И нежные Гапочкины ушки услышали в ответ на ее пламенный призыв хорошо ей знакомую песню:
– Подлая ведьма, будешь подстрекать – так ворота дегтем вымажем, что вовек не отмоешь!
Гапка поняла, что перестаралась, и отошла в сторону, а тут на сцене появились учащиеся третьего класса, перепугано сжимавшие в руках клочки бумаги со стихами, который им предстояло читать. Пиит, автор стишат, которые, как он полагал, потрясут несговорчивых сельских мадонн, подвизался за сценой и с нетерпением ожидал, что благодарная публика увенчает его лавровым венком.
Детей, надо заметить, было всего трое – двое умненьких и шустреньких мальчиков и одна девчушка в белых колготках и с двумя косичками, по одному виду которой можно было без труда догадаться, что табель ее украшают одни только безликие пятерки, а не величавые лебеди-двойки, столь непохожие по генезису один на другого.
Итак, дети, как и положено, откашлялись и начали писклявым от испуга дискантом декламировать пиитов стих.
Мы куклы, куклы, куклы!
Бежим, бежим, бежим!
Сегодня мы узнали, что люди – тоже куклы,
Опасные и куклы, и просто невозможно,
Чтоб верили мы им!
Любимого Пиита
Не ставят ни во что,
А он ведь – чудо света,
Он радость и надежда,
И для колхозниц он,
Как в темноте – окно!
Любите вы – Пиита,
И он доставит радость
И вам, и вашим семьям
И Горенку прославит
Навек, навек, навек,
И памятник Пииту
Поставим всем народом.
Он будет идеалом, и другом, и вождем.
И пусть его стишата
Немного непривычны,
Как непривычна мудрость
Унылому ослу,
Но мы себя заставим
Стать родиной Пииту,
А не пропойцам жалким
И всякому жлобу!
К чести аудитории, никого из присутствовавших не пришлось уговаривать встать, и Пиит, слыша топот десятков ног и голоса: «Ты его тут не видел? А кол у тебя есть?», не стал дожидаться неблагодарных слушателей и заперся в туалете, где его уже ожидал комар, которому он не осмелился перечить, потому что тогда его могли бы услышать. И зал, и пространство за кулисами погрузились во тьму, и автор даже сказал бы, что наступила ночь средневековья, потому что вместо катарсиса пьеса, состряпанная на скорую руку Тоскливцем, пробудила у любимых наших горенчан инстинкты, которые спали в них со времен инквизиции. Только немногие остались на своих местах – Галочка, которая, как всегда, переживала за Васеньку, Хома и Наталочка, да и некоторые другие, как мы сказали бы, аристократы духа, а плебс искал, с кем бы свести счеты, и почему-то все чаще натыкался в темноте на Красную Шапочку, которая отбивалась, как могла, от грубых, мозолистых рук, решивших проверить, на самом ли деле она ведьма. Но все равно ни к чему хорошему это привести не могло, ибо пояса, которые стали таким же привычным атрибутом наряда горенчанок, как, скажем, плахта, не позволяли, чтобы искры превратились в пламя страсти. И скоро всем надоело тузить друг друга в темноте, и зрители возвратились на места, и свет, который выключил подлый Васька, заседавший в одиночестве на галерке в надежде разогнать тоску, снова зажегся, потому что до Васьки дошло, что ничего смешного не происходит, да и не произойдет, если он не скажет свое веское слово, и он уже собрался перейти на сцену, чтобы направить спектакль в должное, как ему казалось, русло. Он, правда, не учитывал, что как привидение и как оратор он успел уже давно осточертеть всему живому и его очередная попытка прославиться в качестве местного Цицерона была заранее обречена на провал. Кроме того, как привидение он не должен был показываться сразу перед многими людьми, но коты, как известно, с трудом подчиняются каким-либо правилам, и Васька, разумеется, не был исключением.
Итак, когда зрители, которым не удалось разыскать Пиита, чтобы раз и навсегда отправить его к праотцам вместе с его потугами на талант, уселись в зале, в котором, невзирая на свежий вечер, становилось постепенно все жарче из-за накала страстей, напоминавших местами всполохи адского пламени. А на сцене появилось хорошо известное горенчанам зеленое пятно с контурами тощего кота с длинными усами и пышными бакенбардами.
– Убери Баську, – сразу послышались голоса, обращенные к призраку отца Гамлета.
