На нем все то же помятое пальто, из-за пятен напоминающее кулинарную карту дорог. На галстуке – посеребренная булавка в виде Пизанской башни.
Мне он нравится. Он не придает значения одежде. Мужчины, обращающие слишком много внимания на свой внешний вид, кажутся мне амбициозными, но пустыми. Когда он говорит, то смотрит усталым, скучающим взглядом, словно дистанцируясь от настоящего. Я замечал такой же взгляд у фермеров, которые всегда словно не в своей тарелке, если им приходится смотреть на что-то вблизи, особенно на лица. Он примирительно улыбается.
– Сожалею, что пришли без приглашения на ваше собрание, – говорит он сухо, обращаясь к Элизе.
– Что ж, тогда проваливайте, – сладко поет она, ядовито улыбаясь.
– Как же приятно с вами познакомиться, мисс, или мне называть вас «мадам»?
Я встаю между ними:
– Чем мы можем вам помочь?
– Кто вы такой? – Он оглядывает меня с ног до головы.
– Профессор Джозеф О'Лафлин.
– Вот черт! Ребята, это же тот человек с крыши, который разговаривал с пацаном, – грубо грохочет его голос. – Никогда раньше не видел, чтобы человек так трусил. – Он смеется, и кажется, что мраморные шарики сыплются на пол. Его посещает новая мысль. – Вы же эксперт по проституткам, не так ли? Написали что-то вроде книги.
– Статью.
Он пожимает плечами и делает знак своим людям, которые разделяются и идут между рядами стульев. Откашлявшись, он обращается к собравшимся:
– Я инспектор Винсент Руиз из муниципальной полиции. Три дня назад в Кенсал-грин, Западный Лондон, было обнаружено тело молодой женщины. Она погибла десятью днями раньше. Пока нам не удалось установить ее личность, но есть основания полагать, что она была проституткой. Вам сейчас покажут ее портрет, нарисованный художником. Если кто-нибудь из вас узнает ее, я буду благодарен за информацию. Нас интересует все: имя, адрес, компаньоны, друзья, все, кто мог ее знать.
Быстро моргая, я слышу свой вопрос:
– Где ее нашли?
– Была закопана в неглубокой яме рядом с Гранд-Юнион-каналом.
В памяти всплывают отдельные кадры. Я вижу белую палатку и прожекторы, полицейскую ленту и вспышки фотоаппаратов. Тело женщины только что извлекли из ямы. Я был там. Я видел, как ее откапывали.
По залу, словно по пещере, эхом разносятся голоса. Рисунки передают из рук в руки. Шум нарастает. Чья-то рука вяло протягивает мне копию. На черно-белом рисунке, напоминающем те, для которых позируют туристы в Ковент-Гарден, изображена женщина. Она молода, у нее короткие волосы и большие глаза. Только в этом зале десяток женщин похожи на нее.
Через пять минут полицейские возвращаются, качая головами. Инспектор Руиз недовольно ворчит и вытирает платком свой изуродованный нос.
– Вы знаете, что ваше собрание незаконно, – говорит он, косясь на столик с чаем. – Это нарушение приличий – собирать проституток и угощать их напитками.
– Чай для меня, – говорю я.
Руиз недоверчиво смеется:
– Вы пьете чертовски много чая. Или же держите меня за идиота. – Он уже открыто бросает мне вызов.
– Я знаю, за кого вас держать, – сержусь я.
– И за кого же? Я теряюсь в догадках.
– Вы деревенский парнишка, оказавшийся в большом городе. Вы выросли на ферме, где доили коров и собирали яйца. Играли в регби до тех пор, пока травма не положила конец вашей карьере, но до сих пор размышляете, как далеко могли бы пойти. С тех самых пор вы постоянно боретесь с лишним весом. Вы либо разведены, либо овдовели, что объясняет потребность вашей рубашки в утюге, а костюма – в химчистке. После работы вы любите выпить пива и съесть карри. Вы пытаетесь бросить курить, поэтому постоянно шарите по карманам в поисках жевательной резинки. Вы считаете, что в спортивные залы ходят только голубые, если, конечно, речь не идет о боксерских грушах. И в свой последний отпуск вы ездили в Италию, потому что кто-то сказал вам, что там красиво, но под конец возненавидели местную кухню, жителей и вино.
Я удивлен холодности и отстраненности собственного голоса. Может, я заразился предрассудками, витающими в воздухе?
– Впечатляет. Вы проделываете этот трюк на вечеринках?
