И для всех этих молодых людей центром интересов был театр.
«Сломанные соломинки» выдержали двенадцать представлений, что друзья Верна сочли несомненным успехом, родные в Нанте гордились славой своего Жюля, но Пьер Берн был слегка шокирован легкомыслием комедии и ее типично французским юмором, который он не считал вполне приличным. Он не хотел бы, чтобы его консервативные друзья, поклонники классицизма, познакомились с произведением его сына. Впрочем, он надеялся, что юная слава Жюля не достигнет Нанта.
Однако первый успех Жюля Верна, бывший для Парижа никем не замеченным эпизодом, для его родного города стал событием. Его эфемерной славы хватило на то, чтобы заполнить весь Нант.
Когда Жюль приехал домой «на каникулы», – хотя, казалось бы, его каникулярное время давно истекло, – толпы обывателей ходили за ним, а его товарищи по Малой семинарии и лицею гордились знакомством с «парижским писателем». И, как достойное, само собою разумеющееся завершение торжества, в старом театре на площади Граслен состоялось представление «Сломанных соломинок».
7 ноября 1850 года на премьере присутствовал «весь Нант». Старинное здание с коринфской колоннадой и статуями восьми муз на фасаде, знакомое Жюлю с детства, было переполнено. И раньше чем упал занавес и молодой автор прошел к выходу между фигурами Корнеля и Мольера, украшающими вестибюль, он стал – пусть ненадолго! – гордостью и достопримечательностью города.
До сих пор Нант славился тремя знаменитыми уроженцами: Жаком Кассар – смелым моряком, Жилем де Ааваль – легендарным убийцей, прозванным Синей Бородой, и маршалом Камброн, ставшим бессмертным из-за фразы: «Гвардия умирает, но не сдается», – фразы, никогда не сказанной, так как на поле Ватерлоо на предложение сдаться храбрый маршал предпочел ответить гораздо менее литературно и куда более энергично. Теперь к этим трем прославленным именам прибавилось четвертое: Жюль Верн.
Вся эта шумная слава была очень неверной, но вряд ли молодой писатель сознавал это. Было лишь одно обстоятельство, которого Жюль Верн не мог не заметить: до сих пор успех не принес ему ни одного франка.
Когда Жюль решил, что срок «каникул» истек, он вернулся в Париж, вместо того чтобы немедленно же принять участие в работе сильно расширившейся конторы на Кэ Жан Бар. Холодная непреклонность отца здесь столкнулась с чисто бретонским упрямством сына. Вероятно, никакого объяснения не последовало: Пьер Берн счел возможным сделать еще одну уступку сыну, Жюль Верн предпочел отделаться любимой поговоркой: «О делах – завтра».
По приезде в Париж молодой драматург водворился в своей старой комнате у хозяйки мадам Мартен. По молчаливому уговору его рента в 75 франков в месяц продолжала ему высылаться. Этого было мало, но казалось достаточным для человека, который решил завоевать Париж…
За зиму были закончены две новые пьесы: «ученые», которую сам Берн называл «комедией наблюдений», и водевиль «Кто смеется надо мной?». Обе были показаны Дюма и заслужили его снисходительное одобрение. Но ставить их на сцене Исторического театра? Увы, это было невозможно: театр этот уже не существовал, он закрылся, унеся остатки состояния Дюма. Правда, у «великого Александра» оставались еще романы, но примирение с Маке, недавно состоявшееся, видимо, не казалось великому организатору литературы прочным: в конце концов должен же наступить день, когда Маке захочет ставить на своих произведениях свое собственное имя! Но пока этот момент не наступил, «Монте-Кристо» спешил использовать Маке для окончания «мемуаров Дюма», хотя понимал, что этого не хватит даже Для уплаты процентов по долгам…
Стареющий писатель, уже не такой блестящий, громкий, жизнерадостный, но, пожалуй, еще более хвастливый, посоветовал своему молодому другу отнести свои пьесы в театр Жимназ.
Театр Жимназ не заинтересовался творчеством молодого драматурга, но Жюль Верн был упорен и не так легко терял равновесие. Вместе с Мишелем Kappe он приступил к новой работе – оперетте «Жмурки». Музыку к ней писал Аристид Иньяр.