– Не могу, – угрюмо ответил тот из угла сцены. На него и раньше, особенно по весне, никакой управы не было, а когда он превращается в привидение, то и подавно. Откуда он только взял, что кому-то может быть интересно выслушивать его тошнотню?
– Не следует путать правду с занудством! – тут же отозвался Васька. – Многие, однако, не любят выслушивать о себе правду, и подобно тому, как страус прячет голову в песок, так они готовы одеть пояс целомудрия себе на голову, чтобы только ничего не слышать. И добиться полной девственности своих мыслей, стать, так сказать, tabula rasa, чтобы на поверхности их мозга извилины не существовали как таковые и мысли скатывались с него, как капли по внутренности унитаза. Но мы этого не допустим!
Трудно сказать, кого бывший кот зачислил себе в союзники, но симпатии зала были явно не на его стороне.
– Ты мешаешь, – выкрикнул из задних рядов чей-то хриплый и грубый голос. – Почему бы тебе не убраться отсюда подобру-поздорову, потому что, если сюда забредет гном и ты снова воскреснешь, то, как ты понимаешь, тебе могут надавать по шее и тогда тебе не отвертеться, как в прошлый раз, когда ты вырвался из рук Тоскливца! Или ты ему дал, так сказать, на лапу, а? Лапа лапу моет? Признавайся!
От такой наглости Тоскливец, которого перед всем залом обвинили в том, что каждому и так было известно, раздулся как индюк и стал надвигаться на привидение, из-за которого ему пришлось выслушивать попреки.
Но тут каким-то образом актеры вспомнили, что спектакль следует продолжить, и Буратино с Мальвиной стали убегать от бульдогов (их довольно реалистично изображали мальчики Павлика) и Карабаса Барабаса и на сцене поднялась кутерьма. Голова время от времени пытался что-то сказать, но его никто не слушал. Красная Шапочка, которую Волк таки нашел за сценой, и, войдя в роль, решил то ли сожрать, то ли еще что, била его по голове красной туфелькой. И эта азартная сцена не осталась тайной для почтеннейшей публики, потому что Васька, учуяв возможность развлечься, нажал на кнопку, занавес поднялся и тайное стало явным. Почувствовав поддержку зала, Красная Шапочка утроила рвение, и посрамленному Волку пришлось спасаться бегством, но так как маска сужала поле зрения, бежать быстро он не мог, и Гапка, хотя на ней и была только одна туфелька, хромая, бежала за ним и расставляла каблучком второй акценты на его многострадальной макитре, как бы напоминая о том, что супружеская верность тех немногих, кто ее блюдет, спасает от очень даже многих неприятностей. Но тут Мальвина-Клара, увидев, что ее кормильца доводят до коматозного состояния, в котором тот, правда, и так почти всегда пребывает, но с той только разницей, что он периодически из него выходит, особенно если есть шанс перекусить или попользоваться насчет клубнички, а при таком раскладе он останется в нем навсегда и это может спутать ей, Кларе, те немногие козыри, которые пока еще у нее на руках. И Клара, придерживая двумя руками парик из голубых волос, бросилась к обидчице и стала пинать ту ногами, нисколько не заботясь о том, что на прекрасном золотистом теле останутся черные уродливые синяки. И нежная наша Красная Шапочка, увидев, что Мальвина ее уродует, продемонстрировала городской приблуде, что выросшая на свежем воздухе девушка, знакомая с граблями и сапкой, запросто может дать фору физически неразвитой потребительнице городской роскоши. Но она не учла, как некогда и Тоскливец, что Клара в малолетстве изучала боевые искусства, и та, издав страшный крик, который до отказа наполнил ее легкие и выпятил заманчивые возвышенности, украшавшие ее спереди, бросилась на Гапочку, почуявшую, что конец света в образе Клары-воительницы может раз и навсегда покончить с ее страданиями, приносящими ей иногда и немалое удовольствие. И Гапка бросилась бежать по сцене среди елочек. Время от времени она кричала, чтобы ее спасли, но публика делала вид, что в восторге от режиссерской находки, и Гапка начинала уже понимать те чувства, которые испытывали погибавшие на глазах у злобной толпы гладиаторы. Но ее спас Хорек, хотя он и опасался гнева Параськи, обретавшейся неподалеку и не спускавшей с легкомысленного муженька своих строгих и