– Нет, – бормочу я, внезапно смущаясь. Я хочу извиниться, но не знаю, как начать.
Руиз роется в кармане, затем спохватывается:
– Скажите мне одну вещь, профессор. Если вы можете понять все это, просто глядя на меня, то сколько вам может рассказать мертвое тело?
– Что вы имеете в виду?
– Мою убитую. Что вы могли бы мне сказать, если бы я показал вам труп?
Я не уверен в том, что он говорит серьезно. Теоретически такое предприятие возможно, но обычно я имею дело с проявлениями сознания людей: рассматриваю их манеру двигаться, жесты и позы, изучаю одежду, которую они носят, разговор, который они ведут, я вслушиваюсь в изменения их голоса и наблюдаю за их взглядами. Мертвое тело не может предоставить мне ничего подобного. От мысли о трупе у меня сводит желудок.
– Не беспокойтесь, она вас не укусит. Встретимся в морге Вестминстера завтра в девять утра. – Инспектор грубо запихивает карточку с адресом во внутренний карман моей куртки. – Потом сможем позавтракать. – Он подавляет смешок.
Не дав мне времени ответить, он поворачивается и удаляется, сопровождаемый своими детективами. Но в последний момент, уже у самой двери, он вновь оборачивается ко мне:
– Вы ошиблись только в одном.
– В чем?
– Насчет Италии. Я полюбил ее.
5
На улице Элиза целует меня в щеку:
– Мне жаль, что так получилось.
Последние полицейские машины скрываются вдали вместе с моими слушательницами.
– Ты не виновата.
– Знаю. Мне просто нравится целовать тебя. – Она взъерошивает мне волосы, а затем суетливо вытаскивает расческу из сумки и снова приводит их в порядок. Она стоит прямо передо мной и, расчесывая, слегка наклоняет мою голову. Я вижу в вырезе свитера бугорки грудей под кружевным бюстгальтером и темную ложбинку между ними.
– Что скажут люди? – шутливо спрашивает она.
– Здесь не о чем говорить. – Это утверждение звучит слишком категорично. Она поднимает брови, словно не расслышав.
Элиза прикуривает и прихлопывает пламя крышкой зажигалки. На краткий миг я вижу, как свет золотыми бликами отражается в ее зеленых глазах. Как бы она ни причесывалась, ее волосы всегда выглядят растрепанными, словно после сна. Она склоняет голову набок и внимательно смотрит на меня.
– Я видела тебя в новостях. Ты выглядел очень смелым.
– Я был страшно напуган.
– С ним все будет в порядке, с тем мальчиком с крыши?
– Да.
– А с тобой?
Этот вопрос удивляет меня, я даже не знаю, что ответить. Иду за ней обратно в зал и помогаю составить стулья. Элиза выключает проектор и передает мне коробку с брошюрами. На обложке отпечатан все тот же образ Марии Магдалины.
Элиза кладет подбородок мне на плечо.
– Мария Магдалина – святая покровительница проституток.
– Я думал, что она раскаявшаяся грешница.
Она с досадой поправляет меня:
– Гностические тексты изображают ее провидицей. Ее также называли Апостолом Апостолов, потому что именно она принесла ученикам весть о Воскресении.
– Ты в это веришь?
– Иисус исчезает на три дня, и первым человеком, который видит Его живым, оказывается проститутка. По-моему, весьма показательно. – Элиза не смеется. Это не шутка.
Я выхожу вслед за ней на крыльцо, она поворачивается и запирает дверь.
– Я на машине. Могу подбросить тебя до дома, – говорит она, нащупывая ключи. Мы огибаем угол, и я вижу на парковке «фольксваген»-«жучок». – Есть еще одна причина, почему я выбрала эту картину, – объясняет она.
– Потому что ее нарисовала женщина.
– Да, но это еще не все. Настоящая причина – в судьбе художницы. Когда Артемизии Джентилески было девятнадцать, ее изнасиловал наставник, Тасси, но потом заявил, что не прикасался к ней. Во время процесса он сказал, что Артемизия – плохая художница и придумала историю с изнасилованием из ревности. Он назвал ее «ненасытной шлюхой» и попросил всех своих друзей свидетельствовать против нее. Ее даже обследовали повитухи, чтобы установить, давно ли она лишилась девственности. – Элиза горестно вздыхает. – За прошедшие четыре века не так уж много изменилось. Единственная разница в том, что теперь жертв изнасилования не пытают, чтобы установить, правду ли они говорят.
