Вы ведь годами все это репетировали. Поразительно. Но для кого вы все это делали?
Он наклоняется и поднимает доску. Бормочет, чтобы я заткнулся.
– Ах да, ради вашего отца. Ради человека, которого вы едва помните. Готов поспорить, что вы не знаете его любимой песни, любимых фильмов и героев. Что он носил в карманах? Он был левшой или правшой? На какую сторону делал пробор?
– Я уже велел тебе заткнуть пасть!
Доска описывает широкую дугу и бьет меня по груди. Воздух вырывается из моих легких, тело вращается как турникет, затягивая шарф. Я лягаюсь, пытаясь раскрутиться. Рот раскрывается, как у рыбы, вытащенной из воды.
Бобби откладывает доску и смотрит на меня, словно хочет сказать: «Я же предупреждал».
Кажется, у меня сломаны ребра, но легкие снова работают.
– Еще один вопрос, Бобби. Почему вы такой трус? Ведь очевидно, кто заслуживал всю эту ненависть. Посмотрите, что она наделала. Она унижала и мучила вашего отца. Она спала с другими мужчинами и сделала его объектом жалости даже в глазах друзей. И затем, в довершение всего, она обвинила его в домогательствах к собственному сыну…
Бобби отвернулся от меня, но его молчание говорит за него.
– Она уничтожала письма, которые он вам писал. Думаю, она даже нашла фотографии, которые вы хранили, и разорвала их. Она хотела, чтобы Ленни ушел из ее жизни – а заодно и из вашей. Она не могла даже слышать его имени…
Бобби становится меньше, словно сжимаясь изнутри. Его гнев превратился в печаль.
– Позвольте, я угадаю, что случилось. Ей предстояло стать первой. Вы отправились на поиски и легко ее нашли. Бриджет никогда не была тихим, скрытным человеком. Она оставляла следы. Вы наблюдали за ней и ждали. Вы все спланировали… все до последней детали. И вот наступил долгожданный момент. Женщина, разрушившая вашу жизнь, была от вас в нескольких футах. Она стояла там, прямо там, но вы не решались. Вы не могли этого сделать. Вы были вдвое больше ее. У нее не было оружия. Вы так легко могли бы ее уничтожить.
Я останавливаюсь, позволяя его воспоминаниям ожить.
– Ничего не случилось. Вы не могли этого сделать. Знаете почему? Вы боялись. Увидев ее, вы снова стали маленьким мальчиком, запинающимся, с дрожащей губой. Она пугала вас тогда, и она пугает вас сейчас.
Лицо Бобби искажено от ненависти к себе. И одновременно он хочет стереть с лица земли меня.
– Кого-то надо было наказать. Поэтому вы нашли свое дело и составили список виноватых. И начали наказывать всех по очереди, отнимая то, что каждый из них более всего любил. Но вы так и не преодолели страх перед матерью. Кто однажды струсил, тот остался трусом на всю жизнь. Что вы подумали, когда узнали, что она умирает? Ее рак сделал за вас работу или лишил вас удовольствия?
– Лишил удовольствия.
– Она умирает ужасной смертью. Я ее видел.
Он взрывается:
– Этого недостаточно! Она монстр! – Бобби пинает металлический цилиндр, и тот катится по двору. – Она разрушила мою жизнь! Она превратила меня в это!
По его подбородку течет слюна. Он смотрит на меня так, словно ждет оправдания. Он хочет, чтобы я сказал: «Бедняга! Во всем виновата она. Неудивительно, что ты так переживаешь». Но я не могу этого сделать. Если я санкционирую его ненависть, у нас не будет пути назад.
– Я не собираюсь подыскивать никаких оправданий вам, Бобби, черт возьми. С вами произошли ужасные вещи. Мне жаль, что не случилось иначе. Но посмотрите на мир вокруг вас: в Африке голодают дети, в здания врезаются самолеты, на гражданское население сбрасывают бомбы, люди умирают от болезней, заключенных пытают, женщин насилуют… Некоторые вещи мы можем изменить. Но некоторые нет. Иногда мы просто должны принять то, что произошло, и попытаться жить дальше.
Он смеется с горечью.
– Как ты можешь такое говорить?
– Потому что это правда. И вы это знаете.
– Я скажу тебе, что такое правда. – Он смотрит на меня не мигая. Его голос тихо рокочет. – На дороге через Грейт Кросби есть автостоянка – примерно в восьми милях к северу от Ливерпуля. Она находится в стороне от дороги. Если подъехать туда после десяти вечера, то иногда можно встретить другую машину. Включаешь фару, левую или правую в зависимости от того, чего хочешь, – и ждешь, когда та машина ответит соответствующей фарой. Потом едешь за ней.
