Вечером у него не было уже того налета молодости, который я заметила в полдень, когда он был с девицей. Эта удивительная перемена меня огорчила. Он указал пальцем на проигрыватель.
– Прекрати, выключи, сделай что-нибудь.
Я остановила пластинку и опустила пластмассовую крышку. Я оробела, мне захотелось избежать объяснений. Марк проявил исключительную неосторожность, поцеловав меня в лоб. В тридцать два года поцелуй в лоб является приговором женщине. Я смотрела на его напряженно и молчала. Ему надо было сказать, что я похожа на девочку.
– Ты в ожидании месячных?
Я была шокирована, сказала:
– Ты мне говоришь неприятные вещи.
– Ты угрюма, и у тебя гладкие волосы, – сказал он.
– Могут быть другие причины.
– Я приму душ, – объявил он. – Что мы едим сегодня вечером?
Я объявила войну:
– Ничего.
– Кажется, в Париже вспышка ангины. У тебя встревоженный вид.
Я представляла себя призрачной, нереальной, монашенкой с лицом волнующей средневековой чистоты. Я могла бы быть Антигоной или Электрой. Он же сводил античную драму до уровня яичников или гриппа. Я объявила с глухим удовольствием:
– Еды нет. У меня не было времени зайти в супермаркет или к ближайшему бакалейщику.
Постепенно он становился недоверчивым, нагнетаемая недомолвками скрытая напряженность действовала на нервы. Если бы он осмелился, он бы сбежал с большого супружеского представления. Затравленный, он был согласен пойти на любые уступки. Только бы не ссориться. Оставить эти проблемы на некоторое время, как выдерживают мясо дичи, и, когда они станут неудобоваримыми, наконец покончить с ними. Если я хотела представить, что с меня содрали шкуру, то мне не следовало медлить, чтобы сыграть аллегро на тему ревности. Я видела себя выходящей на сцену в роли пианиста в боксерских перчатках, приветствующей публику и дирижера. Затем я пытаюсь установить дурацкую круглую табуретку. Верчу ее. Я должна быть на высоте.
– Стало быть, ты без сил?
Марк посмотрел на меня обеспокоенно, он не предвидел такого представления вечером.
– Мне не по себе, – сказал он. – Жарко. Невыносимо жарко. Перед отпуском все взвинчены. При малейшем замечании люди взрываются. – Потом добавил: – Я хочу подольше постоять под душем. Я знаю, что остался салат.
– Твой салат сгнил…
– Ты считаешь? Утром он был еще съедобным.
– Я не буду его мыть…
– Ладно, – сказал он. – Хорошо. Ты купила минеральной воды, надеюсь?
Низведенная в ранг бравой домработницы, я произнесла тихим и ласковым голосом.
– Купить воды? Ты же на машине. Очень тяжело таскать бутылки.
– Я? – заартачился он. – Я это делаю по субботам. На прошлой неделе я принес двенадцать бутылок. Ты готовишь кофе на минеральной воде.
Но не осмелился добавить «и свой чай тоже». Уточнил:
– Сегодня утром оставалась только одна бутылка воды.
– Ты можешь спуститься и купить. Бакалейная лавка открыта.
При слове «бакалея» я ощутила знакомый запах, отдающий перезрелыми фруктами, с преобладанием ананаса, и мылом.
– Я буду пить воду из крана, – сказал Марк – Как большинство людей. Они от этого не умирают. Но прежде всего я иду под душ.
– Ты так устал?
Он повернулся, прежде чем скрыться в ванной комнате. Он приготовил к бою старое ржавое оружие – чувство оскорбленного достоинства.
– Ты никогда не давала себе труда понять «мышиную» возню в лаборатории. Что значит «каждый за себя». Никогда не знаешь, что свалится на голову – продвижение по службе или увольнение. Иногда приходится осыпать комплиментами посредственного специалиста, потому что у него звание. Потом он претендует на руководство. А я должен горбатиться на него. Два раза в неделю, особенно по понедельникам и пятницам, дни комплиментов. «Какой у вас прекрасный дом! Как замечательно мы провели уикэнд!.. Ваша супруга очаровательна!..» «Супруга», ты представляешь этот набор слов? Отчаянные попытки вспомнить имя их мальчишки, этого поганца.
Я улыбалась, этот славный малый измазал чернилами теннисные туфли Марка, когда мы проводили уикенд у них. Я не отвечала, застыла в позе мадонны на иконе. Скорбная и отрешенная. Марк скрылся в ванной комнате. В квартире под нами кто-то передвигал стулья. Я ждала. Марк просунул голову в дверной проем гостиной.
– Мыла… тоже больше нет?