Она включает радио, давая мне понять, что не хочет разговаривать. Я откидываюсь на спинку кресла и слушаю Фила Коллинза, исполняющего «Еще один день в раю».
Я впервые увидел Элизу в середине восьмидесятых в отвратительной комнате для встреч детского дома в Брентфорде. Меня тогда только что приняли на должность начинающего клинического психолога в департамент здравоохранения Западного Лондона.
Она вошла, села и закурила сигарету, не обращая внимания на мое присутствие. Ей было только пятнадцать, но в ее движениях уже читались текучая грация и уверенность, от которых я не мог отвести взгляд.
Облокотившись о стол и держа сигарету в нескольких дюймах от рта, она смотрела мимо меня в окно. Дым вился кольцами под ее непослушной челкой. Нос был сломан в нескольких местах, передний зуб раскрошился. Она периодически проводила языком по его неровной поверхности.
Элизу спасли из временного борделя, который находился в подвале заброшенного дома. Дверь была устроена так, что не открывалась изнутри. Ее и другую несовершеннолетнюю проститутку держали там три дня, в течение которых их насиловали десятки мужчин, искавших секса с малолетними. Судья поместил ее под опеку, но большую часть времени Элиза проводила в попытках сбежать из детского дома. Она была слишком взрослой, чтобы подыскивать ей приемную семью, и слишком молодой, чтобы жить самостоятельно.
В ту первую встречу она смотрела на меня со смесью любопытства и презрения. Она привыкла иметь дело с мужчинами. Мужчинами можно управлять.
– Сколько тебе сейчас лет, Элиза?
– Вы и сами знаете, – ответила она, указывая на папку в моих руках. – Если хотите, я подожду, пока вы прочтете. – Она издевалась надо мной.
– Где твои родители?
– Надеюсь, что умерли.
Согласно материалам дела, Элиза жила с матерью и отчимом в Лидсе, откуда и убежала сразу после четырнадцатого дня рождения.
Большинство ее ответов были краткими: зачем произносить два слова, если можно обойтись одним? Она притворялась самоуверенной и безразличной, но я знал, что ей больно. Через какое-то время мне удалось задеть ее за живое.
– Как, черт возьми, вы можете так мало знать? – завопила она, сверкая глазами от возмущения.
Настало время рискнуть.
– Ты думаешь, что ты женщина, да? Думаешь, что можешь манипулировать мужчинами вроде меня? Что ж, ты ошибаешься. Я не ходячая пятифунтовая банкнота с желанием быстро перепихнуться на заднем дворе. Не отнимай у меня времени. У меня есть дела поважнее.
В глазах девушки вспыхнул гнев, но тут же они затуманились. Она расплакалась. Впервые она вела себя соответственно своему возрасту. Полился рассказ, прерываемый всхлипами.
Ее отчим, удачливый бизнесмен в Лидсе, сколотил солидное состояние, покупая и перепродавая квартиры. Он был настоящей находкой для матери-одиночки, какой была мама Элизы. Они смогли перебраться из муниципальной квартирки в приличный дом с садом. У Элизы была отдельная комната. Она ходила в школу.
Ей было двенадцать, когда однажды ночью отчим зашел в ее комнату. «Этим занимаются взрослые», – сказал он, закидывая ее ноги себе на плечи и зажимая ей рот рукой.
– После этого он хорошо со мной обращался, – рассказывала она. – Покупал мне одежду и косметику.
Это продолжалось два года, пока Элиза не забеременела. Мать обозвала ее потаскухой и потребовала назвать имя отца ребенка. Она возвышалась над ней, ожидая ответа, а Элиза смотрела на отчима, стоявшего на пороге. Он провел рукой по горлу.
Она сбежала. В кармане школьного жакета у нее был листок с названием клиники абортов в Южном Лондоне. В больнице она познакомилась с медсестрой лет сорока. Ее звали Ширли, у нее было доброе лицо, и Элиза согласилась, когда та предложила пожить у нее в период восстановления.
– Продолжай носить школьную форму.
– Почему?
– Это может пригодиться.
Ширли заменяла мать полудюжине девочек-подростков, и все они любили ее. С ней они чувствовали себя в безопасности.
– Ее сын был настоящий придурок, – говорила Элиза. – Он спал с ружьем под кроватью и думал, что может переспать с любой из нас. Болван! Когда Ширли впервые повела меня на работу, она говорила: «Вперед, ты можешь это сделать». Я стояла на Бейсуотер-роуд в школьной форме. «Не волнуйся, просто спроси у них, не нужна ли им девочка», – сказала она. Я не хотела разочаровывать Ширли. Я знала, что она рассердится.