Его голос прерывается.
– Мне было шесть лет, когда она впервые взяла меня туда. В первый раз я только смотрел. Это было где-то в сарае. Ее положили на стол, словно обеденное блюдо. Обнаженную. На ней лежал десяток рук. Все могли делать, что хочется. Ее хватало на всех. Боль. Удовольствие. Ей было безразлично. И каждый раз, открывая глаза, она смотрела прямо на меня. «Не будь эгоистом, – сказала она. – Учись делиться».
Он слегка покачивается, взад и вперед, глядя прямо перед собой, воссоздавая в памяти картины прошлого.
– Частные клубы и бары свингеров были слишком буржуазными для моей матери. Она хотела, чтобы ее оргии были анонимными и неизощренными. Я потерял счет людям, делившим ее тело. Женщины и мужчины. Так я научился делиться. Сначала они брали от меня, потом я брал от них. Боль и удовольствие – наследство моей матери.
Его глаза полны слез. Я не знаю, что сказать. Мой язык стал толстым и колючим. Периферическое зрение начинает отказывать, потому что в мозг поступает недостаточно кислорода.
Я хочу что-то сказать. Хочу сказать ему, что он не один. Многие люди мучаются теми же снами, вопят в той же пустыне, идут мимо тех же окон и думают, из какого выпрыгнуть. Я знаю, что он потерян. Испорчен. Но все же у него был выбор. Не каждый ребенок, подвергнувшийся насилию, превращается в такое.
– Отпустите меня, Бобби. Я не могу дышать.
Я вижу его квадратный затылок и плохо подстриженные волосы. Он медленно поворачивается, не глядя мне в лицо. Лезвие мелькает над моей головой, и я падаю вперед, все еще сжимая остатки шарфа. Мышцы ног сводит судорога. В рот набивается цементная пыль, смешанная с кровью. У одной стены стоят прислоненные доски, промышленные трубы у другой. В какой стороне находится канал? Мне необходимо выбраться.
Поднявшись на четвереньки, я ползу. Бобби исчез. Металлические стружки врезаются мне в руки. Куски цемента и ржавеющие цилиндры – словно полоса препятствий. Добравшись до выхода, я вижу у канала пожарную машину и мигающие огни полицейского автомобиля. Я пытаюсь кричать, но голос не слушается.
Что-то не так. Я перестал двигаться. Поворачиваюсь и вижу Бобби, наступившего мне на пальто.
– Твоя чертова заносчивость меня потрясает, – говорит он, хватая меня за воротник и поднимая. – Думаешь, я куплюсь на твою доморощенную психологию? Я видел больше врачей, консультантов и психиатров, чем ты – дрянных подарков на день рождения. Я был у фрейдистов, юнгианцев, адлерианцев, рожерианцев – список прилагается, – и я не дал бы ни за одного из них пар от моей мочи в холодный день. – Он снова приближается вплотную и смотрит мне прямо в глаза. – Ты меня не знаешь. Ты думаешь, что сидишь у меня в голове. Черт! Ты даже не рядом! – Он подносит лезвие к моему уху. Мы дышим одним воздухом.
Одно движение руки – и мое горло распахнется, как разрезанная дыня. Это он и собирается сделать. Я чувствую холод металла на шее. Вот и конец.
В этот момент я представляю себе Джулиану, поднявшую голову с подушки, с волосами, смятыми после сна. И Чарли в пижаме, пахнущую шампунем и зубной пастой. Интересно, можно ли сосчитать веснушки у нее на носу? Неужели не страшно умереть, так и не попытавшись это сделать?
У меня на шее теплое дыхание Бобби – и холодное лезвие. Он высовывает язык, облизывая губы. Он медлит – не знаю почему.
– Полагаю, мы оба друг друга недооценили, – говорю я и незаметно тянусь к карману пальто. – Я знал, что вы меня не отпустите. Ваша месть не терпит благотворительности. Вы слишком много в нее вложили. Это она заставляет вас вставать по утрам. Вот почему я должен был упасть с той стены.
Он медлит, видимо, пытаясь преодолеть что-то, что его останавливает. Мои пальцы смыкаются вокруг ручки напильника.
– Я болен, Бобби. Иногда мне трудно ходить. С правой рукой все в порядке, но посмотрите, как дрожит левая. – Я поднимаю руку, которая больше не принадлежит мне. Она притягивает его взгляд, словно родимое пятно на лице или уродливый ожог.
И тогда я бью напильником в живот Бобби. Мое оружие утыкается в его тазовую кость, поворачивает и протыкает кишечник. Три года в медицинской школе не проходят даром.