– Есть, в ящике слева. Обмылок. Следовало бы купить в субботу. Я пользуюсь обмылком.
– Который ты прячешь?
– Нет, но если ты оставишь его, как обычно, в воде, то ничего не будет.
– Сколько же у меня недостатков сегодня, – воскликнул он… – Так жить нельзя… Тебе все не нравится…
– Хочешь виски до душа?
Он надеялся на перемирие, с удовольствием принял предложение. Через несколько минут вернулся с полотенцем, повязанным вокруг талии. Каким образом ему удалось снять брюки, оставаясь в обуви?
– Если ты мне приготовишь! – сказал он ласково и рухнул в кресло.
Я направилась в кухню сражаться с накопителем льда. Стукнула его о раковину. Окатила горячей водой. Наконец, кубики льда начали отделяться, наполнила наполовину большой бокал льдом, который залила виски. Потом отлила виски. Он не должен опьянеть. Это было бы слишком просто. Я принесла ему напиток, полный ненависти.
– Спасибо, очень мило с твоей стороны.
Он охлаждал свои руки о стакан. Пил маленькими глотками.
Я смотрела на него, как удав на козу.
– Звонила Элеонора.
– Кто?
– Элеонора. Из Нью-Йорка, не делай вид, что ты забыл Элеонору… Ты вел себя в ее присутствии, как пудель, уповающий на лакомство. Ты красовался…
– Ах да, конечно, Элеонора.
Его колебание должно было заставить меня поверить в то, что он забыл Элеонору. Это усиливало мои подозрения.
– Что ей надо было?
– Меня пригласить.
– Нас пригласить?
– Нет. Меня.
– Куда?
– В Нью-Йорк.
– Придумала же. Абсурд. Поехать в Нью-Йорк! – сказал Марк.
– Я хочу поехать в Нью-Йорк.
– Зачем ты поедешь в Нью-Йорк?
– Для удовольствия. Он дотронулся до лба.
– Что-то там не так? Ты отдаешь себе отчет, сколько стоит билет?
– Представляю…
– Тогда?
Наклонившись вперед, Марк пытался развязать шнурок.
– Я не люблю, когда разуваются при мне.
– С тех пор, как ты видишь меня, как я разоблачаюсь…
– Вот именно. Мне надоело смотреть, как ты раздеваешься.
– Куда мне деваться?
– В клетушку, если Элеонора могла там жить, то для тебя достаточно места, чтобы разуться.
– Ты не имеешь права нервировать меня до такой степени, – воскликнул он.
– Нет, имею. И я уезжаю. В Нью-Йорк.
– На какие деньги?
– На свои.
– У тебя их нет.
– Есть. Деньги на квартиру.
– Ты собираешься растратить деньги, предназначенные для покупки квартиры?
– Да, наплевать мне на квартиру. Я уезжаю в Америку в следующий четверг, 1 июля.
– Франция в кризисе, мир в огне, Европа агонизирует. А тебе приспичило ехать в Америку? – воскликнул он. – Ты спятила? Достаточно, чтобы какая-то девица позвонила. И ты бежишь? Но это никуда не годится. Совсем…
– Нет, годится…
– Но, нет. Надо оставаться дома. Нам повезло, что мы можем поехать к маме, пляж в десяти минутах от дома.
– На машине.
– В нашей стране мы имеем все, – продолжал он, держа туфли в одной руке.
– Ты собираешься их выставить на аукцион? Кто больше? Поставь их. Ты смешон.
– Ну и что же… Подумай, оставь эту американскую идиотку.
Я знаю его монолог об ущельях Тарн.
Мне он представляется в красных штанах в Вердене, готовый погибнуть за родину, я его вижу патриархом, отшельником или гидом, сопровождающим туристские группы по замкам Луары.
– Но я люблю Америку…
– Надо было оставаться там, моя дорогая, – сказал он довольно нагло.
Ему уже не было так страшно, как при возвращении.
Я прошептала:
– Совершенно верно. Мне следовало бы остаться там. Я совершила самую страшную глупость, когда отказалась от американского образа жизни.
– Твоему типу следовало бы тебя удержать. Я бросилась на него и начала его тузить.
– Свинья. Ты не имеешь права.
Он защищался, полушутя, полусерьезно.
– Успокойся. Уже нельзя и пошутить.
Он нарушил наш молчаливый договор: хранить молчание по поводу некоторых событий прошлого. К счастью, он мало что знал. Он отступил, и я закурила. За отсутствием гашиша мне оставался только этот обычный яд. Я злилась, мне не хотелось расстраиваться, погасила сигарету. До меня доносился шум воды. После долгого бесславного отсутствия Марк появился в банном халате. Чтобы выжить в этот вечер, он начал светский разговор.
