Он приходил к нам в больницу навестить товарища. "Настоящий полярник", - сказала она про него. Больше она мне про него не рассказывала ни тогда, ни потом. Я и забыл, что есть такой на свете! А мама, выходит, не забыла. Она с ним в кино ходила... И когда на площади он встретился с нами, знал, как меня зовут, хотя в самолёте по пути в Ыйылы мы с ним не знакомились, я точно помню. Значит, мама ему про меня говорила. И в магазин за нами он пришёл не просто так. Ну, а если бы я про всё раньше узнал, что бы мог сделать? Ничего не мог бы...
На большой перемене я Кристепа отозвал в самый дальний угол длинного коридора, к окну.
- Мне с тобой нужно поговорить, - сказал я и вспомнил, что мама так же начала. Глаза у меня стали горячими, но я крепко стиснул зубы и помолчал. Тут плачь не плачь...
- Ты чего молчишь? - спросил Кристеп. - Зачем позвал меня сюда?
- Большой секрет, Кристеп! Тайна... Дай честное пионерское, что ты никому...
Он рассердился.
Все сердились на меня в этот день.
- Если не веришь - молчи!.. Веришь - так говори. Охотник умеет молчать... Не хочешь - я пойду в снежки, третий "Б" нас вызывал.
Он спрыгнул с подоконника.
- Да подожди ты, охотник! - Я схватил его за локоть. - "Снежки, снежки... Третий "Б"!.. Делать больше нечего - "в снежки"! Ты этого видал сегодня у меня дома? Ну, Фёдора Григорьевича - что помогал нам дрова складывать?
- Видал... Я его знаю: он работает в экспедиции. Вместе с отцом ходил весновать на Улу-Кюёль, озеро такое есть... Отец говорил, однако, его ружьё промаха не знает.
- Мне какое дело - знает не знает!.. - сказал я. - Он в экспедиции или не в экспедиции... Он будет мой отец, чужой отец, понимаешь ты?
- Оксэ!
- Оксэ или не оксэ, а будет...
Кристеп вытаращил глаза и уставился на меня, но ничего не успел сказать, потому что к нам подбежал и остановился возле нас Костя Макаров, как будто кто-то просил его подбегать и останавливаться.
- А вы чего тут? - спросил он. - Знаете, что третий "Б" опять нос задирает? Все ребята во двор побежали, а вы прячетесь. Боитесь с третьим "Б"?..
- Ты... ты... ты проваливай! - сказал я, не слезая с подоконника. Коридор большой, ходи гуляй. Сам-то почему не во дворе, сам-то побоялся? А тут нечего тебе делать.
- Смотри ты - "коридор большой"! Где хочу, там и буду стоять, двоечник ты московский!
Я слез с подоконника и показал ему кулак:
- Да мы в Москве таких...
- А что "в Москве, в Москве"?.. Кулаками хвастались друг перед другом: у кого кулак грязнее?
- А и били!
- Да ну? Ты?.. Ври побольше!
Он так смотрел на меня, что стоило ему съездить как следует, чтобы знал.
Костя ещё добавил:
- И кулак-то, однако, с воробьиный клюв. Таким кулаком чесаться разве хорошо!..
Ах, чесаться? Так...
И я ему засветил с правой, только зубы у него лязгнули! От его руки увернулся и ещё раз дал, и ещё раз! Будет знать, как... Ух!.. Это он меня достал, в кровь, кажется, расцарапал щёку.
- Ну подожди же ты! - крикнул я ему.
Вот! Но тут не сосчитать было, сколько раз я его, сколько раз он меня... И не чувствовал я, больно ли мне или не больно. Ага, вот сейчас ему по уху... Но кто-то схватил меня сзади за руку. Костю тоже оттащили.
Это два наших семиклассника, здоровые ребята, вмешались.