Новый отказ, столь же вежливый, почти совпал с письмом из Нанта. Пьер Верн считал, что год, прошедший с последнего экзамена, – срок достаточный для отдыха. Он писал о Нанте, о домашних новостях, но между строк Жюль прочел ультиматум, который припирал его к стене.
На что мог надеяться литературный новичок в этом новом Париже, где литература с каждым днем отходила на второй план, и где все реже упоминалось слово «республика», и все чаще президент Луи Бонапарт именовался принцем Наполеоном? Ведь до сих пор Жюль Верн был всего лишь автором одноактной комедии, поставленной уже не существующим театром, приписанной в Париже младшему Дюма и не принесшей ему ни одного су. А в Нанте его ждал просторный дом, любящая семья, старые друзья. В памяти всплывали рощи и луга Шантеней, быстрые струи Луары, омывающие остров Фейдо, магнолии набережной де ля Фосс, старые дома, корабли, детство…
«Судьба меня приковала к Парижу, – писал Жюль Верн в ответном письме. – Впоследствии я смогу стать хорошим литератором, но никогда не сделаюсь ничем, кроме плохого адвоката… Единственная карьера, которая меня увлекает и к которой стремлюсь: литература».
Новое письмо из Нанта не было неожиданным. В нем Пьер Верн выражал свою любовь и понимание и соглашался с тем, что его сын должен иметь свою собственную судьбу и… собственные доходы.
Итак, выбор был сделан. Двадцатитрехлетний писатель, не имеющий ни одного напечатанного произведения, остался наедине с огромным городом и со всем светом.
Но это совсем не было переходом в следующий литературный класс, где литература, ради которой он жил, должна была стать средством для поддержания существования. Наоборот, он на второй год оставался в том же, – назовем его приготовительным, – классе, и у него не было уверенности, что он не останется в нем и на третий и на четвертый год…
Что же мог он придумать для того, чтобы просуществовать в Париже до тех пор, пока литература не начнет приносить ему не только славу, но и деньги? И что, в сущности говоря, он умел делать? Правда, он был лиценциатом прав, но он слишком пренебрегал в свое время конторой отца, и поэтому вряд ли мог найти практическое применение своему диплому. А что могли дать ему его знание театра, а тем более литература?…
Молодой Верн начал свою первую самостоятельную службу сверхштатным писцом в конторе некоего Гимара. Он должен был являться в нее в семь утра и покидать ее лишь в девять вечера. Вдобавок контора помещалась вблизи Биржи, на правом берегу Сены, и Жюлю приходилось каждое утро и каждый вечер пересекать почти весь Париж – то в часы рассвета, то в ореоле газовых фонарей.
Вознаграждение сверхштатного писца равнялось шестистам франков в год и по закону не могло быть увеличено в ближайшие восемнадцать месяцев.
Шестьсот франков в год – пятьдесят франков в месяц! Это составляло всего лишь две трети его студенческой ренты, которой не всегда хватало даже на обед. Но и это было бы пустяками, и не для того Жюль переменил судьбу компаньона конторы Верн и Верн в Нанте на положение скромного писца в Париже, чтобы жаловаться на лишения. Самое худшее состояло в том, что на литературу, ради которой он отказался от тихого довольства провинциального адвоката, уже не хватало времени! И очень скоро Жюль отказался от своей скромной службы, променяв ее на нищету интеллигентного пролетария.
Лето 1851 года было для Жюля Верна трудным. «Жени меня, моя дорогая мама, – невесело шутил он в письме домой, – жени меня! Я приму любую жену, которую ты пожелаешь. Я приму ее с закрытыми глазами и открытым кошельком…» Но эти тревожные летние месяцы были в то же время великолепны. Именно тогда, когда все надежды на будущее, казалось, были потеряны, пришли ясность, чистота и легкость мысли и, как это бывает в минуту напряжения всех сил, подлинное вдохновение.