Все еще сжимая воротник моего пальто, Бобби опускается на колени. Я размахиваюсь и бью кулаком изо всех сил, целясь в челюсть. Он поднимает руку, но все же мне удается достать до его головы, отбросив его назад. Все странно замедлилось. Бобби пытается встать, но я делаю шаг вперед и бью его под подбородок неуклюжим, но эффективным ударом, заставляющим его упасть назад.
Секунду я смотрю на него, скорчившегося на земле. Потом, словно краб, торопливо бегу по двору. Как только я договариваюсь с ногами, они делают свое дело. Это, может, и выглядит некрасиво, но я никогда не был Роджером Баннистером.
Полицейские с собакой обследуют набережную. Один видит, как я приближаюсь, и отступает на шаг.
Я продолжаю идти. Им приходится держать меня вдвоем. Но и тогда я хочу продолжать движение.
– Где он? – орет Руиз, хватая меня за плечи. – Где Бобби?
9
Тетя Грейси делала лучший чай с молоком. Она всегда клала лишнюю щепотку заварки в чайник и подливала молока в мою чашку. Я не знаю, где Руиз раздобыл этот сорт, но чай помогает мне вымыть изо рта вкус крови и бензина.
Сидя на переднем сиденье машины группы захвата, я держу чашку обеими руками, тщетно пытаясь унять их дрожь.
– Вам надо показаться врачам, – говорит Руиз. Из моей нижней губы все еще идет кровь. Я осторожно касаюсь ее языком.
Руиз сдирает целлофан с пачки сигарет и предлагает мне закурить. Я качаю головой.
– Думал, что вы бросили.
– Это вы виноваты. Мы преследовали эту распроклятую нанятую машину почти пятьдесят миль. И нашли в ней детишек по одиннадцать-четырнадцать лет. Еще мы следили за железнодорожными станциями, аэропортами, автобусными вокзалами… Я поднял всех полицейских Северо-Запада на слежку за вами.
– Подождите, вы еще получите от меня счет.
Он смотрит на свою сигарету со смесью восторга и отвращения.
– Ваше признание было сильным ходом. Гиены из прессы рыскали повсюду, разве что не у меня в заднице: задавали вопросы, беседовали с родственниками, раскапывали мусор. Вы не оставили мне выбора.
– Вы нашли «красный обрез»?
– Ага.
– А как насчет других людей из списка?
– Мы еще разыскиваем их.
Он прислоняется к открытой дверце и задумчиво разглядывает меня. Отблеск солнца со стороны канала освещает Пизанскую башню – булавку на его галстуке. Голубые глаза инспектора прикованы, к машине «скорой помощи», припаркованной в сотне футов у фабричной стены.
Из-за боли в груди и горле я чувствую легкое головокружение. Кутаюсь в серое одеяло. Руиз рассказывает мне, как всю ночь проверял имена, фигурировавшие в деле о защите прав ребенка. Он прогнал их через компьютер и выбрал нераскрытые смерти.
Бобби работал в Хетчмире садовником и уволился за несколько недель до гибели Руперта Эрскина. Он и Кэтрин Макбрайд посещали вместе занятия групповой терапии для членовредителей в клинике Вест Киркби в середине девяностых.
– А Соня Даттон? – спрашиваю я.
– Ничего. Морган не подходит под описание наркоторговца, который продал таблетки.
– Он работал в ее бассейне.
– Я это проверю.
– Как он убедил Кэтрин приехать в Лондон?
– Она приехала на собеседование. Вы написали ей письмо.
– Я этого не делал.
– Его написал Бобби. Он украл канцелярские принадлежности из вашего кабинета.
– Как? Когда?
Руиз видит, что я не верю.
– Вы упомянули о слове «Неваспринг», написанном на рубашке Бобби. Это французская компания, занимающаяся доставкой питьевой воды в офисы. Мы проверяем документацию из вашего медицинского центра…
– Он развозил заказы…
– Проходил мимо охраны с бутылкой на плече.
– Это объясняет, как он пробирался в офис, когда опаздывал на приемы.
На том конце пустыря, возле разрушенного забора, виден Бобби, лежащий на носилках. Санитар держит капельницу у него над головой.
– Он поправится? – спрашиваю я.
– Вы не избавили налогоплательщиков от оплаты судебного разбирательства, если вас это интересует.
– Нет, не это.
– Вам ведь его не жалко?
Я качаю головой. Может быть, однажды – через много лет – я вспомню Бобби и увижу пострадавшего ребенка, который вырос в дефективного взрослого. Но сейчас, после того, что он сделал с Элизой и остальными, я счастлив, что почти убил подонка.