А рядом стояла Вера Петровна, тёрла подбородок и качала головой. Теперь-то начнётся... Принесло её сюда, сидела бы в учительской, как все учителя, и ничего бы не знала: дерёмся мы или играем...
- Та-ак... - сказала она. - Хорошо. Хороши оба. Просто красавцы. Приводите себя в порядок и пойдёмте со мной в учительскую: будем во всём разбираться.
Кристеп рядом морщился, как будто у него зубы болят. Я подмигнул ему и платком промакнул кровь на щеке, заправил рубашку в пояс, руки вытер о штаны, пригладил волосы. А ещё чего в порядок приводить?
В учительской Вера Петровна заставила нас сесть на диван и сама села между нами.
Высокий худой учитель географии, с носом, похожим на вороний клюв, надел очки и посмотрел в нашу сторону.
- Что они там у вас натворили, Вера Петровна? - спросил он.
- Драчуны, - ответила она.
И учитель покивал головой, как будто поклевал что-то.
Я ждал, что она станет спрашивать, и смотрел на большой цветок в кадке у окна. На тонком стволе было много веток, листья немного пожелтели, но всё равно были зелёные. Интересно, как он называется?..
- Рассказывайте, - сказала учительница. - Всё рассказывайте, как было.
- Пускай не дразнится, - сказал я, но головы к ней не повернул. Пускай ко мне не лезет. Я к нему лезу?! Очень мне нужно с ним связываться!
- И всё-таки связался? Кто из вас ударил первый?
- Ну, я ударил...
- Без "ну"... Кто первый ударил?
- Я...
- Так я и думала... А ещё говоришь: пускай не лезет!.. Это как же получается? У нас никогда такого не было. Все у нас в классе живут мирно, дружно, никаких происшествий... Вдруг - драка! Кто же подрался? Новенький. Тот самый москвич, который для всех должен служить примером.
Она говорила, а кто-то всё время то открывал, то закрывал дверь. Всё на меня! Всё на меня! А почему не спросила, как это я ни с того ни с сего ударил Костю по уху? Может быть, он сам напросился?.. Это надо было спросить, раз она учительница.
Вера Петровна продолжала:
- Да, примером... А я по твоему лицу вижу, что ты сидишь и упорствуешь. Не хочешь признаться, что был неправ... Надо иметь мужество признавать свои ошибки. У тебя этого мужества нет, а в жизни оно необходимо всем - и большим и маленьким. Завтра, Савельев, к началу уроков приведёшь мать. Я с ней поговорю, чтобы она обратила внимание на...
Дверь распахнулась, и Кристеп почти вбежал в учительскую.
- Вера Петровна! - закричал он. - Вера Петровна! Разве Женя один виноват? Разве Костя не виноват? Мы с Женей сидели, не трогали его. Подошёл к нам, сам подошёл, начал Женю дразнить. Он первый, Костя первый. Так было. Пусть сам скажет, если не боится правду сказать.
Но Костя ничего не сказал. А Вера Петровна вскочила с дивана, замахала на Кристепа обеими руками. Когда перестала махать, зажала уши оба уха зажала ладонями - и отвернулась от Кристепа.
- Ты ничего не мог слышать, - заговорила она, - ничего, потому что подслушивать у замочной скважины - это очень нехорошо, это недостойно пионера!
- Вера Петровна, - сказал Кристеп, - у замочной скважины я не слушал. Дверь маленько открыта в учительскую...
- Всё равно! Всё равно! И я сейчас тоже не слышу, что ты говоришь, Гермогенов! Уходи, я тебя сюда не вызывала. Я вызывала только Женю Савельева и Костю Макарова, больше никого. А у тебя это - ложное понимание товарищества, мы об этом поговорим в другой раз. А сейчас уходи.
Кристеп помялся с ноги на ногу и ушёл. Но он молодец... Он настоящий товарищ! Не побоялся, пришёл в учительскую, хотел меня выручить, по правде рассказать, как было. Виноват разве, что ничего не получилось?