Однако стихотворные строки, так легко льющиеся с его пера, не вызывали у молодого Жюля Верна ничего, кроме разочарования. Легко владея стихом, он все же не мог найти в поэзии своего собственного стиля. Его веселые комедии и либретто оперетт были всегда полны французского юмора и… шаблонны, слишком напоминая те образцы, которым следовал молодой драматург: в них не чувствовалось биения живого сердца писателя, они не выражали его сокровенных дум. Они не были одухотворены образами окружающего мира, обобщенными и сконцентрированными его творческим воображением, словно сверкающей линзой микроскопа. А мысли жгучие, как пламя, мучили молодого писателя все больше. И они раздирали его мозг своим противоречием: то он мечтал собрать воедино и выразить в стихах смутно мелькающие образы внешнего мира, то ему хотелось, хотя бы в воображении, бежать от окружающей его жизни в дальние страны, в необыкновенный мир заоблачных просторов, в душный, но пряный мир сказочной фантастики.
Но что он знал? Нант, литературную республику Монмартра, близлежащие окрестности Парижа… Жюль Верн даже никогда не видел моря, которое так любил по книгам.
В это лето каждый день Жюль Верн проводил на улице ришелье в «своем» углу большого зала Национальной библиотеки. Он искал путь к новому, высокому и чистому виду поэзии – поэзии труда, раскрытия тайн природы и научного вдохновения.Давно ли появились во Франции паровые корабли и железные дороги? Но человек продолжает штурмовать Неизвестное, раскрывая тайны мира, француз Арбан пролетел через Альпы на свободном аэростате. Одна за другой отправляются научные экспедиции – в дебри Черной Африки, в Арктику – а поиски Северо-западного прохода. В России испытывают подводный корабль «Морской чорт». Изобретатели бьются над постройкой электрической машины… Весь этот необычайный мир второй природа созданной руками человека, раскрывался перед глазами изумленного неофита с великолепным, почти пугающим блеском!..
Это не было уходом от тех проблем, которые окружали его, мучили, но казались неразрешимыми: республика или империя, свободный труд или промышленное рабство, демократия, социализм или полицейский режим?… Нет, в старых манускриптах и в новых политических памфлетах Жюль Верн пытался найти ответ на эти вопросы, найти свой собственный путь. Это были мучительные поиски самого себя: не того мальчика, что, прижавшись к мачте «Корали», мечтал о путешествии в Индию, не того юноши, что почтительно взирал на своего полубога Гюго, но того зрелого мужа, что когда-нибудь проложит свою собственную дорогу в литературе.
В эти дни Жюль Верн встретился с Пьером Франсуа Шевалье, – он предпочитал именовать себя Питр Шевалье, – редактором парижского журнала «Мюзе де фамий» («Семейный музей»). Бретонец родом, уроженец Пэмбефа на Луаре, он окончил Нантский лицей пятнадцатью годами раньше братьев Верн, но все же чувствовал чисто бретонскую слабость к землякам. Он пригласил Жюля сотрудничать в своем журнале, но предупредил, что молодой писатель не должен рассчитывать на большее, чем шесть страничек журнала, или на возможность печататься чаще двух раз в год. Во всем остальном он полностью предоставлял свободу своему новому молодому другу.
В это лето Жюль Верн также познакомился с Жаком Араго, младшим братом знаменитого астронома. И этот человек, быть может, гораздо более удивительный, чем самые эксцентричные из будущих героев Жюля Верна, оказал на него сильнейшее влияние, не забытое до самого конца жизни.
Араго был слеп и стар, ему шел седьмой десяток, но он был поразительно жизнерадостен и предприимчив. Всемирный путешественник, совершивший свое первое кругосветное плавание за десять лет до рождения Жюля Верна, Араго с тех пор исколесил весь земной шар. Этот слепец когда-то умел видеть и запоминать, и картины дальних стран навсегда запечатлелись в его памяти с удивительной пластической ясностью.
Его четыре тома «Путешествие вокруг света, воспоминания слепого» были написаны через много лет после самого путешествия, уже тогда, когда вечная ночь затмила его глаза. Чего стоило отыскать у себя в памяти, в сердце лазурный блеск моря, жгучий цвет неба, бархатный отблеск берега, вернуть, хотя бы на мгновение, этот взгляд, проникающий вглубь моря, охватывающий такой обширный горизонт и угасший, быть может, навсегда!
Книга эта – не роман и не повесть, и не традиционное «путешествие», переполненное небылицами и утомительными подробностями. Араго не был ни ученым путешественником, ни завоевателем, ни торговцем, ни миссионером, ни даже искателем приключений. Он объехал земной шар по-своему – как зоркий наблюдатель и поэт. В книге его есть все: разговор с читателем, рассказы, описания, драма, поэзия, истории… Но весь этот удивительный конгломерат слит воедино и одухотворен единым чувством и одной мыслью: как велика и как прекрасна наша Земля!
