Как только полицейские найдут тело Элизы, они сложат два и два и примутся меня искать, вместо того чтобы ждать, когда объявлюсь сам. И это будет одно из первых мест, в которое они придут.
Моча течет в унитаз. Брюки отца мне велики, но я подтягиваю ремень, из-за чего материя собирается складками у пояса. Родители не слышат, как я иду по коридору. Я стою в дверях и наблюдаю за ними.
Мама, как всегда, безупречно одета: на ней кашемировый свитер персикового цвета и серая юбка. Разменяв пятый десяток, она раздалась в талии и так и не смогла похудеть.
Она ставит перед отцом чашку чая и чмокает его в макушку.
– Полюбуйся, – говорит она. – На колготках побежала петля. Вторая пара за неделю.
Он обнимает ее за талию и прижимает к себе. Я смущен. Не припомню, чтобы когда-нибудь видел их в столь интимной обстановке.
Мама подпрыгивает от неожиданности и ругает меня за то, что я к ней «подкрался».
Начинает суетиться насчет моей одежды. Говорит, что с легкостью ушила бы брюки. И не спрашивает, где мои собственные вещи.
– Почему ты не сказал нам, что приезжаешь? – спрашивает она. – Мы до смерти волновались, особенно после этих отвратительных статей в газетах. – Она говорит об этом, словно о комке шерсти, выплюнутом на ковер.
– Что ж, по крайней мере, теперь все позади, – строго произносит она, словно подводя черту под эпизодом. – Конечно, какое-то время мне придется не ходить в бридж-клуб, но, смею надеяться, скоро все забудется. Гвинет Эванс будет ужасно довольна. Она решит, что теперь от нее отстанут. Ее старший сын Оуэн сбежал с няней и оставил бедняжку жену с двумя сыновьями на руках. Теперь у дам будет другая тема для обсуждения.
Кажется, отец равнодушен к разговору. Он читает, так близко придвинув книгу к носу, словно хочет ее вдохнуть.
– Давай же, я хочу показать тебе сад. Он чудесен. Но ты должен пообещать, что приедешь весной, когда все зацветет. У нас собственный парник и на конюшне новая крыша. И сырость прошла. Помнишь тот запах? За стенами жили крысы. Ужасно!
Она вытаскивает две пары резиновых сапог.
– Не помню, какой у тебя размер.
– Эти подойдут.
Она заставляет меня взять отцовский плащ и ведет через заднюю дверь на дорожку. Пруд замерз и напоминает бесцветный суп, а земля выглядит перламутровой. Мама указывает на каменную стену, которую я с детства помню кривой, а теперь она стоит прямая и твердая, словно сложенная из конструктора. К стене прислонилась новая теплица с блестящими стеклами и свежевыструганными сосновыми подпорками. Подносы с рассадой стоят на столах, и корзинки, устланные мхом, свисают с потолка. Мама надавливает на кнопку, и мелкий спрей туманится в воздухе.
– Пойдем, посмотришь на старые конюшни. Оттуда вынесли весь мусор. Теперь там даже можно жить. Я покажу тебе.
Мы идем по тропинке мимо грядок, вдоль сада. Мама болтает, но я слушаю вполуха. Смотрю на нее: в проборе ее седых волос видна кожа.
– Как прошла акция протеста? – спрашиваю я.
– Хорошо. Мы собрали более пятидесяти человек.
– И против чего выступали?
– Против этой проклятой ветряной электростанции. Ее собираются строить прямо на водоразделе. – Она неопределенно машет рукой. – Ты когда-нибудь слышал звук ветряной турбины? Чудовищный шум. Лопасти вращаются. Воздух кричит от боли.
Поднимаясь на цыпочки, она протягивает руку и достает ключ из тайника над дверью.
В груди моей опять все сжимается.
– Что ты сказала?
– Когда?
– Только что… «воздух кричит от боли».
– Ах, ветряные мельницы, они издают ужасный звук.
Она держит ключ в руке. Он привязан к деревянной резной фигурке. Я непроизвольно хватаю ее за запястье. Поворачиваю ее руку и разжимаю пальцы.
– Кто тебе это дал? – Мой голос дрожит.
– Джо, мне больно. – Она смотрит на брелок. – Мне его дал Бобби. Тот самый молодой человек, о котором я тебе говорила. Он починил стену и крышу на конюшне. Построил парник и высадил рассаду. Такой прекрасный работник. Он водил меня посмотреть на мельницы…
На какое-то мгновение мне кажется, что я падаю. Но ничего не происходит. Словно кто-то накренил пространство и я повис, сжимая дверной косяк.
– Когда?
– Он провел у нас три месяца летом.