Вера Петровна снова села на диван и повернулась ко мне.
- Да, так вот, Савельев... Пусть твоя мать придёт завтра к началу уроков, - повторила она - мало было одного раза. - Иначе я не допущу тебя к занятиям. Идите... И чтобы не смели больше драться! Слышишь меня, Костя? К тебе это тоже относится, я с тобой ещё отдельно поговорю.
- Слышу, чего же... - ответил он.
Мы с ним вышли из учительской вместе, и Костя сразу хотел в сторону. Но мне с ним тоже надо было отдельно поговорить.
- Ты вот что, подожди, - сказал я тихо. - Сегодня вечером уже поздно, темно будет... Завтра приходи пораньше в школу - к последнему звонку первой смены. Драться будем за дровяным сараем, понятно тебе?.. Там никто не увидит, никто не сможет помешать. А кто не придёт, тот самый последний трус!
Он ничего не ответил, только губами пожевал.
Кристеп подскочил к нам и увёл меня. Наверно, боялся, как бы я сейчас же не стал драться с Костей снова.
В боковом коридоре возле нашего класса стояла Оля. Мне показалось, что она поджидает нас.
- Ну, чего, чего? - спросила она.
- А ничего, - ответил я. - Подумаешь... Три раза велела завтра маму привести к началу уроков, вот и всё.
Оля слушала, не перебивала - это на неё не похоже.
- Пусть приходит, - сказал я. - Придёт и уйдёт, а с Костей мы ещё не кончили, нет... Он, может, думает, что я испугался? Он сам трус!
- Однако, трус Костя, - подтвердил Кристеп. - Боялся учительнице сказать, что первый начал.
- Пусть думает хоть что, - продолжал я. - Я могу маму через день водить в школу.
Оля перестала теребить белый передник и ухватилась одной рукой за косичку.
- Ты что! Ты что! Ты хочешь, чтобы тебя исключили? Ох и беда! Ты лучше вытри кровь со щеки, а то кровь будет у тебя сочиться, когда ты пойдёшь в класс.
Я снова достал носовой платок; он был уже измазан кровью, но вытереться можно было.
- Не болит? - спросила она.
- Не болит, - ответил я, хотя теперь уже я чувствовал боль: и царапина побаливала, и левое ухо. - А даже если и заболит, Косте с этим кулаком ещё придётся...
Я кулаком помахал перед самым её носом.
- Ладно, - сказал Кристеп; он от меня ни на шаг не отходил. - Это потом...
И мы пошли в класс.
На уроке географии Вера Петровна рассказывала что-то про озёра, показывала на карте самые крупные из них и самые глубокие.
- Ты, по-моему, опять не слушаешь, Савельев? - ткнула она указкой в мою сторону. - Драться с товарищами - это ты умеешь, учить тебя не приходится... А работать в классе не хочешь.
Вот и неправду она сказала!
Какой же мне Костя товарищ?.. С Кристепом же я не дерусь! И никогда не стану, в голову мне это не придёт. А с Костей - с Костей я добьюсь.
Мне очень не хотелось, чтобы мама появлялась в школе...
Откуда ей знать, из-за чего я подрался; она же не поймёт, в чём дело. Она будет слушать Веру Петровну, а та как начнёт, как начнёт... И вдруг я сообразил, что сегодня после уроков приду домой, а там уже э т о т, и придётся рассказывать обо всём при нём, и он тоже начнёт что-нибудь мне говорить, что драться нехорошо, что сам он никогда не дрался, когда был школьником... А мне придётся стоять, слушать и молчать!
Когда мы расходились по домам, я Кристепу сказал:
- Кристеп!.. Можно мне... можно, я буду у тебя сегодня ночевать? Мама в больнице - она дежурит... А что я стану делать дома один?
Кристеп обрадовался.