В следующий раз, когда она вывела меня, я кое-что сделала руками, но не смогла заняться сексом. Не знаю почему. Привыкала три месяца. Я выросла из формы, но Ширли сказала, что мои ножки в ней хорошо смотрятся. Я была ее «золотым горшком».
Элиза не называла клиентами мужчин, с которыми спала. Ей было противно предполагать, что они незаконно тратят деньги. Она была честной. И не относилась к ним с презрением, хотя многие из них изменяли женам, невестам и подругам. Это был просто бизнес, нехитрая коммерческая операция: ей было что продать, а они хотели купить.
Проходили месяцы, и Элиза стала менее чувствительной. Теперь у нее была новая семья. Но однажды сутенер-конкурент забрал ее с улицы. Он сказал, что она нужна ему для одноразовой работы, а потом запер ее в подвале дома, а сам стоял в дверях и собирал деньги с очереди желающих. Поток мужчин с разным цветом кожи тек по ее телу и проникал внутрь.
– Они называли меня «маленькой секс-игрушкой», – сказала она, загасив очередную сигарету.
– И вот ты здесь.
– И никто не знает, что со мной делать.
– А что ты хочешь делать?
– Хочу, чтобы меня оставили в покое.
6
Главный закон Национальной службы здравоохранения гласит, что сухое дерево не тонет. Это часть нашей культуры. Если кто-то некомпетентен или труден в общении, его скорее продвинут по службе, нежели уволят.
Дежурный надзиратель в морге Вестминстера – лысый толстячок с отвисшей челюстью. Он мгновенно проникается ко мне неприязнью.
– Кто велел вам сюда прийти?
– Я должен встретиться с инспектором Руизом.
– Меня не предупреждали. Никто не назначал никаких встреч.
– Я могу его здесь подождать?
– Нет. Только родственникам покойного разрешается находиться в комнате ожидания.
– А где можно подождать?
– На улице.
Я чувствую кисловатый запах, исходящий от него, и замечаю пятна у него под мышками. Возможно, он проработал всю ночь и теперь остался сверхурочно. Он устал и раздражен. Обычно я испытываю в отношении работающих посменно такое же чувство, как к одиноким людям и толстым девочкам, которых никогда не приглашают танцевать. Паршивая это, должно быть, работа – надзирать за мертвецами.
Я хочу продолжить разговор с дежурным, когда приезжает Руиз. Надзиратель опять заводит свою волынку. Руиз наклоняется через стол и берет телефонную трубку:
– Слушай ты, недоносок! Снаружи стоят с десяток машин с истекшим сроком парковки. Твои коллеги будут тебе чрезвычайно признательны, если их сцапают.
Спустя несколько минут я иду за Руизом по крашеному цементному полу узкого коридора с голыми лампочками на потолке. Мы то и дело минуем двери с заиндевевшими стеклами. Одна из них открыта. Я заглядываю внутрь и вижу стол из нержавеющей стали с канавкой посредине и сливом. С потолка свисают галогенные лампы и входы микрофонов.
Далее по коридору мы натыкаемся на трех лаборантов в зеленой медицинской форме, стоящих около кофейного аппарата. Ни один из них даже не поднимает на нас глаз.
Руиз идет быстро и говорит медленно:
– Тело было обнаружено в одиннадцать ноль-ноль в воскресенье утром, закопанное в неглубокую яму. За пятнадцать минут до этого поступил анонимный звонок с телефонного автомата в четверти мили оттуда. Звонивший утверждал, что его собака вырыла из земли кисть человеческой руки.
Мы проходим сквозь двойные двери из оргстекла и уворачиваемся от тележки, которую катит служащий. Белая клеенка накрывает то, что, как я понимаю, является трупом. Там, где должна быть грудь, качается ящик с пробирками, заполненными кровью и мочой.
Мы подходим к приемной с большой стеклянной дверью. Руиз стучит по стеклу, и сидящая за столом оператор открывает автоматический замок. У нее высветленные волосы, отросшие у корней, и брови, выщипанные до толщины зубной нити. Вдоль стен стоят каталоги и висят белые доски. На противоположной стороне – большая дверь из нержавейки с надписью «Служебное помещение».