– Как он выглядел?
– Как бы повежливей выразиться… Он очень высок и, возможно, полноват. Широк в кости. Очень милый. Попросил только стол и крышу над головой.
Правда – это не ослепительная вспышка и не ушат холодной воды. Она течет в мое сознание, как красное вино на белый ковер, она напоминает темную тень на рентгеновском снимке. Я воспринимал заявления Бобби как случайные догадки, а он действительно многое знал обо мне. Тигры и львы, кит, нарисованный Чарли, тетя Грейси… Он знал о Кэтрин и ее смерти. Ясновидящий. Сталкер. Средневековый чародей, возникающий и исчезающий в столбе дыма.
Но как он узнал об Элизе? Он видел, как мы обедали, а затем проследил за ней? Нет. В тот день я встречался с ним. Он приходил на прием. А потом я упустил его у канала – недалеко от дома Элизы.
«No comprender?s todav?a lo que comprender?s en el future». Пока ты не понимаешь того, что поймешь в конце…
Резко повернувшись, я спотыкаюсь и падаю на дорожку, поднимаюсь и, прихрамывая, бегу к дому, не обращая внимания на удивленный вопрос мамы, почему я не осмотрел конюшню.
Ворвавшись в прачечную, я отлетаю к стене, перевернув корзину с бельем и свалив с полки банку моющего средства. Пара маминых бриджей цепляется за ботинок. Ближайший телефон в кухне. Джулиана отвечает после третьего гудка. Я не даю ей вставить слово.
– Ты сказала, что кто-то следит за домом.
– Джо, вешай трубку, тебя разыскивает полиция.
– Ты видела кого-нибудь?
– Вешай трубку и звони Саймону.
– Пожалуйста, Джулиана!
Она слышит в моем голосе отчаяние. Оно созвучно ее собственному.
– Ты кого-нибудь видела?
– Нет.
– А как насчет человека, за которым погнался Ди Джей? Он его рассмотрел?
– Нет.
– Он же должен был что-то сказать. Он высокий, большой, толстый?
– Ди Джей не видел его так близко.
– У тебя в группе испанского есть кто-нибудь по имени Бобби, Роберт или Боб? Высокий, в очках.
– Да, Бобби есть.
– Как его фамилия?
– Не знаю. Однажды вечером я его подвезла. Он сказал, что раньше жил в Ливерпуле…
– Где Чарли? Увези ее из дома! Бобби хочет сделать вам больно. Он хочет меня наказать….
Я пытаюсь объяснить, но она все спрашивает, зачем Бобби это делать. Единственный вопрос, на который я не знаю ответа.
– Никто не причинит нам вреда, Джо. На улице полно полицейских. Один из них сегодня ходил за мной по супермаркету. И я заставила его поднести сумки…
Внезапно я понимаю, что, возможно, она права. Они с Чарли в большей безопасности дома, чем где-либо еще, потому что за ними следит полиция… поджидая меня.
Джулиана снова просит:
– Пожалуйста, позвони Саймону. Не делай глупостей.
– Не стану.
– Обещай мне.
– Обещаю.
Домашний телефон Саймона написан на обороте его визитной карточки. Когда он подходит к телефону, я слышу на заднем плане голос Патриции. Он спит с моей сестрой. Почему мне это кажется странным?
Его голос понижается до шепота, и я слышу, как он относит телефон в более укромное место. Он не хочет, чтобы разговор слышала Патриция.
– Ты обедал с кем-нибудь в четверг?
– С Элизой Веласко.
– Ты пошел к ней домой?
– Нет.
Он глубоко вздыхает. Я знаю, что он сейчас скажет.
– Элиза обнаружена мертвой в своей квартире. Ее задушили, надев на голову мешок для мусора. Они ищут тебя, Джо. У них есть ордер. Они хотят привлечь тебя за убийство.
Мой голос срывается:
– Я знаю, кто ее убил. Это мой пациент, Бобби Морган. Он следит за мной…
Саймон не слушает меня.
– Я хочу, чтобы ты пошел в ближайший полицейский участок. Сдайся. Позвони мне, когда будешь там. Ничего не говори, пока я не приеду…
– А как же Бобби Морган?
Голос Саймона становится более настойчивым.
– Ты должен делать, как я сказал. У них есть данные экспертизы ДНК. Следы твоей спермы и волосы, отпечатки пальцев в ванной. В четверг днем ты взял кеб меньше чем в полумиле от места преступления. Водитель тебя запомнил. Ты поймал его у того самого паба, где в последний раз видели Кэтрин Макбрайд…
– Ты хотел знать, где я провел ночь тринадцатого. Я тебе скажу. Я был с Элизой.