внимательных, как у коршуна, готового броситься вниз на беззащитного зайчонка, глаз. В спектакле он не участвовал, потому что из жадности Голову не угостил, когда тот заглянул к нему на огонек, и тот, рассчитываясь за рюмку известного напитка с крошечным, как божья коровка, бутербродиком, поклялся страшной клятвой, что на сцене клуба Хорек сможет сыграть что-либо только в гробу. Итак, пошатываясь и похрамывая, Хорек вылез на сцену и принялся спасать прелестную Красную Шапочку, на которую он все еще имел виды, хотя Светуля изо всех сил и портила его хитроумные планы. Он бросился вслед за Мальвиной, и ему удалось вцепиться в то, что изображало ее голубые волосы, и дешевый самодельный парик оказался в его руках, к удовольствию почтеннейшей публики, которая радостно загигикала и засвистела, призывая его продолжать. От наглости пьяного содержателя интернет-кафе, в прошлом пасечника, Клара разъярилась, как дракон, и если бы могла, выпустила бы в нахала облако пламени. Но за неимением? таковой возможности она просто подставила ему подножку, и тот, совершив бреющий полет над неказистым, наспех покрашенным полом, врезал по нему своим видавшим виды черепом, скрывавшимся под давно немытыми волосами. От столкновения у Хорька из глаз вылетел сноп искр, которые превратились в черное пламя гнева – так он обиделся на свою мучительницу, и, распрямившись, как пружина, он ринулся за Кларой, чтобы ее и в самом деле укокошить. Голова, однако, понял его нехитрый замысел, ибо тот был недвусмысленно намалеван на превратившейся в маску гнева обличности, а так как он не мог допустить, чтобы на вверенной ему территории, да еще у него на глазах, произошло смертоубийство, он подал знак Грицьку, и тот кинулся на Хорька, чтобы утащить его в участок до тех пор, пока тот не придет в себя. Но Грицько, скажем честно, передвигался с трудом, все по той же причине, что и Хорек, и поэтому догнать Хорька, гнев которого заменил тому дозу допинга, он никак не мог. А Клара тем временем снова догнала Красную Шапочку, но за нее, что, по мнению Клары, было просто неприлично, вступился Серый Волк, который появился из-за кулис, надеясь на то, что Гапочка оценит его великодушие и отплатит ему сторицей. По мнению Клары, это было совершенно непристойно, и она на весь зал зашипела:
– Ты что, придурок, совсем спятил?
Тоскливец, забывший, вероятно, о том, что он на сцене и его слышит весь зал, кротко ответствовал ей:
– К тебе пояс, видать, прирос, как к черепахе панцирь, а я уже месяца два при своем интересе… Так как же мне ее, такую хорошенькую, не защищать? А ты на моем месте…
Но он не смог закончить эту чудовищную, с точки зрения Клары, крамолу, потому что его сожительница схватила елку и той треногой, на которой она держалась, собралась было врезать по физиономии подлого потаскуна, не собиравшегося, и это было особенно унизительно, сопроводить ее в загс для известной церемонии.
Публика только поражалась мастерству Тоскливца как драматурга и тому, что он так ловко связал мир сказочный с грустными реалиями Горенки. Но славные наши актеры на самом деле уже давно забыли про спектакль и на тех подмостках, которыми является весь земной шар и, в частности, сцена клуба, играли самих себя и при этом боролись, хотя некоторые из них и с пьяных глаз, за собственное достоинство и даже за саму жизнь.
Итак, мы остановились на том, что Клара с елкой наперевес, как с копьем, ринулась на предателя, защищавшего проходимицу-Гапку, замаскировавшуюся под Красную Шапочку, но и тот не растерялся и за отсутствием меча или щита тоже схватился за елку. И гладиаторы наши, к полному восторгу публики, подозревавшей, впрочем, что семейные бои – это как раз то, чем развлекаются втайне от людских глаз Тоскливец и Клара, сошлись. Ему первому удалось ткнуть вершиной елки в пасть Клары, но этот кажущийся успех только раззадорил его бывшую половину и она, размахивая основанием елки, как кувалдой, накинулась на тщедушного противника, который, почуяв, что приближается его смертный час, да еще при отягощающих обстоятельствах – без какой-либо выгоды для него, – ринулся от нее, как от чумы, за кулисы, за которыми уже давно от греха подальше скрылась нежная наша Гапочка.