Пламенное воображение дополняло и исправляло эти картины, приводило их в движение, одушевляло пылкими страстями. И пышные фразы, выходившие из-под пера писателя-путешественника, где скупые слезы слепого иногда проступали сквозь грубую подмалевку, и сухая ирония порой замораживала возвышенные метафоры заставляла смеяться и плакать читателей, попавших к удивительному рассказчику в плен.
Таким пленником стал и молодой Жюль Верн, увлеченный не столько четырьмя томами «Путешествия вокруг света», сколько самим автором этой всеми забытой ныне книги…
В 1849 году, уже будучи слепым, Араго предпринял большую экспедицию в Калифорнию, где в то время свирепствовала золотая лихорадка, разношерстную компанию, им собранную, парижане прозвали «арагонавтами». Но плавание нового Арго было печальным: ограбленный своими товарищами и брошенный ими в пути, слепец вынужден был вернуться в Париж, где и осел на некоторое время. В его квартире в доме № 14 на улице Мазагран собирались странные люди: путешественники, географы, писатели, приезжие из Южной Америки и просто искатели приключений. И всех этих разных людей объединял слепой философ, как будто бы обладающий даром вечной юности.
А на другом конце Парижа, в строгой, даже чопорной квартире Анри Гарсе, профессора лицея Генриха IV, своего двоюродного брата, Жюль Верн окунался в почти ледяную атмосферу чистой математики. Именно сейчас, когда внезапно родившийся интерес к науке охватил молодого писателя, он почувствовал в суховатых фразах Гарсе огромную веру в научный прогресс, в могучий синтез современной науки. И Жюль Верн, сблизившись в это лето со своим кузеном, понял, что теоретические открытия чистой науки подготовляют почву для непосредственных приложений, готовящихся пышно развернуться в ближайшие годы и которые – как он верил – разрешат все социальные проблемы, казавшиеся до сих пор неразрешимыми.
Но был еще один молчаливый собеседник, недавно умерший, но, быть может, более живой, чем многие из живых, с которым Жюль Верн почти не расставался. Это был Эдгар По.
«Необыкновенные рассказы», прочитанные Жюлем в великолепном переводе Бодлера, упали на благодарную почву. Однако молодого француза влекли не мрачное отчаяние и любовь ко всему странному и ужасному «ночного» По, но сочетание резкого реализма с фантастикой, необыкновенная точность и глубина анализа того, чего не бывает в жизни. Его любимым автором стал «дневной» По, автор «Золотого жука» и трех – первых в мире! – детективных повестей, писатель, рассказавший и о полетах на аэростате через Атлантический океан и о путешествии на Луну, человек, для которого чудеса современной ему науки были волшебнее старых сказок Шехеразады.
В течение 1851 года в журнальчике Шевалье, – сказать по правде, не слишком серьезном, хотя и украшенном парадными именами Гюго и Дюма, среди сонма других перечисленных в списке сотрудников, – в этом журнале «Семейный музей» было опубликовано два рассказа Жюля Верна: «Первые корабли мексиканского флота» и «Путешествие на аэростате» – его первые напечатанные произведения.
Первый рассказ был только новой вариацией на темы Купера или его французских последователей – Корбьера, Леконта, Огюста Жаль или раннего Эжена Сю. Правда, сейчас, оглядываясь назад, можно и здесь найти отдельные черточки, так знакомые нам по верновским «Необыкновенным путешествиям». Но все же этот рассказ дальше от подлинного Жюля Верна, чем иные пассажи из путешествий Жака Араго. Это всего лишь проба пера робкого ученика, в котором только очень зоркий глаз смог бы распознать будущего мастера. Тем не менее это было первое печатное выступление молодого автора, первое опубликованное произведение, подписанное никому из читателей до сих пор неизвестным именем: Жюль Верн.