Руиз следит, как двое детективов забираются на заднее сиденье машины «скорой помощи» и садятся по обе стороны от Бобби.
– Вы мне сказали, что убийца Кэтрин должен быть старше… более умудренным.
– Я так думал.
– И вы сказали, что мотив был сексуальным.
– Я сказал, что ее боль возбуждала его, но мотив был неясен. Одним из мотивов могла быть месть. Знаете, это странно, но, даже когда я уверился, что преступник – Бобби, я все еще не мог представить себе, что он смотрит, как она себя режет. Это слишком изощренная форма садизма. Но с другой стороны, он исследовал все эти жизни – и мою жизнь. Он был словно деталь пейзажа, которую мы не замечаем, сконцентрировавшись на переднем плане.
– Вы заметили его раньше других.
– Я натолкнулся на него в темноте.
«Скорая помощь» отъезжает. Из камышей взлетают птицы. Они кружат на фоне бледного неба. Скелеты деревьев тянутся вверх, словно хотят сорвать птиц с вышины.
Руиз подвозит меня до больницы. Он хочет быть там, когда Бобби привезут из операционной. Мы едем по Сент-Панкрас-вей и поворачиваем к отделению «скорой помощи». Мои ноги почти отказали, когда адреналин ушел из крови. Я пытаюсь выйти из машины. Руиз распоряжается достать кресло и везет меня в знакомую приемную общественной больницы с белыми ставнями.
Как всегда, инспектор начинает невпопад, называя дежурную медицинскую сестру «дорогушей» и заявляя ей, что надо «пересмотреть приоритеты». Она вымещает свое раздражение на мне, засовывая пальцы под мои несчастные ребра с ненужным остервенением. Я чувствую, что вот-вот отдам концы.
У молодого врача, которая зашивает мне губу, осветленные волосы, старомодная стрижка и ожерелье из осколков ракушек. Она, видимо, вернулась из какой-то теплой страны, где провела отпуск, так как кожа у нее на носу покраснела и шелушится.
Руиз наверху следит за Бобби. Даже вооруженный охранник у дверей операционной и общий наркоз, под действием которого находится преступник, не успокаивают инспектора. Может, таким образом он пытается извиниться за то, что не поверил мне раньше. Но я в этом сомневаюсь.
Лежа на кушетке, я пытаюсь держать голову ровно, пока иголка скользит в мою губу и нить стягивает кожу. Ножницы отхватывают конец, и врач отступает на шаг, любуясь рукодельем.
– А мама говорила мне, что я так и не научусь шить.
– Как смотрится?
– Надо было дождаться пластического хирурга, но я все сделала хорошо. У вас будет маленький шрам вот здесь. – Она показывает на ямочку под нижней губой. – Думаю, он подойдет к вашему уху. – Она выбрасывает резиновые перчатки в корзину. – Надо сделать рентген. Я пошлю вас наверх. Вас отвезти или сможете дойти сами?
– Дойду.
Она показывает мне, где лифт, и велит идти, держась зеленых указателей, к рентгенологу на пятом этаже. Через полчаса Руиз приходит ко мне в приемную. Я жду, чтобы рентгенолог подтвердил то, что я уже знаю, посмотрев на снимки: две трещины в ребрах, но внутреннего кровотечения нет.
– Когда вы сможете дать показания?
– Когда меня перевяжут.
– Я могу подождать до завтра. Давайте я подвезу вас домой.
Горечь заглушает боль. Где мой дом? У меня не было времени обдумать, где я проведу эту ночь… и следующую тоже. Чувствуя мое затруднение, Руиз бормочет:
– Почему бы вам не поехать и не выслушать ее? Вы же должны уметь такие вещи, – и тут же добавляет: – У меня дома все равно совершенно нет места.
Внизу он продолжает отдавать распоряжения до тех пор, пока моя грудь не оказывается перевязана, а желудок не забит обезболивающими и противовоспалительными. Я плыву по коридору за Руизом к его машине.
– Одна вещь меня удивляет, – говорю я, пока мы едем на север к Кэмдену. – Бобби мог бы меня убить. Он приставил нож мне к горлу, но не решился. Словно не мог пересечь какую-то черту.
– Вы сказали, что он не смог убить свою мать.
– Это другое дело. Он боялся ее. Но других он убивал без колебаний.
– Ну, больше ему не придется переживать из-за Бриджет. Она умерла сегодня в восемь утра.
– Вот как. Значит, у него никого не осталось.
– Не совсем. Мы нашли его сводного брата. Я оставил ему сообщение, что Бобби в больнице.