И сцена опустела, но на ней, чтобы не дать публике соскучиться, тут же полились Голова и привидение кота Васьки, которые стали препираться о том, кто из них имеет право слова, и каждый настаивал на том, что именно он. Наконец они договорились о том, что будут выступать по очереди и заговорили одновременно, но публике это уже надоело и она стала требовать, чтобы Васька убрался раз и навсегда.
– Говорящие коты, к тому же наглые, это от нечистого, – говорили в публике. – Да и что может нам сообщить Васька, кругозор которого, как общеизвестно, был ограничен кошачьей задницей?
Услышав такие недоброжелательные речи, Васька, который, как и все неудачники, был преисполнен самых благих намерений, завопил благим матом, что он всех их выдаст и расскажет прямо сейчас всем и вся, что у кого из них дома происходит, если ему немедленно не дадут слова.
– Проклятая кошатина, мало того, что не в состоянии даже сдохнуть и никого не утомлять, так еще нас и шантажирует! Надо его окурить ладаном, может быть, он тогда успокоится и не будет нас донимать своей галиматьей, – заговорила почтеннейшая публика, нисколько не тревожась о том, что какие-то семейные секреты станут достоянием общественности, ведь в селе, как на корабле, друг о друге и так все известно.
Васька, великие откровения которого безжалостно обозвали галиматьей, гордо и молча ушел со сцены, выражая всем своим абрисом глубокое презрение к закоренелым мужланам.
И на сцене остался один Голова, который гордо поправил простыню на плечах и сказал следующее:
– Мальвина, будь она проклята, норовит свести счеты с Красной Шапочкой, которая тоже, скажем прямо, еще тот гусь. И все это почему? Потому что обиделась, что Волк за ту вступился, но где вы видели волка, которому не нравится, когда из-под красной шапочки выбиваются золотые кудряшки и так чудесно оттеняют игривые карие глазки и розовые щечки?
Сердце Галочки при этих словах снова тревожно сжалось – не влюбился ли опять Васенька в Гапку, из-за которой он ее бросил много лет назад?
– Но мы-то с вами знаем, – продолжил к облегчению Галочки Голова свой странный монолог, – что наша Красная Шапочка кого угодно сживет со свету, причем без особых усилий, и что только Тоскливец способен этого не замечать. Нет уж, мои дорогие, мне куда более по нутру самая лучшая пора человеческой жизни – старость.
Аудитория благодарно захохотала – шутка Василия Петровича им понравилась.
– А нечего смеяться, – продолжал разошедшийся Голова, – ведь что такое человек? Как призрак отца Гамлета, истинно вам говорю, что человек, хоть он по неразумию и тщеславию считает себя венцом творения, всего лишь – сумасшедшая игрушка с одноразовым заводом, неспособная остановить ни на мгновение ни свое тело, ни свои мысли, а ведь и то, и другое приближает его к неизбежному концу. Можно даже сказать, что жизнь на самом деле является пожизненным заключением души в теле и что, только выпорхнув из него, душа наконец обретает блаженство. И старость совсем не является пародией на юность, как это кажется на первый взгляд, а прелюдией к блаженству и отдохновению от трудов праведных.
Слова Голова говорил, разумеется, правильные, но у зрителей они вызывали чувства, прямо скажем, смешанные. Наверное, это было объяснялось тем, что поведение уважаемого Василия Петровича на протяжении его мутной, как речная вода, жизни уж никак не напоминало те высокие эмпиреи, которые он вдруг принялся проповедовать. И поэтому наградой ему были жидкие хлопки и непристойные оклики из задних рядов, которые призывали его не дурить, припомнить, каким он был и есть казаком, и прекратить нагнетать привиденческие настроения и грусть.
И только Галочка искренне восхищалась ораторским искусством Василия Петровича и размышляла, что надо бы купить ему блокнот, чтобы он записывал свои мысли, которые, может быть, его еще и прославят как философа из Горенки. Ведь помнят же все каких-то древних греков, а разве то, что говорит Васенька, хуже?
Но тут слово захотел взять Васька, но его слушать никто не пожелал, и все стали скандировать: «Пьесу! Пьесу!». Но актеры уже выбились из сил и никак не могли изобразить хеппи-энд, который они понимали как торжество добра над злом, кукол над Карабасом Барабасом и Красной Шапочки над злым Волком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Подлая ведьма, будешь подстрекать – так ворота дегтем вымажем, что вовек не отмоешь!