Внезапно в голове моей всплывает воспоминание времен практики, когда я упал в обморок на нашем первом занятии в морге. Когда я очнулся, кто-то держал у меня под носом нашатырь. Тогда преподаватель выбрал меня, чтобы продемонстрировать классу, как ввести 150-миллиметровую иглу в печень и взять анализ на биопсию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Мне он нравится. Он не придает значения одежде. Мужчины, обращающие слишком много внимания на свой внешний вид, кажутся мне амбициозными, но пустыми. Когда он говорит, то смотрит усталым, скучающим взглядом, словно дистанцируясь от настоящего. Я замечал такой же взгляд у фермеров, которые всегда словно не в своей тарелке, если им приходится смотреть на что-то вблизи, особенно на лица. Он примирительно улыбается.
– Сожалею, что пришли без приглашения на ваше собрание, – говорит он сухо, обращаясь к Элизе.
– Что ж, тогда проваливайте, – сладко поет она, ядовито улыбаясь.
– Как же приятно с вами познакомиться, мисс, или мне называть вас «мадам»?
Я встаю между ними:
– Чем мы можем вам помочь?
– Кто вы такой? – Он оглядывает меня с ног до головы.
– Профессор Джозеф О'Лафлин.
– Вот черт! Ребята, это же тот человек с крыши, который разговаривал с пацаном, – грубо грохочет его голос. – Никогда раньше не видел, чтобы человек так трусил. – Он смеется, и кажется, что мраморные шарики сыплются на пол. Его посещает новая мысль. – Вы же эксперт по проституткам, не так ли? Написали что-то вроде книги.
– Статью.
Он пожимает плечами и делает знак своим людям, которые разделяются и идут между рядами стульев. Откашлявшись, он обращается к собравшимся:
– Я инспектор Винсент Руиз из муниципальной полиции. Три дня назад в Кенсал-грин, Западный Лондон, было обнаружено тело молодой женщины. Она погибла десятью днями раньше. Пока нам не удалось установить ее личность, но есть основания полагать, что она была проституткой. Вам сейчас покажут ее портрет, нарисованный художником. Если кто-нибудь из вас узнает ее, я буду благодарен за информацию. Нас интересует все: имя, адрес, компаньоны, друзья, все, кто мог ее знать.
Быстро моргая, я слышу свой вопрос:
– Где ее нашли?
– Была закопана в неглубокой яме рядом с Гранд-Юнион-каналом.
В памяти всплывают отдельные кадры. Я вижу белую палатку и прожекторы, полицейскую ленту и вспышки фотоаппаратов. Тело женщины только что извлекли из ямы. Я был там. Я видел, как ее откапывали.
По залу, словно по пещере, эхом разносятся голоса. Рисунки передают из рук в руки. Шум нарастает. Чья-то рука вяло протягивает мне копию. На черно-белом рисунке, напоминающем те, для которых позируют туристы в Ковент-Гарден, изображена женщина. Она молода, у нее короткие волосы и большие глаза. Только в этом зале десяток женщин похожи на нее.
Через пять минут полицейские возвращаются, качая головами. Инспектор Руиз недовольно ворчит и вытирает платком свой изуродованный нос.
– Вы знаете, что ваше собрание незаконно, – говорит он, косясь на столик с чаем. – Это нарушение приличий – собирать проституток и угощать их напитками.
– Чай для меня, – говорю я.
Руиз недоверчиво смеется:
– Вы пьете чертовски много чая. Или же держите меня за идиота. – Он уже открыто бросает мне вызов.
– Я знаю, за кого вас держать, – сержусь я.
– И за кого же? Я теряюсь в догадках.
– Вы деревенский парнишка, оказавшийся в большом городе. Вы выросли на ферме, где доили коров и собирали яйца. Играли в регби до тех пор, пока травма не положила конец вашей карьере, но до сих пор размышляете, как далеко могли бы пойти. С тех самых пор вы постоянно боретесь с лишним весом. Вы либо разведены, либо овдовели, что объясняет потребность вашей рубашки в утюге, а костюма – в химчистке. После работы вы любите выпить пива и съесть карри. Вы пытаетесь бросить курить, поэтому постоянно шарите по карманам в поисках жевательной резинки. Вы считаете, что в спортивные залы ходят только голубые, если, конечно, речь не идет о боксерских грушах. И в свой последний отпуск вы ездили в Италию, потому что кто-то сказал вам, что там красиво, но под конец возненавидели местную кухню, жителей и вино.
Я удивлен холодности и отстраненности собственного голоса. Может, я заразился предрассудками, витающими в воздухе?
– Впечатляет. Вы проделываете этот трюк на вечеринках?
– Нет, – бормочу я, внезапно смущаясь. Я хочу извиниться, но не знаю, как начать.