– Что ж, теперь твое алиби мертво.
Это утверждение так безапелляционно и откровенно, что я перестаю с ним спорить. Факты выложены один за другим, раскрывая безнадежность моего положения. Мои возражения звучат неубедительно.
Отец стоит в дверях в спортивном костюме. Через окно прихожей за его спиной я вижу, как к дому подъехала полицейская машина.
Книга третья
…В непроглядной тьме нашей души время неподвижно: три часа ночи день за днем.
Френсис Скотт Фицджеральд. Крушение.
1
Три мили – большое расстояние, если бежишь в резиновых сапогах. Оно кажется еще больше, если носки сползли и сбились в комки под ступнями и из-за этого ты ковыляешь, как пингвин.
Пробегая вдоль грязных овечьих троп и прыгая по камням, я следую по частично замерзшему ручью, пересекающему поля. Несмотря на сапоги, мне удается сохранять хороший темп и иногда бросать взгляд за спину. В настоящий момент я действую инстинктивно. Если я из-за чего-либо остановлюсь, мне конец.
Мои детские каникулы были потрачены на исследование этих полей. Прежде я знал здесь каждую рощицу и каждый холмик, самые рыбные места и самые укромные уголки. Я поцеловал Эвелин Джонс на сеновале в амбаре ее дяди в ее тринадцатый день рождения. Это был мой первый настоящий поцелуй, и у меня немедленно возникла эрекция. Она наткнулась на мой член и закричала, укусив меня за нижнюю губу. У нее были скобки на зубах, а рот как у Челюстей в фильмах о Джеймсе Бонде. Потом две недели на моей губе красовался кровоподтек, но оно того стоило.
Добежав до трассы А55, я проскальзываю под бетонные опоры моста и продолжаю путь вдоль ручья. Берега становятся круче, и дважды я соскальзываю в воду, ломая лед по краям.
Я добегаю до водопада высотой примерно десять футов и карабкаюсь наверх, цепляясь за пучки травы и камни. Коленки грязные, брюки промокли. Через десять минут я подныриваю под забор и вскоре выбираюсь на дорогу.
Легкие начинают болеть, но сознание ясно. Ясно, как холодный воздух. Пока Джулиана и Чарли в безопасности, мне не важно, что случится со мной. Я чувствую себя тряпкой, которую растерзала собака. Кто-то играет со мной, раздирая меня на лохмотья: мою жизнь, мою семью, мою карьеру… Почему? Бессмысленный вопрос. Это словно пытаться прочитать зеркальную надпись: все задом наперед.
Через сто ярдов, миновав ворота фермы, я оказываюсь на дороге в Лланрос. По обеим сторонам – изгороди, прерываемые воротами и проездами. Держась обочины, я направляюсь к церковному шпилю, виднеющемуся вдали. Клочья тумана собрались в низинах, словно лужи разлитого молока. Дважды я спрыгиваю с дороги, заслышав подъезжающую машину. Во второй раз это полицейская машина с зарешеченными окнами, внутри лают собаки.
Деревня выглядит заброшенной. Единственные открытые заведения – это кафе и офис центра аренды с надписью на двери «Перерыв 10 минут». В некоторых окнах виднеются цветные огоньки, на площади напротив военного мемориала высится рождественская елка. Мужчина, выгуливающий собаку, приветственно кивает мне. Я так сильно стиснул зубы, что не могу ответить.
Я отыскиваю парковую скамейку и сажусь. Вода стекает по моей непромокаемой куртке. Колени разбиты и заляпаны грязью. Ладони расцарапаны, из-под ногтей сочится кровь. Я хочу закрыть глаза и подумать, но мне надо сохранять бдительность.
Площадь напоминает книжную иллюстрацию: коттеджи, окруженные заборами из кольев и стальными беседками. Рядом с каждым крыльцом цветистым шрифтом написаны валлийские имена. На церкви повешены белые флаги, к ступенькам прилипло конфетти.
Валлийские свадьбы напоминают валлийские похороны. В них фигурируют те же самые машины, флористы и церковные залы, те же полногрудые женщины в широких цветастых платьях и чулках разносят одинаковые посудины с чаем.
Время идет, и холод разливается по моим конечностям. Разбитый «лендровер» въезжает на площадь и медленно ползет по парку. Я смотрю и жду. Никто не едет следом. Я встаю на окоченевшие ноги. Рубашка, мокрая от пота, прилипла к спине.
Пассажирская дверь стонет от старости и дурного обращения. Я проскальзываю на сиденье. Большая подушка прикрывает ржавые пружины и порванный винил. Мотор в таком ужасном состоянии, что издает сотню всхлипов и тресков, пока отец пытается найти первую передачу.