Гапка поняла, что перестаралась, и отошла в сторону, а тут на сцене появились учащиеся третьего класса, перепугано сжимавшие в руках клочки бумаги со стихами, который им предстояло читать. Пиит, автор стишат, которые, как он полагал, потрясут несговорчивых сельских мадонн, подвизался за сценой и с нетерпением ожидал, что благодарная публика увенчает его лавровым венком.
Детей, надо заметить, было всего трое – двое умненьких и шустреньких мальчиков и одна девчушка в белых колготках и с двумя косичками, по одному виду которой можно было без труда догадаться, что табель ее украшают одни только безликие пятерки, а не величавые лебеди-двойки, столь непохожие по генезису один на другого.
Итак, дети, как и положено, откашлялись и начали писклявым от испуга дискантом декламировать пиитов стих.
Мы куклы, куклы, куклы!
Бежим, бежим, бежим!
Сегодня мы узнали, что люди – тоже куклы,
Опасные и куклы, и просто невозможно,
Чтоб верили мы им!
Любимого Пиита
Не ставят ни во что,
А он ведь – чудо света,
Он радость и надежда,
И для колхозниц он,
Как в темноте – окно!
Любите вы – Пиита,
И он доставит радость
И вам, и вашим семьям
И Горенку прославит
Навек, навек, навек,
И памятник Пииту
Поставим всем народом.
Он будет идеалом, и другом, и вождем.
И пусть его стишата
Немного непривычны,
Как непривычна мудрость
Унылому ослу,
Но мы себя заставим
Стать родиной Пииту,
А не пропойцам жалким
И всякому жлобу!
К чести аудитории, никого из присутствовавших не пришлось уговаривать встать, и Пиит, слыша топот десятков ног и голоса: «Ты его тут не видел? А кол у тебя есть?», не стал дожидаться неблагодарных слушателей и заперся в туалете, где его уже ожидал комар, которому он не осмелился перечить, потому что тогда его могли бы услышать. И зал, и пространство за кулисами погрузились во тьму, и автор даже сказал бы, что наступила ночь средневековья, потому что вместо катарсиса пьеса, состряпанная на скорую руку Тоскливцем, пробудила у любимых наших горенчан инстинкты, которые спали в них со времен инквизиции. Только немногие остались на своих местах – Галочка, которая, как всегда, переживала за Васеньку, Хома и Наталочка, да и некоторые другие, как мы сказали бы, аристократы духа, а плебс искал, с кем бы свести счеты, и почему-то все чаще натыкался в темноте на Красную Шапочку, которая отбивалась, как могла, от грубых, мозолистых рук, решивших проверить, на самом ли деле она ведьма. Но все равно ни к чему хорошему это привести не могло, ибо пояса, которые стали таким же привычным атрибутом наряда горенчанок, как, скажем, плахта, не позволяли, чтобы искры превратились в пламя страсти. И скоро всем надоело тузить друг друга в темноте, и зрители возвратились на места, и свет, который выключил подлый Васька, заседавший в одиночестве на галерке в надежде разогнать тоску, снова зажегся, потому что до Васьки дошло, что ничего смешного не происходит, да и не произойдет, если он не скажет свое веское слово, и он уже собрался перейти на сцену, чтобы направить спектакль в должное, как ему казалось, русло. Он, правда, не учитывал, что как привидение и как оратор он успел уже давно осточертеть всему живому и его очередная попытка прославиться в качестве местного Цицерона была заранее обречена на провал. Кроме того, как привидение он не должен был показываться сразу перед многими людьми, но коты, как известно, с трудом подчиняются каким-либо правилам, и Васька, разумеется, не был исключением.
Итак, когда зрители, которым не удалось разыскать Пиита, чтобы раз и навсегда отправить его к праотцам вместе с его потугами на талант, уселись в зале, в котором, невзирая на свежий вечер, становилось постепенно все жарче из-за накала страстей, напоминавших местами всполохи адского пламени. А на сцене появилось хорошо известное горенчанам зеленое пятно с контурами тощего кота с длинными усами и пышными бакенбардами.
– Убери Баську, – сразу послышались голоса, обращенные к призраку отца Гамлета.