– Ты действительно хочешь уехать?
– Да.
– Это твое право, моя дорогая, но что мы скажем маме?
– Ей надо что-то говорить?
– Она ждет нас с такой радостью…
– Перестань!
– Увы, это так…
– Но разве она оправдывается перед нами по поводу своих путешествий? Антильские острова, мыс Скирринг, остров Морис… А?
– Это ее дело, но она всегда дома, чтобы нас принять летом. Мы – ее счастье.
– Подумать только! Она принимает своих любовников, а мы нужны, чтобы создавать свиту. Чтобы восхищаться ею. Ей нужна публика. Твоей матери. Она любит демонстрировать свой дом.
Марк возвел руки к небу.
– Что же я сделала Господу Богу, чтобы жена и мать презирали друг друга до такой степени?
– Мы не презираем друг друга. Мы действуем на нервы друг другу. А ты, ты любишь мою мать?
Он пожал плечами.
– Она из другого века.
Неожиданно я перешла на крик Резкие звуки собственного голоса меня удивляли.
– Моя мама моложе твоей на девять лет. На девять! Ей еще нет пятидесяти.
– Она выглядит скорее как пожилая дама, – сказал неосторожно Марк.
– Ты никогда на нее не смотрел, на маму. Она не показывается обнаженной на три четверти, как твоя. Это правда. Но она красива. Вы ее пригласили хоть раз летом? Хотя бы один раз?
Марк заартачился.
– Без твоего отца, это непросто. Представить гостям свекровь без свекра.
– Лицемер! Людям на это наплевать.
– Неправда! Их это интересует!
– А твоя мать, которая так часто меняет любовников?
– Она вправе это делать, она разведена. Я дошла до белого каления.
– 1968 год вас не изменил. Ты, наверно, был славным негодяйчиком.
– Я был с мамой в Ландах.
– Дезертир.
– Дура.
Я продолжила:
– К тому же твоя мать…
– Следи за тем, что говоришь.
– Представь себе, я уверена, что ты стесняешь ее, свою мать. Ты, единственный, неповторимый. Напрасно она надевает бикини, обнажая безупречные ляжки, обвинительный акт при ней: трудно играть молодуху рядом с тридцатишестилетним мальчуганом, своим сыном.
– Я, – произнес Марк, – я ее стесняю? Да я – ее смысл жизни.
Элиан объедалась таблетками каротина, чтобы получше загореть. Ее кожа поглощала солнце, как промокашка. В конце сезона она могла сойти за индианку.
Марк ходил взад-вперед.
В ярости мы становимся целомудренными. Марк остановился перед барометром, стукнул по нему указательным пальцем. С тех пор как я его знаю, он играл с этим прибором, подражая постукиванию дятла. Что за мания.
– Земля, кажется, нагревается.
Я подняла глаза на него.
– Ты обедал в столовой?
– Это уже вошло в привычку, не так ли? Но кому захочется есть в такую жару?
Он ханжески улыбался. Он, должно быть, входил в роль послушного мальчика, когда хотел добиться расположения своей матери. Но я не была его матерью. Он полюбопытствовал в свою очередь.
– В кафе лицея кормят теперь получше?
Мне было понятно удовольствие, которое испытывает кот, глядя на мышь перед тем, как он вцепится в нее зубами.
– Я не обедала. Директору лицея нужен был мой класс. Для выпускного экзамена. Он меня отпустил с обеда. Я прошлась по улице Буасси-д'Англа.
Его адамово яблоко быстро задвигалось.
– Ага… По улице Буасси-д'Англа… И когда ты там была?
– Между тринадцатью и пятнадцатью часами.
– Где же мои сигареты? – спросил он. Настроенная воинственно, но достойная жалости, я принесла ему пачку, оставленную в спальне.
– Возьми…
Я не решалась причинить ему боль. Он казался беззащитным. Он будет мне врать. Плохо. Мне стало страшно. А что, если сегодня вечером ничего не говорить. Сказать завтра? Чтобы иметь время на размышления, я предложила ему вместе помыть салат.
– Прекрасная мысль! – воскликнул он с облегчением.