Руиз роется в кармане, затем спохватывается:
– Скажите мне одну вещь, профессор. Если вы можете понять все это, просто глядя на меня, то сколько вам может рассказать мертвое тело?
– Что вы имеете в виду?
– Мою убитую. Что вы могли бы мне сказать, если бы я показал вам труп?
Я не уверен в том, что он говорит серьезно. Теоретически такое предприятие возможно, но обычно я имею дело с проявлениями сознания людей: рассматриваю их манеру двигаться, жесты и позы, изучаю одежду, которую они носят, разговор, который они ведут, я вслушиваюсь в изменения их голоса и наблюдаю за их взглядами. Мертвое тело не может предоставить мне ничего подобного. От мысли о трупе у меня сводит желудок.
– Не беспокойтесь, она вас не укусит. Встретимся в морге Вестминстера завтра в девять утра. – Инспектор грубо запихивает карточку с адресом во внутренний карман моей куртки. – Потом сможем позавтракать. – Он подавляет смешок.
Не дав мне времени ответить, он поворачивается и удаляется, сопровождаемый своими детективами. Но в последний момент, уже у самой двери, он вновь оборачивается ко мне:
– Вы ошиблись только в одном.
– В чем?
– Насчет Италии. Я полюбил ее.
5
На улице Элиза целует меня в щеку:
– Мне жаль, что так получилось.
Последние полицейские машины скрываются вдали вместе с моими слушательницами.
– Ты не виновата.
– Знаю. Мне просто нравится целовать тебя. – Она взъерошивает мне волосы, а затем суетливо вытаскивает расческу из сумки и снова приводит их в порядок. Она стоит прямо передо мной и, расчесывая, слегка наклоняет мою голову. Я вижу в вырезе свитера бугорки грудей под кружевным бюстгальтером и темную ложбинку между ними.
– Что скажут люди? – шутливо спрашивает она.
– Здесь не о чем говорить. – Это утверждение звучит слишком категорично. Она поднимает брови, словно не расслышав.
Элиза прикуривает и прихлопывает пламя крышкой зажигалки. На краткий миг я вижу, как свет золотыми бликами отражается в ее зеленых глазах. Как бы она ни причесывалась, ее волосы всегда выглядят растрепанными, словно после сна. Она склоняет голову набок и внимательно смотрит на меня.
– Я видела тебя в новостях. Ты выглядел очень смелым.
– Я был страшно напуган.
– С ним все будет в порядке, с тем мальчиком с крыши?
– Да.
– А с тобой?
Этот вопрос удивляет меня, я даже не знаю, что ответить. Иду за ней обратно в зал и помогаю составить стулья. Элиза выключает проектор и передает мне коробку с брошюрами. На обложке отпечатан все тот же образ Марии Магдалины.
Элиза кладет подбородок мне на плечо.
– Мария Магдалина – святая покровительница проституток.
– Я думал, что она раскаявшаяся грешница.
Она с досадой поправляет меня:
– Гностические тексты изображают ее провидицей. Ее также называли Апостолом Апостолов, потому что именно она принесла ученикам весть о Воскресении.
– Ты в это веришь?
– Иисус исчезает на три дня, и первым человеком, который видит Его живым, оказывается проститутка. По-моему, весьма показательно. – Элиза не смеется. Это не шутка.
Я выхожу вслед за ней на крыльцо, она поворачивается и запирает дверь.
– Я на машине. Могу подбросить тебя до дома, – говорит она, нащупывая ключи. Мы огибаем угол, и я вижу на парковке «фольксваген»-«жучок». – Есть еще одна причина, почему я выбрала эту картину, – объясняет она.
– Потому что ее нарисовала женщина.
– Да, но это еще не все. Настоящая причина – в судьбе художницы. Когда Артемизии Джентилески было девятнадцать, ее изнасиловал наставник, Тасси, но потом заявил, что не прикасался к ней. Во время процесса он сказал, что Артемизия – плохая художница и придумала историю с изнасилованием из ревности. Он назвал ее «ненасытной шлюхой» и попросил всех своих друзей свидетельствовать против нее. Ее даже обследовали повитухи, чтобы установить, давно ли она лишилась девственности. – Элиза горестно вздыхает. – За прошедшие четыре века не так уж много изменилось. Единственная разница в том, что теперь жертв изнасилования не пытают, чтобы установить, правду ли они говорят.
Она включает радио, давая мне понять, что не хочет разговаривать. Я откидываюсь на спинку кресла и слушаю Фила Коллинза, исполняющего «Еще один день в раю».