– Не могу, – угрюмо ответил тот из угла сцены. На него и раньше, особенно по весне, никакой управы не было, а когда он превращается в привидение, то и подавно. Откуда он только взял, что кому-то может быть интересно выслушивать его тошнотню?
– Не следует путать правду с занудством! – тут же отозвался Васька. – Многие, однако, не любят выслушивать о себе правду, и подобно тому, как страус прячет голову в песок, так они готовы одеть пояс целомудрия себе на голову, чтобы только ничего не слышать. И добиться полной девственности своих мыслей, стать, так сказать, tabula rasa, чтобы на поверхности их мозга извилины не существовали как таковые и мысли скатывались с него, как капли по внутренности унитаза. Но мы этого не допустим!
Трудно сказать, кого бывший кот зачислил себе в союзники, но симпатии зала были явно не на его стороне.
– Ты мешаешь, – выкрикнул из задних рядов чей-то хриплый и грубый голос. – Почему бы тебе не убраться отсюда подобру-поздорову, потому что, если сюда забредет гном и ты снова воскреснешь, то, как ты понимаешь, тебе могут надавать по шее и тогда тебе не отвертеться, как в прошлый раз, когда ты вырвался из рук Тоскливца! Или ты ему дал, так сказать, на лапу, а? Лапа лапу моет? Признавайся!
От такой наглости Тоскливец, которого перед всем залом обвинили в том, что каждому и так было известно, раздулся как индюк и стал надвигаться на привидение, из-за которого ему пришлось выслушивать попреки.
Но тут каким-то образом актеры вспомнили, что спектакль следует продолжить, и Буратино с Мальвиной стали убегать от бульдогов (их довольно реалистично изображали мальчики Павлика) и Карабаса Барабаса и на сцене поднялась кутерьма. Голова время от времени пытался что-то сказать, но его никто не слушал. Красная Шапочка, которую Волк таки нашел за сценой, и, войдя в роль, решил то ли сожрать, то ли еще что, била его по голове красной туфелькой. И эта азартная сцена не осталась тайной для почтеннейшей публики, потому что Васька, учуяв возможность развлечься, нажал на кнопку, занавес поднялся и тайное стало явным. Почувствовав поддержку зала, Красная Шапочка утроила рвение, и посрамленному Волку пришлось спасаться бегством, но так как маска сужала поле зрения, бежать быстро он не мог, и Гапка, хотя на ней и была только одна туфелька, хромая, бежала за ним и расставляла каблучком второй акценты на его многострадальной макитре, как бы напоминая о том, что супружеская верность тех немногих, кто ее блюдет, спасает от очень даже многих неприятностей. Но тут Мальвина-Клара, увидев, что ее кормильца доводят до коматозного состояния, в котором тот, правда, и так почти всегда пребывает, но с той только разницей, что он периодически из него выходит, особенно если есть шанс перекусить или попользоваться насчет клубнички, а при таком раскладе он останется в нем навсегда и это может спутать ей, Кларе, те немногие козыри, которые пока еще у нее на руках. И Клара, придерживая двумя руками парик из голубых волос, бросилась к обидчице и стала пинать ту ногами, нисколько не заботясь о том, что на прекрасном золотистом теле останутся черные уродливые синяки. И нежная наша Красная Шапочка, увидев, что Мальвина ее уродует, продемонстрировала городской приблуде, что выросшая на свежем воздухе девушка, знакомая с граблями и сапкой, запросто может дать фору физически неразвитой потребительнице городской роскоши. Но она не учла, как некогда и Тоскливец, что Клара в малолетстве изучала боевые искусства, и та, издав страшный крик, который до отказа наполнил ее легкие и выпятил заманчивые возвышенности, украшавшие ее спереди, бросилась на Гапочку, почуявшую, что конец света в образе Клары-воительницы может раз и навсегда покончить с ее страданиями, приносящими ей иногда и немалое удовольствие. И Гапка бросилась бежать по сцене среди елочек. Время от времени она кричала, чтобы ее спасли, но публика делала вид, что в восторге от режиссерской находки, и Гапка начинала уже понимать те чувства, которые испытывали погибавшие на глазах у злобной толпы гладиаторы. Но ее спас Хорек, хотя он и опасался гнева Параськи, обретавшейся неподалеку и не спускавшей с легкомысленного муженька своих строгих и