- Оксэ! Идём! Отец дома, он расскажет, как на рысь ходят, как он на медведя с ножом ходил, - видал шрам на щеке у него? Он так рассказывает забываешь спать. А ляжешь ты со мной. Одеяло у меня из заячьих шкурок. Большое... Кровать видал? Широкая... Ты, я - таких пять может лечь. Однако, ты ночью ногами не дерёшься?
- Думаешь, не дерусь? Ка-ак дам один раз ногой, ты сразу на полу будешь!
Кристеп ничего не ответил, он внезапно дал мне подножку и пихнул в снег.
Я вскочил и, не отряхиваясь, погнался за ним. Но сначала не догнал, а когда догнал, уже поздно было мстить: он успел мне крикнуть "чур-чура!".
Слушать охотничьи рассказы нам не пришлось. Спиридона Иннокентьевича дома не было. Без него Кристеп не мог взять гильзы, порох, дробь, хотя и знал, где они лежат. Патроны, значит, тоже нельзя было набивать.
Нет так нет... Мы поужинали холодным варёным мясом и стали читать книжку про маленького Киша, эскимоса с Аляски: как он охотился, как в свой посёлок приносил мясо и шкуры медведей, когда ни один охотник, самый опытный, не мог выследить и убить зверя.
Читал Кристеп:
- "Слушайте меня вы, взрослые мужчины!"
Это слова самого Киша писатель приводил.
- "Никогда больше я не скажу ни слова на вашем совете. До тех пор не скажу, пока вы, мужчины, не придёте ко мне и не попросите... Запомните это вы все: это мои последние слова. Бок, мой отец, был великий охотник. И я, сын его, тоже пойду на охоту и сам буду добывать себе мясо..."
Молодец Киш! Вот бы и мне теперь тоже самому добывать мясо для себя и для других, тогда бы я... Тогда бы всё было иначе. Если бы я умел ходить на охоту, я бы ушёл в тайгу.
- "И отныне - пусть это запомнят все - делёж добычи, которую я принесу с охоты, будет всегда справедливым. Ни вдовы, ни дети не будут проливать слёзы по ночам оттого, что им не досталось мяса, и сильные мужчины не будут стонать и корчиться оттого, что они съели его слишком много. Я, Киш, сказал всё... - Презрительные взгляды провожали его, и насмешки сыпались ему вслед, когда он, стиснув зубы, не глядя ни вправо, ни влево, выходил..."
Кристеп продолжал читать, но дальше я слушал плохо, так и не понял, почему удачнее всех охотился маленький Киш. А переспрашивать мне не хотелось.
- Однако, мы тоже что-нибудь придумали бы не хуже Киша, - сказал Кристеп, закрывая книжку. - Чтобы мяса хватало всем, чтобы старухи по ночам не плакали от голода.
- Конечно, придумали бы, - сказал я.
- Отец рассказывал: раньше якуты, юкагиры, эвенки, луораветланы, орочёны, эвены тоже голодали часто, как и племя Киша. Не знали совсем ничего. Отец у меня буквы узнал, когда ему двадцать пять лет было.
- Да ну?.. - не поверил я.
- Точно...
- А кто такие руола... луора...
- Луораветланы... Луораветланы - так сами себя чукчи называют, догадался Кристеп, что я хочу спросить.
Мы рассматривали в этой книжке картинки, когда во дворе раздался сердитый бас Сольджута. Кристеп, как был, в рубашке, выскочил наружу.
Потом в сенях послышались голоса, отворилась дверь. Через высокий порог перешагнула мама.
- Ты что же так задерживаешься после школы? - начала она, не дав мне ничего сказать. - И не предупредил, что к товарищу пойдёшь... Я вернулась домой, сижу жду, жду, места себе не нахожу, а ты об этом и не думаешь!
- Ты разве сегодня не дежуришь? - спросил я. - Ты сама говорила утром...
Она как-то сбоку посмотрела на меня.
- Моё дежурство отменили. Собирайся, и пойдём. Уже поздно, тебе пора ложиться.