– Чертова машина! На ней месяцами не ездили.
– А как же полиция?
– Они обыскивают поля. Я слышал, они говорили, что нашли брошенную машину на станции.
– Как ты уехал?
– Сказал, что у меня операция. Сел на «мерс», а потом сменил его на «лендровер». Слава богу, он завелся.
Каждый раз, когда мы въезжаем в лужу, из дырки в полу фонтаном взвивается вода. Дорога поворачивает и петляет, то ныряя в низину, то вновь поднимаясь. На западе небо проясняется, посвежевший ветер гонит облака, и их тени проносятся по полям.
– У меня ужасные неприятности, папа.
– Знаю.
– Я никого не убивал.
– Тоже знаю. А что говорит Саймон?
– Что я должен сдаться.
– Кажется, это хороший совет.
И тут же отец признает, что этого не случится и никакие слова не изменят положения вещей. Мы едем по долине Конви к Сноудонии. Поля сменились перелесками, вдали темнеют более густые леса.
Дорога петляет между деревьями, впереди, на холме, обращенном к долине, виден большой особняк. Железные ворота закрыты, к ним прикреплена табличка с надписью «Продается».
– Здесь раньше был отель, – говорит отец, не отрывая глаз от дороги. – Я возил сюда маму на медовый месяц. В те дни особняк был великолепен. По субботам люди приходили на чай и танцы, у отеля имелся собственный оркестр…
Мама рассказывала мне эту историю, но я никогда не слышал ее от отца.
– Мы взяли у твоего дяди «остин хили» и на неделю отправились в путешествие. Тогда-то я и нашел ферму. В то время она не продавалась, но мы остановились, чтобы купить яблок. Мы часто останавливались, потому что твоей матери было больно сидеть. На неровных дорогах она подкладывала подушку.
Он хихикает, и я понимаю, что он имеет в виду. Это больше, чем я хотел бы знать о начале маминой сексуальной жизни, но я смеюсь вместе с ним. Потом рассказываю ему историю о своем друге Скотте, который лишил сознания свою невесту на танцплощадке в Греции во время свадебного приема.
– Как он это сделал?
– Он пытался показать ей «флип» и уронил. Она очнулась в госпитале и не могла понять, в какой стране находится.
Папа смеется, и я смеюсь вместе с ним. Это хорошо. Еще лучше становится, когда мы прекращаем смеяться, но не испытываем неловкости от молчания. Папа наблюдает за мной краем глаза. Он хочет мне что-то сказать, но не знает, как начать.
Я помню, как он впервые поговорил со мной «по-взрослому». Он сказал, что должен обсудить со мной кое-что важное, и повел на прогулку в Кью-гарденз. Это было так непривычно – проводить время вместе, – что я чувствовал, как меня распирает от гордости.
Папа сделал несколько попыток заговорить. Каждый раз, когда им овладевало косноязычие, он ускорял шаг. К тому времени когда мы дошли до вопроса о половых отношениях и способах предохранения, я уже вприпрыжку бежал за ним, пытаясь расслышать его слова и не потерять шляпу.
Теперь он нервно стучит пальцами по рулю, словно хочет отправить мне сообщение на азбуке Морзе. Без нужды откашливаясь, он заводит витиеватую речь о выборе, ответственности и возможностях. Я не понимаю, к чему он клонит.
Наконец он принимается рассказывать мне о том, как изучал медицину в колледже.
– …После этого два года я изучал бихевиоризм. Я хотел заняться психологией образования…
Постойте-ка! Бихевиоризм? Психология? Он мрачно смотрит на меня, и я понимаю, что он не шутит.
– Отец узнал, чем я занимаюсь. Он был в штате университета, дружил с проректором. Он специально приехал и пригрозил, что сократит мне содержание.
– И что ты сделал?
– Я поступил так, как он хотел. Стал хирургом.
Предупреждая мой следующий вопрос, он поднимает руку. Он не хочет, чтобы его перебивали.
– Моя карьера была определена. Мне давали назначения, должности и места. Все двери были открыты. Продвижение поощрялось… – Его голос понижается до шепота. – Думаю, я пытаюсь сказать, что горд за тебя. Ты настоял на своем и поступил так, как хотел. Ты преуспел в собственной игре. Знаю, меня нелегко любить, Джо. Я ничем не плачу за это. Но я тебя всегда любил. И всегда буду помогать тебе.
Он сворачивает на обочину и оставляет мотор работающим, выходя из машины и забирая сумку с заднего сиденья.