Беспокойство накрывает меня, словно прилив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Он наклоняется и поднимает доску. Бормочет, чтобы я заткнулся.
– Ах да, ради вашего отца. Ради человека, которого вы едва помните. Готов поспорить, что вы не знаете его любимой песни, любимых фильмов и героев. Что он носил в карманах? Он был левшой или правшой? На какую сторону делал пробор?
– Я уже велел тебе заткнуть пасть!
Доска описывает широкую дугу и бьет меня по груди. Воздух вырывается из моих легких, тело вращается как турникет, затягивая шарф. Я лягаюсь, пытаясь раскрутиться. Рот раскрывается, как у рыбы, вытащенной из воды.
Бобби откладывает доску и смотрит на меня, словно хочет сказать: «Я же предупреждал».
Кажется, у меня сломаны ребра, но легкие снова работают.
– Еще один вопрос, Бобби. Почему вы такой трус? Ведь очевидно, кто заслуживал всю эту ненависть. Посмотрите, что она наделала. Она унижала и мучила вашего отца. Она спала с другими мужчинами и сделала его объектом жалости даже в глазах друзей. И затем, в довершение всего, она обвинила его в домогательствах к собственному сыну…
Бобби отвернулся от меня, но его молчание говорит за него.
– Она уничтожала письма, которые он вам писал. Думаю, она даже нашла фотографии, которые вы хранили, и разорвала их. Она хотела, чтобы Ленни ушел из ее жизни – а заодно и из вашей. Она не могла даже слышать его имени…
Бобби становится меньше, словно сжимаясь изнутри. Его гнев превратился в печаль.
– Позвольте, я угадаю, что случилось. Ей предстояло стать первой. Вы отправились на поиски и легко ее нашли. Бриджет никогда не была тихим, скрытным человеком. Она оставляла следы. Вы наблюдали за ней и ждали. Вы все спланировали… все до последней детали. И вот наступил долгожданный момент. Женщина, разрушившая вашу жизнь, была от вас в нескольких футах. Она стояла там, прямо там, но вы не решались. Вы не могли этого сделать. Вы были вдвое больше ее. У нее не было оружия. Вы так легко могли бы ее уничтожить.
Я останавливаюсь, позволяя его воспоминаниям ожить.
– Ничего не случилось. Вы не могли этого сделать. Знаете почему? Вы боялись. Увидев ее, вы снова стали маленьким мальчиком, запинающимся, с дрожащей губой. Она пугала вас тогда, и она пугает вас сейчас.
Лицо Бобби искажено от ненависти к себе. И одновременно он хочет стереть с лица земли меня.
– Кого-то надо было наказать. Поэтому вы нашли свое дело и составили список виноватых. И начали наказывать всех по очереди, отнимая то, что каждый из них более всего любил. Но вы так и не преодолели страх перед матерью. Кто однажды струсил, тот остался трусом на всю жизнь. Что вы подумали, когда узнали, что она умирает? Ее рак сделал за вас работу или лишил вас удовольствия?
– Лишил удовольствия.
– Она умирает ужасной смертью. Я ее видел.
Он взрывается:
– Этого недостаточно! Она монстр! – Бобби пинает металлический цилиндр, и тот катится по двору. – Она разрушила мою жизнь! Она превратила меня в это!
По его подбородку течет слюна. Он смотрит на меня так, словно ждет оправдания. Он хочет, чтобы я сказал: «Бедняга! Во всем виновата она. Неудивительно, что ты так переживаешь». Но я не могу этого сделать. Если я санкционирую его ненависть, у нас не будет пути назад.
– Я не собираюсь подыскивать никаких оправданий вам, Бобби, черт возьми. С вами произошли ужасные вещи. Мне жаль, что не случилось иначе. Но посмотрите на мир вокруг вас: в Африке голодают дети, в здания врезаются самолеты, на гражданское население сбрасывают бомбы, люди умирают от болезней, заключенных пытают, женщин насилуют… Некоторые вещи мы можем изменить. Но некоторые нет. Иногда мы просто должны принять то, что произошло, и попытаться жить дальше.
Он смеется с горечью.
– Как ты можешь такое говорить?
– Потому что это правда. И вы это знаете.
– Я скажу тебе, что такое правда. – Он смотрит на меня не мигая. Его голос тихо рокочет. – На дороге через Грейт Кросби есть автостоянка – примерно в восьми милях к северу от Ливерпуля. Она находится в стороне от дороги. Если подъехать туда после десяти вечера, то иногда можно встретить другую машину. Включаешь фару, левую или правую в зависимости от того, чего хочешь, – и ждешь, когда та машина ответит соответствующей фарой. Потом едешь за ней.