Марк был не в ладах с психологией. Он дал бы соску Федре. Несчастный, он чмокнул меня в правую щеку, как старый садист. Позже, в кухне, мы открыли холодильник, и Марк, заглянув через мое плечо, обнаружил несколько просроченных йогуртов, шесть штук садового цикория с позеленевшими концами, забытую открытую пачку молока. Результат раскопок. Я поклонилась двум надутым помидорам, пристроившимся, как пара сплетниц, на решетке под морозилкой. Они прижились там давно. Мы не прикасались к ним, поскольку убывало желание их использовать и недоставало решимости их выбросить. Кусок пожелтевшего масла покоился на блюдечке. А что до салата, то он годился для посадки за пределами земной жизни. Непригодный. Уже две недели, поддавшись лени, я брала полуфабрикаты у итальянского бакалейщика. Я больше не была домохозяйкой, которая избавляется от комплекса, приготавливая массу овощей, чтобы пища была здоровой. Священный огонь погас, у меня не было желания проявлять свои достоинства. Мне не хотелось больше, чтобы меня похлопывали по плечу: «Ты все умеешь делать, любовь моя», «Ты фантастическая женщина». «Знаете, моя жена делает одинаково хорошо и диссертацию, и треску по-провансальски…» Я отказывалась быть женой-экономкой. Благодаря моим покупкам у бакалейщика мы познакомились с кулинарным искусством Италии, словно прошлись по стране, с севера на юг и с запада на восток Мы объедались превосходными блюдами с макаронами, а Марк без труда опустошал бутылку кьянти за каждым ужином. Легким опьянением он пытался оживить нашу супружескую жизнь.
– Это будет прекрасный вечер для похудения! – воскликнул Марк. – Мне надо похудеть хотя бы на три килограмма. И быстро… Я должен ехать в Милан…
Перед расстрелом он сам себе рыл могилу.
– Тебе надо очень быстро похудеть, чтобы поехать в Милан? – Я сделала паузу, а затем добавила: – Мы едем в Милан, когда?
– Не мы. Я.
– Ты собираешься ехать туда один?
– Я еду туда один.
– Почему?
– Поездка утомительная, скучная. Милан – большой опасный город, по вечерам пустеет. Не стоит туда ехать.
Он говорил излишне просто. Он рылся в одном из встроенных довольно высоко шкафов, чтобы отыскать средство для похудения. Мой порошок. Он взял столовую ложку порошка и развел его в чашке. Ему хотелось похудеть с помощью моего средства. Чтобы еще больше нравиться девице. Он встряхнул густой раствор, затем перемешал его. Мое молчание встревожило его.
– Что хорошего ты купила?
А если бы я купила что-то плохое, неудачное, плохо скроенное, очень дорогое…
– Ничего, просто гуляла…
Он пытался протереть комки своего пойла через очень частое сито. Я сухо произнесла:
– Я тебя видела на улице Буасси-д'Англа. С девицей.
Он замер. Затем глубоко вздохнул и снова принялся за работу.
– Досадно. Я предполагал, что мне удастся продержаться, по крайней мере до сентября.
Он смотрел на меня снисходительно.
– Тебя это потрясло…
– Спасибо, да.
Он добавил:
– Это вынужденно… Не забывай, мы женаты уже восемь лет, Лоранс.
Он меня привел в замешательство.
– И что же?
– Восемь лет, это много. Я начал ржаветь. Не следить за собой. Не бриться по воскресеньям. Когда однажды, в воскресенье, во второй половине дня, я обнаружил щетину, я понял, что это никуда не годится. Мы слишком привыкли друг к другу.
Я была как громом поражена. Марк был спокоен, он говорил хорошо, должно быть, предусмотрел такого рода объяснение. Ему было неловко, когда надо было врать нашим матерям, сбивался, и я его пинала ногой под столом. «Что с тобой? Ты мне делаешь больно», – восклицал он тогда.
Он опустил ложечку в смесь.
– Надо признать старую истину. По натуре мужчина – многоженец. Жить с одной женщиной, даже такой исключительной, как ты, надоедает. Неизбежно.
Я попыталась восстановить свои позиции.
– А жить с одним и тем же мужчиной? Не надоедает?
– Мне кажется, что у женщины от природы другие потребности.
– Потребности?
– Фантазии, возбуждения, сексуальная нервозность. Мы скроены по-разному, – объяснил он мне.
Вот так открытие. Он попробовал то, что приготовил.
– Невкусно, но полезно.
Его самоуверенность действовала на меня успокаивающе. В свою очередь, я приготовила себе пойло с комками. Отнесла эту замазку в гостиную, чтобы наполнить желудок и таким образом утолить чувство голода.
Марк, устроившись на диване, закурил.
– Брак подходит не всем. Если бы ты поступилась…
Я отпила два глотка, поставила чашку.
– Тебе следовало бы рассказать мне об этой девице, признаться…
– Признаться? Я не преступник. До сих пор мне везло. Через неделю я бы поехал с ней в Италию. Я придумал Милан для тебя. Милан – слишком серьезно. Сорренто. Туда едут влюбленные.
Я не испытывала злости. Мы говорили спокойно, чувствовали себя почти непринужденно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29