Во втором рассказе легко увидеть истоки другой линии его творчества – влияние Эдгара По. Для парижан, почти еженедельно наблюдавших подъемы аэростатов с Ипподрома и Марсова поля, воздухоплавание далеко не было новинкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
«Сломанные соломинки» выдержали двенадцать представлений, что друзья Верна сочли несомненным успехом, родные в Нанте гордились славой своего Жюля, но Пьер Берн был слегка шокирован легкомыслием комедии и ее типично французским юмором, который он не считал вполне приличным. Он не хотел бы, чтобы его консервативные друзья, поклонники классицизма, познакомились с произведением его сына. Впрочем, он надеялся, что юная слава Жюля не достигнет Нанта.
Однако первый успех Жюля Верна, бывший для Парижа никем не замеченным эпизодом, для его родного города стал событием. Его эфемерной славы хватило на то, чтобы заполнить весь Нант.
Когда Жюль приехал домой «на каникулы», – хотя, казалось бы, его каникулярное время давно истекло, – толпы обывателей ходили за ним, а его товарищи по Малой семинарии и лицею гордились знакомством с «парижским писателем». И, как достойное, само собою разумеющееся завершение торжества, в старом театре на площади Граслен состоялось представление «Сломанных соломинок».
7 ноября 1850 года на премьере присутствовал «весь Нант». Старинное здание с коринфской колоннадой и статуями восьми муз на фасаде, знакомое Жюлю с детства, было переполнено. И раньше чем упал занавес и молодой автор прошел к выходу между фигурами Корнеля и Мольера, украшающими вестибюль, он стал – пусть ненадолго! – гордостью и достопримечательностью города.
До сих пор Нант славился тремя знаменитыми уроженцами: Жаком Кассар – смелым моряком, Жилем де Ааваль – легендарным убийцей, прозванным Синей Бородой, и маршалом Камброн, ставшим бессмертным из-за фразы: «Гвардия умирает, но не сдается», – фразы, никогда не сказанной, так как на поле Ватерлоо на предложение сдаться храбрый маршал предпочел ответить гораздо менее литературно и куда более энергично. Теперь к этим трем прославленным именам прибавилось четвертое: Жюль Верн.
Вся эта шумная слава была очень неверной, но вряд ли молодой писатель сознавал это. Было лишь одно обстоятельство, которого Жюль Верн не мог не заметить: до сих пор успех не принес ему ни одного франка.
Когда Жюль решил, что срок «каникул» истек, он вернулся в Париж, вместо того чтобы немедленно же принять участие в работе сильно расширившейся конторы на Кэ Жан Бар. Холодная непреклонность отца здесь столкнулась с чисто бретонским упрямством сына. Вероятно, никакого объяснения не последовало: Пьер Берн счел возможным сделать еще одну уступку сыну, Жюль Верн предпочел отделаться любимой поговоркой: «О делах – завтра».
По приезде в Париж молодой драматург водворился в своей старой комнате у хозяйки мадам Мартен. По молчаливому уговору его рента в 75 франков в месяц продолжала ему высылаться. Этого было мало, но казалось достаточным для человека, который решил завоевать Париж…
За зиму были закончены две новые пьесы: «ученые», которую сам Берн называл «комедией наблюдений», и водевиль «Кто смеется надо мной?». Обе были показаны Дюма и заслужили его снисходительное одобрение. Но ставить их на сцене Исторического театра? Увы, это было невозможно: театр этот уже не существовал, он закрылся, унеся остатки состояния Дюма. Правда, у «великого Александра» оставались еще романы, но примирение с Маке, недавно состоявшееся, видимо, не казалось великому организатору литературы прочным: в конце концов должен же наступить день, когда Маке захочет ставить на своих произведениях свое собственное имя! Но пока этот момент не наступил, «Монте-Кристо» спешил использовать Маке для окончания «мемуаров Дюма», хотя понимал, что этого не хватит даже Для уплаты процентов по долгам…
Стареющий писатель, уже не такой блестящий, громкий, жизнерадостный, но, пожалуй, еще более хвастливый, посоветовал своему молодому другу отнести свои пьесы в театр Жимназ.
Театр Жимназ не заинтересовался творчеством молодого драматурга, но Жюль Верн был упорен и не так легко терял равновесие. Вместе с Мишелем Kappe он приступил к новой работе – оперетте «Жмурки». Музыку к ней писал Аристид Иньяр.