Его голос прерывается.
– Мне было шесть лет, когда она впервые взяла меня туда. В первый раз я только смотрел. Это было где-то в сарае. Ее положили на стол, словно обеденное блюдо. Обнаженную. На ней лежал десяток рук. Все могли делать, что хочется. Ее хватало на всех. Боль. Удовольствие. Ей было безразлично. И каждый раз, открывая глаза, она смотрела прямо на меня. «Не будь эгоистом, – сказала она. – Учись делиться».
Он слегка покачивается, взад и вперед, глядя прямо перед собой, воссоздавая в памяти картины прошлого.
– Частные клубы и бары свингеров были слишком буржуазными для моей матери. Она хотела, чтобы ее оргии были анонимными и неизощренными. Я потерял счет людям, делившим ее тело. Женщины и мужчины. Так я научился делиться. Сначала они брали от меня, потом я брал от них. Боль и удовольствие – наследство моей матери.
Его глаза полны слез. Я не знаю, что сказать. Мой язык стал толстым и колючим. Периферическое зрение начинает отказывать, потому что в мозг поступает недостаточно кислорода.
Я хочу что-то сказать. Хочу сказать ему, что он не один. Многие люди мучаются теми же снами, вопят в той же пустыне, идут мимо тех же окон и думают, из какого выпрыгнуть. Я знаю, что он потерян. Испорчен. Но все же у него был выбор. Не каждый ребенок, подвергнувшийся насилию, превращается в такое.
– Отпустите меня, Бобби. Я не могу дышать.
Я вижу его квадратный затылок и плохо подстриженные волосы. Он медленно поворачивается, не глядя мне в лицо. Лезвие мелькает над моей головой, и я падаю вперед, все еще сжимая остатки шарфа. Мышцы ног сводит судорога. В рот набивается цементная пыль, смешанная с кровью. У одной стены стоят прислоненные доски, промышленные трубы у другой. В какой стороне находится канал? Мне необходимо выбраться.
Поднявшись на четвереньки, я ползу. Бобби исчез. Металлические стружки врезаются мне в руки. Куски цемента и ржавеющие цилиндры – словно полоса препятствий. Добравшись до выхода, я вижу у канала пожарную машину и мигающие огни полицейского автомобиля. Я пытаюсь кричать, но голос не слушается.
Что-то не так. Я перестал двигаться. Поворачиваюсь и вижу Бобби, наступившего мне на пальто.
– Твоя чертова заносчивость меня потрясает, – говорит он, хватая меня за воротник и поднимая. – Думаешь, я куплюсь на твою доморощенную психологию? Я видел больше врачей, консультантов и психиатров, чем ты – дрянных подарков на день рождения. Я был у фрейдистов, юнгианцев, адлерианцев, рожерианцев – список прилагается, – и я не дал бы ни за одного из них пар от моей мочи в холодный день. – Он снова приближается вплотную и смотрит мне прямо в глаза. – Ты меня не знаешь. Ты думаешь, что сидишь у меня в голове. Черт! Ты даже не рядом! – Он подносит лезвие к моему уху. Мы дышим одним воздухом.
Одно движение руки – и мое горло распахнется, как разрезанная дыня. Это он и собирается сделать. Я чувствую холод металла на шее. Вот и конец.
В этот момент я представляю себе Джулиану, поднявшую голову с подушки, с волосами, смятыми после сна. И Чарли в пижаме, пахнущую шампунем и зубной пастой. Интересно, можно ли сосчитать веснушки у нее на носу? Неужели не страшно умереть, так и не попытавшись это сделать?
У меня на шее теплое дыхание Бобби – и холодное лезвие. Он высовывает язык, облизывая губы. Он медлит – не знаю почему.
– Полагаю, мы оба друг друга недооценили, – говорю я и незаметно тянусь к карману пальто. – Я знал, что вы меня не отпустите. Ваша месть не терпит благотворительности. Вы слишком много в нее вложили. Это она заставляет вас вставать по утрам. Вот почему я должен был упасть с той стены.
Он медлит, видимо, пытаясь преодолеть что-то, что его останавливает. Мои пальцы смыкаются вокруг ручки напильника.
– Я болен, Бобби. Иногда мне трудно ходить. С правой рукой все в порядке, но посмотрите, как дрожит левая. – Я поднимаю руку, которая больше не принадлежит мне. Она притягивает его взгляд, словно родимое пятно на лице или уродливый ожог.
И тогда я бью напильником в живот Бобби. Мое оружие утыкается в его тазовую кость, поворачивает и протыкает кишечник. Три года в медицинской школе не проходят даром.