– Это все, что мне удалось принести, – говорит он, показывая содержимое. Там чистая рубашка, немного фруктов, термос, мои ботинки и конверт, наполненный пятидесятифунтовыми банкнотами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Моча течет в унитаз. Брюки отца мне велики, но я подтягиваю ремень, из-за чего материя собирается складками у пояса. Родители не слышат, как я иду по коридору. Я стою в дверях и наблюдаю за ними.
Мама, как всегда, безупречно одета: на ней кашемировый свитер персикового цвета и серая юбка. Разменяв пятый десяток, она раздалась в талии и так и не смогла похудеть.
Она ставит перед отцом чашку чая и чмокает его в макушку.
– Полюбуйся, – говорит она. – На колготках побежала петля. Вторая пара за неделю.
Он обнимает ее за талию и прижимает к себе. Я смущен. Не припомню, чтобы когда-нибудь видел их в столь интимной обстановке.
Мама подпрыгивает от неожиданности и ругает меня за то, что я к ней «подкрался».
Начинает суетиться насчет моей одежды. Говорит, что с легкостью ушила бы брюки. И не спрашивает, где мои собственные вещи.
– Почему ты не сказал нам, что приезжаешь? – спрашивает она. – Мы до смерти волновались, особенно после этих отвратительных статей в газетах. – Она говорит об этом, словно о комке шерсти, выплюнутом на ковер.
– Что ж, по крайней мере, теперь все позади, – строго произносит она, словно подводя черту под эпизодом. – Конечно, какое-то время мне придется не ходить в бридж-клуб, но, смею надеяться, скоро все забудется. Гвинет Эванс будет ужасно довольна. Она решит, что теперь от нее отстанут. Ее старший сын Оуэн сбежал с няней и оставил бедняжку жену с двумя сыновьями на руках. Теперь у дам будет другая тема для обсуждения.
Кажется, отец равнодушен к разговору. Он читает, так близко придвинув книгу к носу, словно хочет ее вдохнуть.
– Давай же, я хочу показать тебе сад. Он чудесен. Но ты должен пообещать, что приедешь весной, когда все зацветет. У нас собственный парник и на конюшне новая крыша. И сырость прошла. Помнишь тот запах? За стенами жили крысы. Ужасно!
Она вытаскивает две пары резиновых сапог.
– Не помню, какой у тебя размер.
– Эти подойдут.
Она заставляет меня взять отцовский плащ и ведет через заднюю дверь на дорожку. Пруд замерз и напоминает бесцветный суп, а земля выглядит перламутровой. Мама указывает на каменную стену, которую я с детства помню кривой, а теперь она стоит прямая и твердая, словно сложенная из конструктора. К стене прислонилась новая теплица с блестящими стеклами и свежевыструганными сосновыми подпорками. Подносы с рассадой стоят на столах, и корзинки, устланные мхом, свисают с потолка. Мама надавливает на кнопку, и мелкий спрей туманится в воздухе.
– Пойдем, посмотришь на старые конюшни. Оттуда вынесли весь мусор. Теперь там даже можно жить. Я покажу тебе.
Мы идем по тропинке мимо грядок, вдоль сада. Мама болтает, но я слушаю вполуха. Смотрю на нее: в проборе ее седых волос видна кожа.
– Как прошла акция протеста? – спрашиваю я.
– Хорошо. Мы собрали более пятидесяти человек.
– И против чего выступали?
– Против этой проклятой ветряной электростанции. Ее собираются строить прямо на водоразделе. – Она неопределенно машет рукой. – Ты когда-нибудь слышал звук ветряной турбины? Чудовищный шум. Лопасти вращаются. Воздух кричит от боли.
Поднимаясь на цыпочки, она протягивает руку и достает ключ из тайника над дверью.
В груди моей опять все сжимается.
– Что ты сказала?
– Когда?
– Только что… «воздух кричит от боли».
– Ах, ветряные мельницы, они издают ужасный звук.
Она держит ключ в руке. Он привязан к деревянной резной фигурке. Я непроизвольно хватаю ее за запястье. Поворачиваю ее руку и разжимаю пальцы.
– Кто тебе это дал? – Мой голос дрожит.
– Джо, мне больно. – Она смотрит на брелок. – Мне его дал Бобби. Тот самый молодой человек, о котором я тебе говорила. Он починил стену и крышу на конюшне. Построил парник и высадил рассаду. Такой прекрасный работник. Он водил меня посмотреть на мельницы…
На какое-то мгновение мне кажется, что я падаю. Но ничего не происходит. Словно кто-то накренил пространство и я повис, сжимая дверной косяк.
– Когда?
– Он провел у нас три месяца летом.
– Как он выглядел?