Новый отказ, столь же вежливый, почти совпал с письмом из Нанта. Пьер Верн считал, что год, прошедший с последнего экзамена, – срок достаточный для отдыха. Он писал о Нанте, о домашних новостях, но между строк Жюль прочел ультиматум, который припирал его к стене.
На что мог надеяться литературный новичок в этом новом Париже, где литература с каждым днем отходила на второй план, и где все реже упоминалось слово «республика», и все чаще президент Луи Бонапарт именовался принцем Наполеоном? Ведь до сих пор Жюль Верн был всего лишь автором одноактной комедии, поставленной уже не существующим театром, приписанной в Париже младшему Дюма и не принесшей ему ни одного су. А в Нанте его ждал просторный дом, любящая семья, старые друзья. В памяти всплывали рощи и луга Шантеней, быстрые струи Луары, омывающие остров Фейдо, магнолии набережной де ля Фосс, старые дома, корабли, детство…
«Судьба меня приковала к Парижу, – писал Жюль Верн в ответном письме. – Впоследствии я смогу стать хорошим литератором, но никогда не сделаюсь ничем, кроме плохого адвоката… Единственная карьера, которая меня увлекает и к которой стремлюсь: литература».
Новое письмо из Нанта не было неожиданным. В нем Пьер Верн выражал свою любовь и понимание и соглашался с тем, что его сын должен иметь свою собственную судьбу и… собственные доходы.
Итак, выбор был сделан. Двадцатитрехлетний писатель, не имеющий ни одного напечатанного произведения, остался наедине с огромным городом и со всем светом.
Но это совсем не было переходом в следующий литературный класс, где литература, ради которой он жил, должна была стать средством для поддержания существования. Наоборот, он на второй год оставался в том же, – назовем его приготовительным, – классе, и у него не было уверенности, что он не останется в нем и на третий и на четвертый год…
Что же мог он придумать для того, чтобы просуществовать в Париже до тех пор, пока литература не начнет приносить ему не только славу, но и деньги? И что, в сущности говоря, он умел делать? Правда, он был лиценциатом прав, но он слишком пренебрегал в свое время конторой отца, и поэтому вряд ли мог найти практическое применение своему диплому. А что могли дать ему его знание театра, а тем более литература?…
Молодой Верн начал свою первую самостоятельную службу сверхштатным писцом в конторе некоего Гимара. Он должен был являться в нее в семь утра и покидать ее лишь в девять вечера. Вдобавок контора помещалась вблизи Биржи, на правом берегу Сены, и Жюлю приходилось каждое утро и каждый вечер пересекать почти весь Париж – то в часы рассвета, то в ореоле газовых фонарей.
Вознаграждение сверхштатного писца равнялось шестистам франков в год и по закону не могло быть увеличено в ближайшие восемнадцать месяцев.
Шестьсот франков в год – пятьдесят франков в месяц! Это составляло всего лишь две трети его студенческой ренты, которой не всегда хватало даже на обед. Но и это было бы пустяками, и не для того Жюль переменил судьбу компаньона конторы Верн и Верн в Нанте на положение скромного писца в Париже, чтобы жаловаться на лишения. Самое худшее состояло в том, что на литературу, ради которой он отказался от тихого довольства провинциального адвоката, уже не хватало времени! И очень скоро Жюль отказался от своей скромной службы, променяв ее на нищету интеллигентного пролетария.
Лето 1851 года было для Жюля Верна трудным. «Жени меня, моя дорогая мама, – невесело шутил он в письме домой, – жени меня! Я приму любую жену, которую ты пожелаешь. Я приму ее с закрытыми глазами и открытым кошельком…» Но эти тревожные летние месяцы были в то же время великолепны. Именно тогда, когда все надежды на будущее, казалось, были потеряны, пришли ясность, чистота и легкость мысли и, как это бывает в минуту напряжения всех сил, подлинное вдохновение.