- Ты завтра за мной зайди, - сказал я Кристепу на прощание. - Я ждать буду.
Кристеп проводил нас до ворот, и мы с ней вдвоём пошли через площадь в темноте. Я часто сбивался с протоптанной тропинки, попадал в глубокий снег. Мама тогда останавливалась и поджидала меня.
Она молчала, я молчал. Так мы и дошли до нашего дома.
В окнах было темно.
Значит... значит, о н ещё не у нас сегодня вечером? Может быть, мама послушалась меня и его совсем у нас не будет, никогда?
Дома мама, по-прежнему не говоря ни слова, разделась и села на стул у стола. Я тоже разделся, сам повесил телогрейку на гвоздь и пристроился за маленьким своим столиком у окна. К маме я сидел спиной. Я не хотел сейчас видеть её. Но вдруг мне показалось, что она плачет. Да, плечи у неё вздрагивали, лицо она закрыла обеими руками, слёзы просачивались сквозь пальцы, пальцы были мокрые.
И мне стало страшно!.. Никогда, никогда, никогда я у неё слезинки не видел, а ведь нам бывало трудно в Москве - мы там жили в общежитии медицинского института. Ну и пусть плачет, сама виновата! Кто её просил? Но потом я её пожалел, сам чуть не заплакал. Лучше бы она злилась и кричала, как днём, что у меня нет сердца.
Подойти бы к ней... Но я остался сидеть и, снова отвернувшись, сказал маме:
- Фёдор Григорьевич так Фёдор Григорьевич.
Пусть, раз она так хочет. Только чтобы меня он не трогал, меня не касался. Лучше я буду один жить.
Мама слушала и продолжала плакать.
А я не понимал: чего же теперь всхлипывать - сказал же, что согласен.
4
В школу мама сходила.
Не знаю, о чём они говорили с Верой Петровной, только учительница сказала мне, когда начался первый урок:
- Ты, Савельев, поступил очень нехорошо. Ничто тебя оправдать не может, так и знай! Что же это получится, если каждый из нас станет драться, когда у него плохое настроение? Или я тоже начну вас бить, если вы не станете слушаться? А ведь вы часто не слушаетесь... Что тогда получится, Савельев? Кулаками никому и ничего не докажешь. Нужно уметь сдерживаться.
Я слушал её и сдерживался. Вера Петровна всегда так: если начнёт о чём-нибудь говорить, то говорит долго-долго. Одно и то же любит повторять несколько раз, - это для того, чтобы её слова лучше проникали в наше сознание. Ещё она требует, чтобы все её внимательно слушали, смотрели бы ей прямо в лицо, а не шарили глазами по сторонам.
- Ты слышишь меня, Савельев?
- Слышу, - ответил я.
- Хорошо, что слышишь, но только слушать - этого недостаточно, этого мало, - добавила она. - Тебе надо всерьёз подумать о своём поведении и улучшить его. Я была бы рада, если бы ты извинился перед Костей! Это доказало бы, что ты понял, что ты осознал свою ошибку.
Ну уж нет! Ещё чего!..
С Костей мы не разговаривали. Но и не дрались больше. Он не пришёл, когда я его вызвал: я напрасно ждал за сараем, напрасно мёрз. А через Кристепа он в тот же день мне передал, что не может драться - ему нельзя как председателю совета отряда... Не хочет - и не надо. Значит, я победил!.. А лучше бы честно признал, что боится.
Но что Костя!.. Не до Кости мне было.
О н стал жить у нас, переехал со всеми вещами. Одну большую медвежью шкуру повесили на стенку возле маминой тахты, а другую расстелили на полу. Мама жалела, что шкура на полу будет пачкаться и тереться, а он пообещал ещё одного медведя убить, когда понадобится. Ружьё его - двустволку повесили над тахтой, под самым потолком: я не мог до него дотянуться, даже когда подставлял стул, а на стул табуретку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13