в самом деле меня не узнаешь? – спросил он служанку.
Но та бросилась ему в ноги, не осмеливаясь поднять хорошенькое личико, и жалобно запричитала:
– Ну как же может ваша раба не узнать своего господина! Не запирайте меня в холодном погребе, потому что тогда моя больная мать погибнет от голода и холода! Я ни в чем не виновата, Ваше Величество!
Леопольд приподнял ее за дрожащие плечи, посмотрел ей пристально в лицо, но его вид вызывал у нее скорее панический ужас, чем какие-либо другие чувства. И он больше не стал ни о чем ее спрашивать, только попросил ее прийти к нему на следующий день да сунул ей в руку несколько монет, которые нашел у себя в кармане. Леопольду было грустно, что никто из бывших сельчан его не узнает. Он оказался совсем один. Даже Галочка, красавица и умница, душа которой светится сквозь телесную оболочку и освещает ее лицо, особенно тогда, когда она улыбается, не узнала его.
«Может быть, подлый Тоскливец что-то помнит?» – подумал Леопольд и приказал камердинеру позвать секретаря со шрамами на лице и с половиной левого уха, которую он изо всех сил пытался скрыть под беретом с пером, натянутым на голову.
– Фаусто сейчас придет, Ваше Величество, – заверил его камердинер и исчез за дверью, бросившись исполнять приказ, но прошло не менее трех четвертей часа, прежде чем изогнутая, как арка, спина Тоскливца, на которую словно наспех была навинчена голова, показалась в дверном проеме. Василий Петрович как человек, хорошо разбиравшийся в Тоскливце, сразу сообразил по легкому румянцу на его впалых щеках, что тот развлекался чем-то совершенно непотребным, и ласково, чтобы того не испугать, спросил:
– Ну как ты тут, Тоскливец?
Но тот подло притворился, что не понял, и еще более изогнувшись, так что у Леопольда даже возникло подозрение, что спина его или по крайней мере затасканный камзол, в который она была облачена, лопнет, изрек:
– Ваше Величество, ваш верный раб по скудости ума не может понять величие вашей мысли.
Сказав это, Тоскливец расплылся в злорадной ухмылке.
«Не понимает или не хочет понять», – подумал Леопольд, всматриваясь в хорошо ему знакомое лицо. И чтобы проверить, тихо, почти нежно изрек:
– Я прикажу тебя четвертовать.
Глаза Тоскливца отчаянно заблестели, и синюшный румянец растекся по его обличности. Ухмылка исчезла, и на ее месте возникла маска отчаяния.
– Но за что? – взвыл он, бросаясь на колени и обхватывая руками колени своего повелителя.
Голова ничего не успел ему ответить, потому что в крысиной норе показалась обворожительная соседка и стала подавать Фаусто знаки, чтобы тот не задерживался и поспешил к ней.
«Тоскливец спелся с соседками, – подумал Леопольд. – Не к добру».
– Так как тебя зовут на самом деле? – прошипел Леопольд, наклоняясь к Фаусто.
– Фаусто, – ответил Фаусто.
– А прозвище Тоскливец тебе ничего не говорит?
На унылом лице Фаусто появилась гримаса, свидетельствующая, по-видимому, о напряженной работе мозга. Но гора в очередной раз родила мышь, и Фаусто коротко ответил:
– Ничего.
– Вот за это я и прикажу тебя четвертовать.
Фаусто опять взвыл, опять на его лице появилось подобие мысли, но и это усилие ни к чему не привело.
– А что ты делаешь во дворце?
– Я ваш секретарь, если изволите.
«Он опять в этом же качестве, – подумал Леопольд. – Его компания преследует меня, где бы я ни находился. Еще надо разобраться с этим замком. Может быть, мне все это просто снится…»
Он даже пребольно ущипнул себя за щиколотку, а потом опять выглянул в окно – но там виднелись все те же виноградники и все те же усатые молодчики, которые прогуливались по крепостной стене с таким видом, словно в любой момент этот безмятежный пейзаж могла сменить жестокая битва.
– Ладно, убирайся, – сказал Леопольд. – Пусть зайдет придворный поэт. У меня имеется придворный поэт?
– Разумеется, – ответил Фаусто.
И через несколько минут в апартаменты зашел Пиит. Все тот же. Точнее, тот же Пиит, который приставал к горенчанкам в трамвае, но только одет он был в камзол и сорочку с пышными кружевами. Из-под широких коротких штанин, заканчивавшихся чуть ниже колен, торчали затейливые цветастые чулки.
– Ух, ты, – сам себе сказал Голова. – И чем же ты меня увидишь?
Пиит решил удивить своего господина то ли сонетом, то ли чем-то еще в этом же роде. И Леопольд выгнал его взашей и приказал больше никогда Пиита к нему не пускать. Особенно его взбесили следующие строки:
Моя недотрога в замке живет.
Она для меня, как мышь для кота,
Как для проказливой мыши сыра кусок,
Самая строгая из недотрог!
И при этом ей невдомек,
Что она и для меня, как сыра кусок!
И ходит она, как плывет по волнам,
И с нею рядом я молчалив,
Но от разлуки с нею тоска.
И с нею тоска, с нею – лучшей из дам,
Что ж о пастушках тогда говорить…
«Может быть, если посадить его на кол в этом замке или устроить ему какой-нибудь дружеский сюрприз в этом же роде, то он перестанет появляться в Горенке?» – думал Василий Петрович. И тут его усталое сердце ужалила холодная, как игла, мыслишка: а где гарантии, что он-то сам опять окажется в Горенке? Может быть, эта фантасмагория навсегда? И присутственное место ему теперь только приснится. И кожаный диван. И холодильник в квартире Галочки, напоминающий рог изобилия.
И Голове отчаянно захотелось домой. В Горенку. К своим. Он еще раз ущипнул себя за щиколотку, но навязчивый замок и его придурковатые обитатели не исчезли. Правда, чуть позже к нему пришла королева и принялась его щекотать. И дощекотала до того, что он почти забыл про Галочку и уже было улегся в кровать под балдахином, но наглая и надоедливая соседка, до половины высунувшись из норы, нежно сообщила ему, что обо всем донесет Галочке, если он позволит себе развлечься с молодой королевой.
– Не обращай внимания на эту дуру, – посоветовала ему королева Стефания, кокетливо смеясь. – Этих крыс у нас хоть пруд пруди. Откуда только берутся? Я прикажу в эту нору залить завтра бочку уксуса, чтобы она не высовывала из нее свою гнусную, дешевую харю. В конце концов, дорогой Леопольд, если у каждой крысы появится собственное мнение, то жить в нашем королевстве станет просто невозможно.
Но настроение уже было испорчено. Василий Петрович думал только о Галочке и о том, что он должен ее спасти, и ему было не до королевы с ее глупостями. И та обиделась и сообщила, что у нее разболелась голова и что ей нужно прогуляться для моциона. И вернулась под утро, которое возвестили одуревшие от ночной скуки петухи. И хотя королева ожидала скандала, Леопольд и слова ей не сказал, потому как Гапка – она всегда Гапка и наговорит ему такого, что у него самого разболится голова и тогда никакой врач не поможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21