Однако стихотворные строки, так легко льющиеся с его пера, не вызывали у молодого Жюля Верна ничего, кроме разочарования. Легко владея стихом, он все же не мог найти в поэзии своего собственного стиля. Его веселые комедии и либретто оперетт были всегда полны французского юмора и… шаблонны, слишком напоминая те образцы, которым следовал молодой драматург: в них не чувствовалось биения живого сердца писателя, они не выражали его сокровенных дум. Они не были одухотворены образами окружающего мира, обобщенными и сконцентрированными его творческим воображением, словно сверкающей линзой микроскопа. А мысли жгучие, как пламя, мучили молодого писателя все больше. И они раздирали его мозг своим противоречием: то он мечтал собрать воедино и выразить в стихах смутно мелькающие образы внешнего мира, то ему хотелось, хотя бы в воображении, бежать от окружающей его жизни в дальние страны, в необыкновенный мир заоблачных просторов, в душный, но пряный мир сказочной фантастики.
Но что он знал? Нант, литературную республику Монмартра, близлежащие окрестности Парижа… Жюль Верн даже никогда не видел моря, которое так любил по книгам.
В это лето каждый день Жюль Верн проводил на улице ришелье в «своем» углу большого зала Национальной библиотеки. Он искал путь к новому, высокому и чистому виду поэзии – поэзии труда, раскрытия тайн природы и научного вдохновения.Давно ли появились во Франции паровые корабли и железные дороги? Но человек продолжает штурмовать Неизвестное, раскрывая тайны мира, француз Арбан пролетел через Альпы на свободном аэростате. Одна за другой отправляются научные экспедиции – в дебри Черной Африки, в Арктику – а поиски Северо-западного прохода. В России испытывают подводный корабль «Морской чорт». Изобретатели бьются над постройкой электрической машины… Весь этот необычайный мир второй природа созданной руками человека, раскрывался перед глазами изумленного неофита с великолепным, почти пугающим блеском!..
Это не было уходом от тех проблем, которые окружали его, мучили, но казались неразрешимыми: республика или империя, свободный труд или промышленное рабство, демократия, социализм или полицейский режим?… Нет, в старых манускриптах и в новых политических памфлетах Жюль Верн пытался найти ответ на эти вопросы, найти свой собственный путь. Это были мучительные поиски самого себя: не того мальчика, что, прижавшись к мачте «Корали», мечтал о путешествии в Индию, не того юноши, что почтительно взирал на своего полубога Гюго, но того зрелого мужа, что когда-нибудь проложит свою собственную дорогу в литературе.
В эти дни Жюль Верн встретился с Пьером Франсуа Шевалье, – он предпочитал именовать себя Питр Шевалье, – редактором парижского журнала «Мюзе де фамий» («Семейный музей»). Бретонец родом, уроженец Пэмбефа на Луаре, он окончил Нантский лицей пятнадцатью годами раньше братьев Верн, но все же чувствовал чисто бретонскую слабость к землякам. Он пригласил Жюля сотрудничать в своем журнале, но предупредил, что молодой писатель не должен рассчитывать на большее, чем шесть страничек журнала, или на возможность печататься чаще двух раз в год. Во всем остальном он полностью предоставлял свободу своему новому молодому другу.
В это лето Жюль Верн также познакомился с Жаком Араго, младшим братом знаменитого астронома. И этот человек, быть может, гораздо более удивительный, чем самые эксцентричные из будущих героев Жюля Верна, оказал на него сильнейшее влияние, не забытое до самого конца жизни.
Араго был слеп и стар, ему шел седьмой десяток, но он был поразительно жизнерадостен и предприимчив. Всемирный путешественник, совершивший свое первое кругосветное плавание за десять лет до рождения Жюля Верна, Араго с тех пор исколесил весь земной шар. Этот слепец когда-то умел видеть и запоминать, и картины дальних стран навсегда запечатлелись в его памяти с удивительной пластической ясностью.
Его четыре тома «Путешествие вокруг света, воспоминания слепого» были написаны через много лет после самого путешествия, уже тогда, когда вечная ночь затмила его глаза. Чего стоило отыскать у себя в памяти, в сердце лазурный блеск моря, жгучий цвет неба, бархатный отблеск берега, вернуть, хотя бы на мгновение, этот взгляд, проникающий вглубь моря, охватывающий такой обширный горизонт и угасший, быть может, навсегда!
Книга эта – не роман и не повесть, и не традиционное «путешествие», переполненное небылицами и утомительными подробностями. Араго не был ни ученым путешественником, ни завоевателем, ни торговцем, ни миссионером, ни даже искателем приключений. Он объехал земной шар по-своему – как зоркий наблюдатель и поэт. В книге его есть все: разговор с читателем, рассказы, описания, драма, поэзия, истории… Но весь этот удивительный конгломерат слит воедино и одухотворен единым чувством и одной мыслью: как велика и как прекрасна наша Земля!