– Как бы повежливей выразиться… Он очень высок и, возможно, полноват. Широк в кости. Очень милый. Попросил только стол и крышу над головой.
Правда – это не ослепительная вспышка и не ушат холодной воды. Она течет в мое сознание, как красное вино на белый ковер, она напоминает темную тень на рентгеновском снимке. Я воспринимал заявления Бобби как случайные догадки, а он действительно многое знал обо мне. Тигры и львы, кит, нарисованный Чарли, тетя Грейси… Он знал о Кэтрин и ее смерти. Ясновидящий. Сталкер. Средневековый чародей, возникающий и исчезающий в столбе дыма.
Но как он узнал об Элизе? Он видел, как мы обедали, а затем проследил за ней? Нет. В тот день я встречался с ним. Он приходил на прием. А потом я упустил его у канала – недалеко от дома Элизы.
«No comprender?s todav?a lo que comprender?s en el future». Пока ты не понимаешь того, что поймешь в конце…
Резко повернувшись, я спотыкаюсь и падаю на дорожку, поднимаюсь и, прихрамывая, бегу к дому, не обращая внимания на удивленный вопрос мамы, почему я не осмотрел конюшню.
Ворвавшись в прачечную, я отлетаю к стене, перевернув корзину с бельем и свалив с полки банку моющего средства. Пара маминых бриджей цепляется за ботинок. Ближайший телефон в кухне. Джулиана отвечает после третьего гудка. Я не даю ей вставить слово.
– Ты сказала, что кто-то следит за домом.
– Джо, вешай трубку, тебя разыскивает полиция.
– Ты видела кого-нибудь?
– Вешай трубку и звони Саймону.
– Пожалуйста, Джулиана!
Она слышит в моем голосе отчаяние. Оно созвучно ее собственному.
– Ты кого-нибудь видела?
– Нет.
– А как насчет человека, за которым погнался Ди Джей? Он его рассмотрел?
– Нет.
– Он же должен был что-то сказать. Он высокий, большой, толстый?
– Ди Джей не видел его так близко.
– У тебя в группе испанского есть кто-нибудь по имени Бобби, Роберт или Боб? Высокий, в очках.
– Да, Бобби есть.
– Как его фамилия?
– Не знаю. Однажды вечером я его подвезла. Он сказал, что раньше жил в Ливерпуле…
– Где Чарли? Увези ее из дома! Бобби хочет сделать вам больно. Он хочет меня наказать….
Я пытаюсь объяснить, но она все спрашивает, зачем Бобби это делать. Единственный вопрос, на который я не знаю ответа.
– Никто не причинит нам вреда, Джо. На улице полно полицейских. Один из них сегодня ходил за мной по супермаркету. И я заставила его поднести сумки…
Внезапно я понимаю, что, возможно, она права. Они с Чарли в большей безопасности дома, чем где-либо еще, потому что за ними следит полиция… поджидая меня.
Джулиана снова просит:
– Пожалуйста, позвони Саймону. Не делай глупостей.
– Не стану.
– Обещай мне.
– Обещаю.
Домашний телефон Саймона написан на обороте его визитной карточки. Когда он подходит к телефону, я слышу на заднем плане голос Патриции. Он спит с моей сестрой. Почему мне это кажется странным?
Его голос понижается до шепота, и я слышу, как он относит телефон в более укромное место. Он не хочет, чтобы разговор слышала Патриция.
– Ты обедал с кем-нибудь в четверг?
– С Элизой Веласко.
– Ты пошел к ней домой?
– Нет.
Он глубоко вздыхает. Я знаю, что он сейчас скажет.
– Элиза обнаружена мертвой в своей квартире. Ее задушили, надев на голову мешок для мусора. Они ищут тебя, Джо. У них есть ордер. Они хотят привлечь тебя за убийство.
Мой голос срывается:
– Я знаю, кто ее убил. Это мой пациент, Бобби Морган. Он следит за мной…
Саймон не слушает меня.
– Я хочу, чтобы ты пошел в ближайший полицейский участок. Сдайся. Позвони мне, когда будешь там. Ничего не говори, пока я не приеду…
– А как же Бобби Морган?
Голос Саймона становится более настойчивым.
– Ты должен делать, как я сказал. У них есть данные экспертизы ДНК. Следы твоей спермы и волосы, отпечатки пальцев в ванной. В четверг днем ты взял кеб меньше чем в полумиле от места преступления. Водитель тебя запомнил. Ты поймал его у того самого паба, где в последний раз видели Кэтрин Макбрайд…
– Ты хотел знать, где я провел ночь тринадцатого. Я тебе скажу. Я был с Элизой.
– Что ж, теперь твое алиби мертво.