Я впервые увидел Элизу в середине восьмидесятых в отвратительной комнате для встреч детского дома в Брентфорде. Меня тогда только что приняли на должность начинающего клинического психолога в департамент здравоохранения Западного Лондона.
Она вошла, села и закурила сигарету, не обращая внимания на мое присутствие. Ей было только пятнадцать, но в ее движениях уже читались текучая грация и уверенность, от которых я не мог отвести взгляд.
Облокотившись о стол и держа сигарету в нескольких дюймах от рта, она смотрела мимо меня в окно. Дым вился кольцами под ее непослушной челкой. Нос был сломан в нескольких местах, передний зуб раскрошился. Она периодически проводила языком по его неровной поверхности.
Элизу спасли из временного борделя, который находился в подвале заброшенного дома. Дверь была устроена так, что не открывалась изнутри. Ее и другую несовершеннолетнюю проститутку держали там три дня, в течение которых их насиловали десятки мужчин, искавших секса с малолетними. Судья поместил ее под опеку, но большую часть времени Элиза проводила в попытках сбежать из детского дома. Она была слишком взрослой, чтобы подыскивать ей приемную семью, и слишком молодой, чтобы жить самостоятельно.
В ту первую встречу она смотрела на меня со смесью любопытства и презрения. Она привыкла иметь дело с мужчинами. Мужчинами можно управлять.
– Сколько тебе сейчас лет, Элиза?
– Вы и сами знаете, – ответила она, указывая на папку в моих руках. – Если хотите, я подожду, пока вы прочтете. – Она издевалась надо мной.
– Где твои родители?
– Надеюсь, что умерли.
Согласно материалам дела, Элиза жила с матерью и отчимом в Лидсе, откуда и убежала сразу после четырнадцатого дня рождения.
Большинство ее ответов были краткими: зачем произносить два слова, если можно обойтись одним? Она притворялась самоуверенной и безразличной, но я знал, что ей больно. Через какое-то время мне удалось задеть ее за живое.
– Как, черт возьми, вы можете так мало знать? – завопила она, сверкая глазами от возмущения.
Настало время рискнуть.
– Ты думаешь, что ты женщина, да? Думаешь, что можешь манипулировать мужчинами вроде меня? Что ж, ты ошибаешься. Я не ходячая пятифунтовая банкнота с желанием быстро перепихнуться на заднем дворе. Не отнимай у меня времени. У меня есть дела поважнее.
В глазах девушки вспыхнул гнев, но тут же они затуманились. Она расплакалась. Впервые она вела себя соответственно своему возрасту. Полился рассказ, прерываемый всхлипами.
Ее отчим, удачливый бизнесмен в Лидсе, сколотил солидное состояние, покупая и перепродавая квартиры. Он был настоящей находкой для матери-одиночки, какой была мама Элизы. Они смогли перебраться из муниципальной квартирки в приличный дом с садом. У Элизы была отдельная комната. Она ходила в школу.
Ей было двенадцать, когда однажды ночью отчим зашел в ее комнату. «Этим занимаются взрослые», – сказал он, закидывая ее ноги себе на плечи и зажимая ей рот рукой.
– После этого он хорошо со мной обращался, – рассказывала она. – Покупал мне одежду и косметику.
Это продолжалось два года, пока Элиза не забеременела. Мать обозвала ее потаскухой и потребовала назвать имя отца ребенка. Она возвышалась над ней, ожидая ответа, а Элиза смотрела на отчима, стоявшего на пороге. Он провел рукой по горлу.
Она сбежала. В кармане школьного жакета у нее был листок с названием клиники абортов в Южном Лондоне. В больнице она познакомилась с медсестрой лет сорока. Ее звали Ширли, у нее было доброе лицо, и Элиза согласилась, когда та предложила пожить у нее в период восстановления.
– Продолжай носить школьную форму.
– Почему?
– Это может пригодиться.
Ширли заменяла мать полудюжине девочек-подростков, и все они любили ее. С ней они чувствовали себя в безопасности.
– Ее сын был настоящий придурок, – говорила Элиза. – Он спал с ружьем под кроватью и думал, что может переспать с любой из нас. Болван! Когда Ширли впервые повела меня на работу, она говорила: «Вперед, ты можешь это сделать». Я стояла на Бейсуотер-роуд в школьной форме. «Не волнуйся, просто спроси у них, не нужна ли им девочка», – сказала она. Я не хотела разочаровывать Ширли. Я знала, что она рассердится.