Пламенное воображение дополняло и исправляло эти картины, приводило их в движение, одушевляло пылкими страстями. И пышные фразы, выходившие из-под пера писателя-путешественника, где скупые слезы слепого иногда проступали сквозь грубую подмалевку, и сухая ирония порой замораживала возвышенные метафоры заставляла смеяться и плакать читателей, попавших к удивительному рассказчику в плен.
Таким пленником стал и молодой Жюль Верн, увлеченный не столько четырьмя томами «Путешествия вокруг света», сколько самим автором этой всеми забытой ныне книги…
В 1849 году, уже будучи слепым, Араго предпринял большую экспедицию в Калифорнию, где в то время свирепствовала золотая лихорадка, разношерстную компанию, им собранную, парижане прозвали «арагонавтами». Но плавание нового Арго было печальным: ограбленный своими товарищами и брошенный ими в пути, слепец вынужден был вернуться в Париж, где и осел на некоторое время. В его квартире в доме № 14 на улице Мазагран собирались странные люди: путешественники, географы, писатели, приезжие из Южной Америки и просто искатели приключений. И всех этих разных людей объединял слепой философ, как будто бы обладающий даром вечной юности.
А на другом конце Парижа, в строгой, даже чопорной квартире Анри Гарсе, профессора лицея Генриха IV, своего двоюродного брата, Жюль Верн окунался в почти ледяную атмосферу чистой математики. Именно сейчас, когда внезапно родившийся интерес к науке охватил молодого писателя, он почувствовал в суховатых фразах Гарсе огромную веру в научный прогресс, в могучий синтез современной науки. И Жюль Верн, сблизившись в это лето со своим кузеном, понял, что теоретические открытия чистой науки подготовляют почву для непосредственных приложений, готовящихся пышно развернуться в ближайшие годы и которые – как он верил – разрешат все социальные проблемы, казавшиеся до сих пор неразрешимыми.
Но был еще один молчаливый собеседник, недавно умерший, но, быть может, более живой, чем многие из живых, с которым Жюль Верн почти не расставался. Это был Эдгар По.
«Необыкновенные рассказы», прочитанные Жюлем в великолепном переводе Бодлера, упали на благодарную почву. Однако молодого француза влекли не мрачное отчаяние и любовь ко всему странному и ужасному «ночного» По, но сочетание резкого реализма с фантастикой, необыкновенная точность и глубина анализа того, чего не бывает в жизни. Его любимым автором стал «дневной» По, автор «Золотого жука» и трех – первых в мире! – детективных повестей, писатель, рассказавший и о полетах на аэростате через Атлантический океан и о путешествии на Луну, человек, для которого чудеса современной ему науки были волшебнее старых сказок Шехеразады.
В течение 1851 года в журнальчике Шевалье, – сказать по правде, не слишком серьезном, хотя и украшенном парадными именами Гюго и Дюма, среди сонма других перечисленных в списке сотрудников, – в этом журнале «Семейный музей» было опубликовано два рассказа Жюля Верна: «Первые корабли мексиканского флота» и «Путешествие на аэростате» – его первые напечатанные произведения.
Первый рассказ был только новой вариацией на темы Купера или его французских последователей – Корбьера, Леконта, Огюста Жаль или раннего Эжена Сю. Правда, сейчас, оглядываясь назад, можно и здесь найти отдельные черточки, так знакомые нам по верновским «Необыкновенным путешествиям». Но все же этот рассказ дальше от подлинного Жюля Верна, чем иные пассажи из путешествий Жака Араго. Это всего лишь проба пера робкого ученика, в котором только очень зоркий глаз смог бы распознать будущего мастера. Тем не менее это было первое печатное выступление молодого автора, первое опубликованное произведение, подписанное никому из читателей до сих пор неизвестным именем: Жюль Верн.
Во втором рассказе легко увидеть истоки другой линии его творчества – влияние Эдгара По. Для парижан, почти еженедельно наблюдавших подъемы аэростатов с Ипподрома и Марсова поля, воздухоплавание далеко не было новинкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31