Это утверждение так безапелляционно и откровенно, что я перестаю с ним спорить. Факты выложены один за другим, раскрывая безнадежность моего положения. Мои возражения звучат неубедительно.
Отец стоит в дверях в спортивном костюме. Через окно прихожей за его спиной я вижу, как к дому подъехала полицейская машина.
Книга третья
…В непроглядной тьме нашей души время неподвижно: три часа ночи день за днем.
Френсис Скотт Фицджеральд. Крушение.
1
Три мили – большое расстояние, если бежишь в резиновых сапогах. Оно кажется еще больше, если носки сползли и сбились в комки под ступнями и из-за этого ты ковыляешь, как пингвин.
Пробегая вдоль грязных овечьих троп и прыгая по камням, я следую по частично замерзшему ручью, пересекающему поля. Несмотря на сапоги, мне удается сохранять хороший темп и иногда бросать взгляд за спину. В настоящий момент я действую инстинктивно. Если я из-за чего-либо остановлюсь, мне конец.
Мои детские каникулы были потрачены на исследование этих полей. Прежде я знал здесь каждую рощицу и каждый холмик, самые рыбные места и самые укромные уголки. Я поцеловал Эвелин Джонс на сеновале в амбаре ее дяди в ее тринадцатый день рождения. Это был мой первый настоящий поцелуй, и у меня немедленно возникла эрекция. Она наткнулась на мой член и закричала, укусив меня за нижнюю губу. У нее были скобки на зубах, а рот как у Челюстей в фильмах о Джеймсе Бонде. Потом две недели на моей губе красовался кровоподтек, но оно того стоило.
Добежав до трассы А55, я проскальзываю под бетонные опоры моста и продолжаю путь вдоль ручья. Берега становятся круче, и дважды я соскальзываю в воду, ломая лед по краям.
Я добегаю до водопада высотой примерно десять футов и карабкаюсь наверх, цепляясь за пучки травы и камни. Коленки грязные, брюки промокли. Через десять минут я подныриваю под забор и вскоре выбираюсь на дорогу.
Легкие начинают болеть, но сознание ясно. Ясно, как холодный воздух. Пока Джулиана и Чарли в безопасности, мне не важно, что случится со мной. Я чувствую себя тряпкой, которую растерзала собака. Кто-то играет со мной, раздирая меня на лохмотья: мою жизнь, мою семью, мою карьеру… Почему? Бессмысленный вопрос. Это словно пытаться прочитать зеркальную надпись: все задом наперед.
Через сто ярдов, миновав ворота фермы, я оказываюсь на дороге в Лланрос. По обеим сторонам – изгороди, прерываемые воротами и проездами. Держась обочины, я направляюсь к церковному шпилю, виднеющемуся вдали. Клочья тумана собрались в низинах, словно лужи разлитого молока. Дважды я спрыгиваю с дороги, заслышав подъезжающую машину. Во второй раз это полицейская машина с зарешеченными окнами, внутри лают собаки.
Деревня выглядит заброшенной. Единственные открытые заведения – это кафе и офис центра аренды с надписью на двери «Перерыв 10 минут». В некоторых окнах виднеются цветные огоньки, на площади напротив военного мемориала высится рождественская елка. Мужчина, выгуливающий собаку, приветственно кивает мне. Я так сильно стиснул зубы, что не могу ответить.
Я отыскиваю парковую скамейку и сажусь. Вода стекает по моей непромокаемой куртке. Колени разбиты и заляпаны грязью. Ладони расцарапаны, из-под ногтей сочится кровь. Я хочу закрыть глаза и подумать, но мне надо сохранять бдительность.
Площадь напоминает книжную иллюстрацию: коттеджи, окруженные заборами из кольев и стальными беседками. Рядом с каждым крыльцом цветистым шрифтом написаны валлийские имена. На церкви повешены белые флаги, к ступенькам прилипло конфетти.
Валлийские свадьбы напоминают валлийские похороны. В них фигурируют те же самые машины, флористы и церковные залы, те же полногрудые женщины в широких цветастых платьях и чулках разносят одинаковые посудины с чаем.
Время идет, и холод разливается по моим конечностям. Разбитый «лендровер» въезжает на площадь и медленно ползет по парку. Я смотрю и жду. Никто не едет следом. Я встаю на окоченевшие ноги. Рубашка, мокрая от пота, прилипла к спине.
Пассажирская дверь стонет от старости и дурного обращения. Я проскальзываю на сиденье. Большая подушка прикрывает ржавые пружины и порванный винил. Мотор в таком ужасном состоянии, что издает сотню всхлипов и тресков, пока отец пытается найти первую передачу.
– Чертова машина! На ней месяцами не ездили.