В следующий раз, когда она вывела меня, я кое-что сделала руками, но не смогла заняться сексом. Не знаю почему. Привыкала три месяца. Я выросла из формы, но Ширли сказала, что мои ножки в ней хорошо смотрятся. Я была ее «золотым горшком».
Элиза не называла клиентами мужчин, с которыми спала. Ей было противно предполагать, что они незаконно тратят деньги. Она была честной. И не относилась к ним с презрением, хотя многие из них изменяли женам, невестам и подругам. Это был просто бизнес, нехитрая коммерческая операция: ей было что продать, а они хотели купить.
Проходили месяцы, и Элиза стала менее чувствительной. Теперь у нее была новая семья. Но однажды сутенер-конкурент забрал ее с улицы. Он сказал, что она нужна ему для одноразовой работы, а потом запер ее в подвале дома, а сам стоял в дверях и собирал деньги с очереди желающих. Поток мужчин с разным цветом кожи тек по ее телу и проникал внутрь.
– Они называли меня «маленькой секс-игрушкой», – сказала она, загасив очередную сигарету.
– И вот ты здесь.
– И никто не знает, что со мной делать.
– А что ты хочешь делать?
– Хочу, чтобы меня оставили в покое.
6
Главный закон Национальной службы здравоохранения гласит, что сухое дерево не тонет. Это часть нашей культуры. Если кто-то некомпетентен или труден в общении, его скорее продвинут по службе, нежели уволят.
Дежурный надзиратель в морге Вестминстера – лысый толстячок с отвисшей челюстью. Он мгновенно проникается ко мне неприязнью.
– Кто велел вам сюда прийти?
– Я должен встретиться с инспектором Руизом.
– Меня не предупреждали. Никто не назначал никаких встреч.
– Я могу его здесь подождать?
– Нет. Только родственникам покойного разрешается находиться в комнате ожидания.
– А где можно подождать?
– На улице.
Я чувствую кисловатый запах, исходящий от него, и замечаю пятна у него под мышками. Возможно, он проработал всю ночь и теперь остался сверхурочно. Он устал и раздражен. Обычно я испытываю в отношении работающих посменно такое же чувство, как к одиноким людям и толстым девочкам, которых никогда не приглашают танцевать. Паршивая это, должно быть, работа – надзирать за мертвецами.
Я хочу продолжить разговор с дежурным, когда приезжает Руиз. Надзиратель опять заводит свою волынку. Руиз наклоняется через стол и берет телефонную трубку:
– Слушай ты, недоносок! Снаружи стоят с десяток машин с истекшим сроком парковки. Твои коллеги будут тебе чрезвычайно признательны, если их сцапают.
Спустя несколько минут я иду за Руизом по крашеному цементному полу узкого коридора с голыми лампочками на потолке. Мы то и дело минуем двери с заиндевевшими стеклами. Одна из них открыта. Я заглядываю внутрь и вижу стол из нержавеющей стали с канавкой посредине и сливом. С потолка свисают галогенные лампы и входы микрофонов.
Далее по коридору мы натыкаемся на трех лаборантов в зеленой медицинской форме, стоящих около кофейного аппарата. Ни один из них даже не поднимает на нас глаз.
Руиз идет быстро и говорит медленно:
– Тело было обнаружено в одиннадцать ноль-ноль в воскресенье утром, закопанное в неглубокую яму. За пятнадцать минут до этого поступил анонимный звонок с телефонного автомата в четверти мили оттуда. Звонивший утверждал, что его собака вырыла из земли кисть человеческой руки.
Мы проходим сквозь двойные двери из оргстекла и уворачиваемся от тележки, которую катит служащий. Белая клеенка накрывает то, что, как я понимаю, является трупом. Там, где должна быть грудь, качается ящик с пробирками, заполненными кровью и мочой.
Мы подходим к приемной с большой стеклянной дверью. Руиз стучит по стеклу, и сидящая за столом оператор открывает автоматический замок. У нее высветленные волосы, отросшие у корней, и брови, выщипанные до толщины зубной нити. Вдоль стен стоят каталоги и висят белые доски. На противоположной стороне – большая дверь из нержавейки с надписью «Служебное помещение».
Внезапно в голове моей всплывает воспоминание времен практики, когда я упал в обморок на нашем первом занятии в морге. Когда я очнулся, кто-то держал у меня под носом нашатырь. Тогда преподаватель выбрал меня, чтобы продемонстрировать классу, как ввести 150-миллиметровую иглу в печень и взять анализ на биопсию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37