внимательных, как у коршуна, готового броситься вниз на беззащитного зайчонка, глаз. В спектакле он не участвовал, потому что из жадности Голову не угостил, когда тот заглянул к нему на огонек, и тот, рассчитываясь за рюмку известного напитка с крошечным, как божья коровка, бутербродиком, поклялся страшной клятвой, что на сцене клуба Хорек сможет сыграть что-либо только в гробу. Итак, пошатываясь и похрамывая, Хорек вылез на сцену и принялся спасать прелестную Красную Шапочку, на которую он все еще имел виды, хотя Светуля изо всех сил и портила его хитроумные планы. Он бросился вслед за Мальвиной, и ему удалось вцепиться в то, что изображало ее голубые волосы, и дешевый самодельный парик оказался в его руках, к удовольствию почтеннейшей публики, которая радостно загигикала и засвистела, призывая его продолжать. От наглости пьяного содержателя интернет-кафе, в прошлом пасечника, Клара разъярилась, как дракон, и если бы могла, выпустила бы в нахала облако пламени. Но за неимением? таковой возможности она просто подставила ему подножку, и тот, совершив бреющий полет над неказистым, наспех покрашенным полом, врезал по нему своим видавшим виды черепом, скрывавшимся под давно немытыми волосами. От столкновения у Хорька из глаз вылетел сноп искр, которые превратились в черное пламя гнева – так он обиделся на свою мучительницу, и, распрямившись, как пружина, он ринулся за Кларой, чтобы ее и в самом деле укокошить. Голова, однако, понял его нехитрый замысел, ибо тот был недвусмысленно намалеван на превратившейся в маску гнева обличности, а так как он не мог допустить, чтобы на вверенной ему территории, да еще у него на глазах, произошло смертоубийство, он подал знак Грицьку, и тот кинулся на Хорька, чтобы утащить его в участок до тех пор, пока тот не придет в себя. Но Грицько, скажем честно, передвигался с трудом, все по той же причине, что и Хорек, и поэтому догнать Хорька, гнев которого заменил тому дозу допинга, он никак не мог. А Клара тем временем снова догнала Красную Шапочку, но за нее, что, по мнению Клары, было просто неприлично, вступился Серый Волк, который появился из-за кулис, надеясь на то, что Гапочка оценит его великодушие и отплатит ему сторицей. По мнению Клары, это было совершенно непристойно, и она на весь зал зашипела:
– Ты что, придурок, совсем спятил?
Тоскливец, забывший, вероятно, о том, что он на сцене и его слышит весь зал, кротко ответствовал ей:
– К тебе пояс, видать, прирос, как к черепахе панцирь, а я уже месяца два при своем интересе… Так как же мне ее, такую хорошенькую, не защищать? А ты на моем месте…
Но он не смог закончить эту чудовищную, с точки зрения Клары, крамолу, потому что его сожительница схватила елку и той треногой, на которой она держалась, собралась было врезать по физиономии подлого потаскуна, не собиравшегося, и это было особенно унизительно, сопроводить ее в загс для известной церемонии.
Публика только поражалась мастерству Тоскливца как драматурга и тому, что он так ловко связал мир сказочный с грустными реалиями Горенки. Но славные наши актеры на самом деле уже давно забыли про спектакль и на тех подмостках, которыми является весь земной шар и, в частности, сцена клуба, играли самих себя и при этом боролись, хотя некоторые из них и с пьяных глаз, за собственное достоинство и даже за саму жизнь.
Итак, мы остановились на том, что Клара с елкой наперевес, как с копьем, ринулась на предателя, защищавшего проходимицу-Гапку, замаскировавшуюся под Красную Шапочку, но и тот не растерялся и за отсутствием меча или щита тоже схватился за елку. И гладиаторы наши, к полному восторгу публики, подозревавшей, впрочем, что семейные бои – это как раз то, чем развлекаются втайне от людских глаз Тоскливец и Клара, сошлись. Ему первому удалось ткнуть вершиной елки в пасть Клары, но этот кажущийся успех только раззадорил его бывшую половину и она, размахивая основанием елки, как кувалдой, накинулась на тщедушного противника, который, почуяв, что приближается его смертный час, да еще при отягощающих обстоятельствах – без какой-либо выгоды для него, – ринулся от нее, как от чумы, за кулисы, за которыми уже давно от греха подальше скрылась нежная наша Гапочка.