– А как же полиция?
– Они обыскивают поля. Я слышал, они говорили, что нашли брошенную машину на станции.
– Как ты уехал?
– Сказал, что у меня операция. Сел на «мерс», а потом сменил его на «лендровер». Слава богу, он завелся.
Каждый раз, когда мы въезжаем в лужу, из дырки в полу фонтаном взвивается вода. Дорога поворачивает и петляет, то ныряя в низину, то вновь поднимаясь. На западе небо проясняется, посвежевший ветер гонит облака, и их тени проносятся по полям.
– У меня ужасные неприятности, папа.
– Знаю.
– Я никого не убивал.
– Тоже знаю. А что говорит Саймон?
– Что я должен сдаться.
– Кажется, это хороший совет.
И тут же отец признает, что этого не случится и никакие слова не изменят положения вещей. Мы едем по долине Конви к Сноудонии. Поля сменились перелесками, вдали темнеют более густые леса.
Дорога петляет между деревьями, впереди, на холме, обращенном к долине, виден большой особняк. Железные ворота закрыты, к ним прикреплена табличка с надписью «Продается».
– Здесь раньше был отель, – говорит отец, не отрывая глаз от дороги. – Я возил сюда маму на медовый месяц. В те дни особняк был великолепен. По субботам люди приходили на чай и танцы, у отеля имелся собственный оркестр…
Мама рассказывала мне эту историю, но я никогда не слышал ее от отца.
– Мы взяли у твоего дяди «остин хили» и на неделю отправились в путешествие. Тогда-то я и нашел ферму. В то время она не продавалась, но мы остановились, чтобы купить яблок. Мы часто останавливались, потому что твоей матери было больно сидеть. На неровных дорогах она подкладывала подушку.
Он хихикает, и я понимаю, что он имеет в виду. Это больше, чем я хотел бы знать о начале маминой сексуальной жизни, но я смеюсь вместе с ним. Потом рассказываю ему историю о своем друге Скотте, который лишил сознания свою невесту на танцплощадке в Греции во время свадебного приема.
– Как он это сделал?
– Он пытался показать ей «флип» и уронил. Она очнулась в госпитале и не могла понять, в какой стране находится.
Папа смеется, и я смеюсь вместе с ним. Это хорошо. Еще лучше становится, когда мы прекращаем смеяться, но не испытываем неловкости от молчания. Папа наблюдает за мной краем глаза. Он хочет мне что-то сказать, но не знает, как начать.
Я помню, как он впервые поговорил со мной «по-взрослому». Он сказал, что должен обсудить со мной кое-что важное, и повел на прогулку в Кью-гарденз. Это было так непривычно – проводить время вместе, – что я чувствовал, как меня распирает от гордости.
Папа сделал несколько попыток заговорить. Каждый раз, когда им овладевало косноязычие, он ускорял шаг. К тому времени когда мы дошли до вопроса о половых отношениях и способах предохранения, я уже вприпрыжку бежал за ним, пытаясь расслышать его слова и не потерять шляпу.
Теперь он нервно стучит пальцами по рулю, словно хочет отправить мне сообщение на азбуке Морзе. Без нужды откашливаясь, он заводит витиеватую речь о выборе, ответственности и возможностях. Я не понимаю, к чему он клонит.
Наконец он принимается рассказывать мне о том, как изучал медицину в колледже.
– …После этого два года я изучал бихевиоризм. Я хотел заняться психологией образования…
Постойте-ка! Бихевиоризм? Психология? Он мрачно смотрит на меня, и я понимаю, что он не шутит.
– Отец узнал, чем я занимаюсь. Он был в штате университета, дружил с проректором. Он специально приехал и пригрозил, что сократит мне содержание.
– И что ты сделал?
– Я поступил так, как он хотел. Стал хирургом.
Предупреждая мой следующий вопрос, он поднимает руку. Он не хочет, чтобы его перебивали.
– Моя карьера была определена. Мне давали назначения, должности и места. Все двери были открыты. Продвижение поощрялось… – Его голос понижается до шепота. – Думаю, я пытаюсь сказать, что горд за тебя. Ты настоял на своем и поступил так, как хотел. Ты преуспел в собственной игре. Знаю, меня нелегко любить, Джо. Я ничем не плачу за это. Но я тебя всегда любил. И всегда буду помогать тебе.
Он сворачивает на обочину и оставляет мотор работающим, выходя из машины и забирая сумку с заднего сиденья.
– Это все, что мне удалось принести, – говорит он, показывая содержимое. Там чистая рубашка, немного фруктов, термос, мои ботинки и конверт, наполненный пятидесятифунтовыми банкнотами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37