Все еще сжимая воротник моего пальто, Бобби опускается на колени. Я размахиваюсь и бью кулаком изо всех сил, целясь в челюсть. Он поднимает руку, но все же мне удается достать до его головы, отбросив его назад. Все странно замедлилось. Бобби пытается встать, но я делаю шаг вперед и бью его под подбородок неуклюжим, но эффективным ударом, заставляющим его упасть назад.
Секунду я смотрю на него, скорчившегося на земле. Потом, словно краб, торопливо бегу по двору. Как только я договариваюсь с ногами, они делают свое дело. Это, может, и выглядит некрасиво, но я никогда не был Роджером Баннистером.
Полицейские с собакой обследуют набережную. Один видит, как я приближаюсь, и отступает на шаг.
Я продолжаю идти. Им приходится держать меня вдвоем. Но и тогда я хочу продолжать движение.
– Где он? – орет Руиз, хватая меня за плечи. – Где Бобби?
9
Тетя Грейси делала лучший чай с молоком. Она всегда клала лишнюю щепотку заварки в чайник и подливала молока в мою чашку. Я не знаю, где Руиз раздобыл этот сорт, но чай помогает мне вымыть изо рта вкус крови и бензина.
Сидя на переднем сиденье машины группы захвата, я держу чашку обеими руками, тщетно пытаясь унять их дрожь.
– Вам надо показаться врачам, – говорит Руиз. Из моей нижней губы все еще идет кровь. Я осторожно касаюсь ее языком.
Руиз сдирает целлофан с пачки сигарет и предлагает мне закурить. Я качаю головой.
– Думал, что вы бросили.
– Это вы виноваты. Мы преследовали эту распроклятую нанятую машину почти пятьдесят миль. И нашли в ней детишек по одиннадцать-четырнадцать лет. Еще мы следили за железнодорожными станциями, аэропортами, автобусными вокзалами… Я поднял всех полицейских Северо-Запада на слежку за вами.
– Подождите, вы еще получите от меня счет.
Он смотрит на свою сигарету со смесью восторга и отвращения.
– Ваше признание было сильным ходом. Гиены из прессы рыскали повсюду, разве что не у меня в заднице: задавали вопросы, беседовали с родственниками, раскапывали мусор. Вы не оставили мне выбора.
– Вы нашли «красный обрез»?
– Ага.
– А как насчет других людей из списка?
– Мы еще разыскиваем их.
Он прислоняется к открытой дверце и задумчиво разглядывает меня. Отблеск солнца со стороны канала освещает Пизанскую башню – булавку на его галстуке. Голубые глаза инспектора прикованы, к машине «скорой помощи», припаркованной в сотне футов у фабричной стены.
Из-за боли в груди и горле я чувствую легкое головокружение. Кутаюсь в серое одеяло. Руиз рассказывает мне, как всю ночь проверял имена, фигурировавшие в деле о защите прав ребенка. Он прогнал их через компьютер и выбрал нераскрытые смерти.
Бобби работал в Хетчмире садовником и уволился за несколько недель до гибели Руперта Эрскина. Он и Кэтрин Макбрайд посещали вместе занятия групповой терапии для членовредителей в клинике Вест Киркби в середине девяностых.
– А Соня Даттон? – спрашиваю я.
– Ничего. Морган не подходит под описание наркоторговца, который продал таблетки.
– Он работал в ее бассейне.
– Я это проверю.
– Как он убедил Кэтрин приехать в Лондон?
– Она приехала на собеседование. Вы написали ей письмо.
– Я этого не делал.
– Его написал Бобби. Он украл канцелярские принадлежности из вашего кабинета.
– Как? Когда?
Руиз видит, что я не верю.
– Вы упомянули о слове «Неваспринг», написанном на рубашке Бобби. Это французская компания, занимающаяся доставкой питьевой воды в офисы. Мы проверяем документацию из вашего медицинского центра…
– Он развозил заказы…
– Проходил мимо охраны с бутылкой на плече.
– Это объясняет, как он пробирался в офис, когда опаздывал на приемы.
На том конце пустыря, возле разрушенного забора, виден Бобби, лежащий на носилках. Санитар держит капельницу у него над головой.
– Он поправится? – спрашиваю я.
– Вы не избавили налогоплательщиков от оплаты судебного разбирательства, если вас это интересует.
– Нет, не это.
– Вам ведь его не жалко?
Я качаю головой. Может быть, однажды – через много лет – я вспомню Бобби и увижу пострадавшего ребенка, который вырос в дефективного взрослого. Но сейчас, после того, что он сделал с Элизой и остальными, я счастлив, что почти убил подонка.