И сцена опустела, но на ней, чтобы не дать публике соскучиться, тут же полились Голова и привидение кота Васьки, которые стали препираться о том, кто из них имеет право слова, и каждый настаивал на том, что именно он. Наконец они договорились о том, что будут выступать по очереди и заговорили одновременно, но публике это уже надоело и она стала требовать, чтобы Васька убрался раз и навсегда.
– Говорящие коты, к тому же наглые, это от нечистого, – говорили в публике. – Да и что может нам сообщить Васька, кругозор которого, как общеизвестно, был ограничен кошачьей задницей?
Услышав такие недоброжелательные речи, Васька, который, как и все неудачники, был преисполнен самых благих намерений, завопил благим матом, что он всех их выдаст и расскажет прямо сейчас всем и вся, что у кого из них дома происходит, если ему немедленно не дадут слова.
– Проклятая кошатина, мало того, что не в состоянии даже сдохнуть и никого не утомлять, так еще нас и шантажирует! Надо его окурить ладаном, может быть, он тогда успокоится и не будет нас донимать своей галиматьей, – заговорила почтеннейшая публика, нисколько не тревожась о том, что какие-то семейные секреты станут достоянием общественности, ведь в селе, как на корабле, друг о друге и так все известно.
Васька, великие откровения которого безжалостно обозвали галиматьей, гордо и молча ушел со сцены, выражая всем своим абрисом глубокое презрение к закоренелым мужланам.
И на сцене остался один Голова, который гордо поправил простыню на плечах и сказал следующее:
– Мальвина, будь она проклята, норовит свести счеты с Красной Шапочкой, которая тоже, скажем прямо, еще тот гусь. И все это почему? Потому что обиделась, что Волк за ту вступился, но где вы видели волка, которому не нравится, когда из-под красной шапочки выбиваются золотые кудряшки и так чудесно оттеняют игривые карие глазки и розовые щечки?
Сердце Галочки при этих словах снова тревожно сжалось – не влюбился ли опять Васенька в Гапку, из-за которой он ее бросил много лет назад?
– Но мы-то с вами знаем, – продолжил к облегчению Галочки Голова свой странный монолог, – что наша Красная Шапочка кого угодно сживет со свету, причем без особых усилий, и что только Тоскливец способен этого не замечать. Нет уж, мои дорогие, мне куда более по нутру самая лучшая пора человеческой жизни – старость.
Аудитория благодарно захохотала – шутка Василия Петровича им понравилась.
– А нечего смеяться, – продолжал разошедшийся Голова, – ведь что такое человек? Как призрак отца Гамлета, истинно вам говорю, что человек, хоть он по неразумию и тщеславию считает себя венцом творения, всего лишь – сумасшедшая игрушка с одноразовым заводом, неспособная остановить ни на мгновение ни свое тело, ни свои мысли, а ведь и то, и другое приближает его к неизбежному концу. Можно даже сказать, что жизнь на самом деле является пожизненным заключением души в теле и что, только выпорхнув из него, душа наконец обретает блаженство. И старость совсем не является пародией на юность, как это кажется на первый взгляд, а прелюдией к блаженству и отдохновению от трудов праведных.
Слова Голова говорил, разумеется, правильные, но у зрителей они вызывали чувства, прямо скажем, смешанные. Наверное, это было объяснялось тем, что поведение уважаемого Василия Петровича на протяжении его мутной, как речная вода, жизни уж никак не напоминало те высокие эмпиреи, которые он вдруг принялся проповедовать. И поэтому наградой ему были жидкие хлопки и непристойные оклики из задних рядов, которые призывали его не дурить, припомнить, каким он был и есть казаком, и прекратить нагнетать привиденческие настроения и грусть.
И только Галочка искренне восхищалась ораторским искусством Василия Петровича и размышляла, что надо бы купить ему блокнот, чтобы он записывал свои мысли, которые, может быть, его еще и прославят как философа из Горенки. Ведь помнят же все каких-то древних греков, а разве то, что говорит Васенька, хуже?
Но тут слово захотел взять Васька, но его слушать никто не пожелал, и все стали скандировать: «Пьесу! Пьесу!». Но актеры уже выбились из сил и никак не могли изобразить хеппи-энд, который они понимали как торжество добра над злом, кукол над Карабасом Барабасом и Красной Шапочки над злым Волком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21