Руиз следит, как двое детективов забираются на заднее сиденье машины «скорой помощи» и садятся по обе стороны от Бобби.
– Вы мне сказали, что убийца Кэтрин должен быть старше… более умудренным.
– Я так думал.
– И вы сказали, что мотив был сексуальным.
– Я сказал, что ее боль возбуждала его, но мотив был неясен. Одним из мотивов могла быть месть. Знаете, это странно, но, даже когда я уверился, что преступник – Бобби, я все еще не мог представить себе, что он смотрит, как она себя режет. Это слишком изощренная форма садизма. Но с другой стороны, он исследовал все эти жизни – и мою жизнь. Он был словно деталь пейзажа, которую мы не замечаем, сконцентрировавшись на переднем плане.
– Вы заметили его раньше других.
– Я натолкнулся на него в темноте.
«Скорая помощь» отъезжает. Из камышей взлетают птицы. Они кружат на фоне бледного неба. Скелеты деревьев тянутся вверх, словно хотят сорвать птиц с вышины.
Руиз подвозит меня до больницы. Он хочет быть там, когда Бобби привезут из операционной. Мы едем по Сент-Панкрас-вей и поворачиваем к отделению «скорой помощи». Мои ноги почти отказали, когда адреналин ушел из крови. Я пытаюсь выйти из машины. Руиз распоряжается достать кресло и везет меня в знакомую приемную общественной больницы с белыми ставнями.
Как всегда, инспектор начинает невпопад, называя дежурную медицинскую сестру «дорогушей» и заявляя ей, что надо «пересмотреть приоритеты». Она вымещает свое раздражение на мне, засовывая пальцы под мои несчастные ребра с ненужным остервенением. Я чувствую, что вот-вот отдам концы.
У молодого врача, которая зашивает мне губу, осветленные волосы, старомодная стрижка и ожерелье из осколков ракушек. Она, видимо, вернулась из какой-то теплой страны, где провела отпуск, так как кожа у нее на носу покраснела и шелушится.
Руиз наверху следит за Бобби. Даже вооруженный охранник у дверей операционной и общий наркоз, под действием которого находится преступник, не успокаивают инспектора. Может, таким образом он пытается извиниться за то, что не поверил мне раньше. Но я в этом сомневаюсь.
Лежа на кушетке, я пытаюсь держать голову ровно, пока иголка скользит в мою губу и нить стягивает кожу. Ножницы отхватывают конец, и врач отступает на шаг, любуясь рукодельем.
– А мама говорила мне, что я так и не научусь шить.
– Как смотрится?
– Надо было дождаться пластического хирурга, но я все сделала хорошо. У вас будет маленький шрам вот здесь. – Она показывает на ямочку под нижней губой. – Думаю, он подойдет к вашему уху. – Она выбрасывает резиновые перчатки в корзину. – Надо сделать рентген. Я пошлю вас наверх. Вас отвезти или сможете дойти сами?
– Дойду.
Она показывает мне, где лифт, и велит идти, держась зеленых указателей, к рентгенологу на пятом этаже. Через полчаса Руиз приходит ко мне в приемную. Я жду, чтобы рентгенолог подтвердил то, что я уже знаю, посмотрев на снимки: две трещины в ребрах, но внутреннего кровотечения нет.
– Когда вы сможете дать показания?
– Когда меня перевяжут.
– Я могу подождать до завтра. Давайте я подвезу вас домой.
Горечь заглушает боль. Где мой дом? У меня не было времени обдумать, где я проведу эту ночь… и следующую тоже. Чувствуя мое затруднение, Руиз бормочет:
– Почему бы вам не поехать и не выслушать ее? Вы же должны уметь такие вещи, – и тут же добавляет: – У меня дома все равно совершенно нет места.
Внизу он продолжает отдавать распоряжения до тех пор, пока моя грудь не оказывается перевязана, а желудок не забит обезболивающими и противовоспалительными. Я плыву по коридору за Руизом к его машине.
– Одна вещь меня удивляет, – говорю я, пока мы едем на север к Кэмдену. – Бобби мог бы меня убить. Он приставил нож мне к горлу, но не решился. Словно не мог пересечь какую-то черту.
– Вы сказали, что он не смог убить свою мать.
– Это другое дело. Он боялся ее. Но других он убивал без колебаний.
– Ну, больше ему не придется переживать из-за Бриджет. Она умерла сегодня в восемь утра.
– Вот как. Значит, у него никого не осталось.
– Не совсем. Мы нашли его сводного брата. Я оставил ему сообщение, что Бобби в больнице.
Беспокойство накрывает меня, словно прилив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37