Гляжу вниз, на наши все еще соединенные руки, его - из мяса, моя - из пластика.
– Где ты ето взял?
– Помнишь, я те сёдни утром сказал, про больничный мусор?
– А. - Берусь за протез правой рукой и вынимаю его из пустого рукава.
– Я его для тя почистил, и все такое, ага. Чтоб красивый был.
– Пасиб, Перри, братан, но ваще-та у мя уже есть один. Мне выдали в больнице, когда ампутировали. Я его просто не люблю носить, мне без протеза больше нравится, если честно. Он у мя в шкафу валяется. Я его тока раз надевал.
Стою вот так, один рукав болтается пустой, держу фальшивую руку правой рукой, целой рукой. Сейчас, кажется, упаду. Чувствую, что теряю душевное равновесие. Чувствую себя полной сволочью.
– Да, но, может, этот тебе лучше понравится. Мож, всётки попробуешь, а?
Он ужасно печальный. Машины проезжают мимо, пассажиры пялятся на нас, на странное расположение конечностей. Сую протез под левую подмышку, наклоняюсь, подбираю сумку с покупками.
– Ну лана, хорошо, я попробую. Я те жутко благодарен, Перри, честно, подарок просто улёт. Просто я не очень люблю протезы. Мне без них лучше.
Он шмыгает носом. Потом улыбается.
– Ну ладно. Дорог не подарок, дорога любовь, а?
– Точно, братан.
У него опять меняется настроение, ето у него часто бывает, от печали до радости - один миг. Ето памятка с тех пор, как он пил - он жутко эмоционален. Правда, разница есть - теперь он умеет с етим справляться. Прогресс, типа.
– По-мо, он деревянный, - говорит он. - Кончатся дрова, кинешь его в печку, братан.
Я смеюсь.
– Куда ты сейчас?
– В магазин, за табаком. Ну и хлеба, яиц там.
– Опять гренки к чаю?
– Угу, как обычно. И чуток коричневого соуса. Я к те, может, загляну попозже? В картишки перекинемся?
– Да, замечательно. Около восьми.
– Я тада еще овсяного печенья возьму. В восемь.
– Заметано. И пасиб за руку.
Он ухмыляется, хлопает меня по плечу, и мы расходимся в разные стороны. Теперь лишнюю тяжесть тащить домой, но хоть недалеко осталось, всего несколько минут. Уличные фонари жужжат и мигают над головой, я направляюсь к Пен-ир-Ангору и вижу скворца на перилах моста, просто так сидит, крылья сложил, и глядит на меня, склонив голову набок, словно уже какое-то время за мной наблюдает. Ага. Очень мило. Небось удивляется, чё ето я не похож на других человеков, почему у мя одна рука снимается. Тихо щелкаю языком, он чирикает в ответ и упархивает прочь, кренясь по ветру. Небось, к причалу, где ночуют прочие скворцы. Их сейчас можно увидеть, в сумерки, типа, они целыми тучами летают над городом. Жутко шумят, под причалом, типа - какофония. Просто классно стоять там в птичьем гаме. Только зонтик надо, а то уйдешь обгаженный.
Птица громкоголосая, уверенная, кто-то даже скажет - нахальная, вышагивает вперевалку. Живучий, распространенный вид, компанейский, собираются огромными стаями, кроме брачного сезона, особенно в излюбленных местах для ночевки. Спина глянцево-черная, на перьях крыла - коричневая кайма. Брюшко и грудь летом тоже глянцево-черные, а зимой - белые в крапинку, а красные ноги и желтый клюв цвета по сезону не меняют. По короткому хвосту и заостренным крыльям легко узнать в полете силуэт
скворца. Сквор…
…ца.
Глядел на меня, надо же. Смешной засранец. Интересно, чего такое происходит в его тупой оперенной головешке.
Последний рывок; доставить домой покупки и ету дурацкую фальшивую руку и себя самого, пока не пошел дождь и не похолодало. И к тому времени, как начнут падать капли, уже сидеть у камина и ужинать. Последний рывок.
Шаг 11: Путем молитв и размышлений мы старались улучшить свой осознанный контакт с Богом, как мы Его понимали, молясь лишь о знании Его воли, которую нам надлежит исполнить, и о даровании силы для этого. Как будто это знание, или хотя бы стремление к этому знанию, не самое разрушительное, что только изобрел человеческий разум. Как будто мы хотели, чтоб наше пристрастие встало перед нами во всей своей смердящей болезненности, напоенное гноем, ухмыляющееся, как будто это могло помочь нам хоть в чем-то, как будто, сделав хоть один шаг в том направлении, мы не должны были неизбежно свалиться в бездонную черную пропасть. Мы стремились, боролись, чтобы за наши муки нас вознаградили пониманием, чтобы через выскобленные клетки и разодранные сердца и опаленные глаза и расплавленные мозги это понимание пришло хоть к кому-то, и оно пришло ко мне как жизнь под землей вместе с червями, где приходилось ломать кости, чтоб добыть из них мозг, совершать набеги в наземный мир, слишком легкий, слишком светлый, и люди при этом значили единственно то, что их приходилось тщательно избегать во время набегов, да и вообще всегда, ибо в этих прямоходящих силуэтах - лишь угроза. Таков был мой Бог, мой Высший Разум, жизнь, увеличенная до слепящего фокуса, отличная от меня, далекая, как луна, я тянулся к ней, а она отвечала презрением и брезгливостью, морщилась и отдергивалась от моих тянущихся рук. Так что мне это ОЧЕНЬ помогло, просто слов нет.

В машине

– Вот же сука , бля. Хоть убей, я был уверен, что это он. Алли, ты видел? Парочка ебаных гомиков, держались за руки на улице. А если б дети кругом, или еще чего. По-хорошему надо было бы их отмудохать, обоих двух, за одно это . Чертовы гомики.
– Да. Педики.
– Петухи.
– Дар, а может, они просто руку пожимали . Может, просто здоровались за руку, а?
– Не-а. Это гомики, братан; я их сразу вижу. И у каждого по две руки к тому ж. Должно быть, у этого заики крыша не на месте. А может, он нас нарочно надул…
Дорога идет вверх и по длинной кривой, впереди мерцают уличные фонари, словно бегут вперегонки или догоняют электрическое биение. Даррен включает фары, неверный свет ударяет в дорогу впереди них, одна фара смотрит вбок. У машины косоглазие.
– Гы, глянь на это. Одна фара косая. Томми, урод такой, решил над нами поиздеваться, я те точно говорю. Посылает нас на такое дебильное дело, да еще дает старую кретинскую развалину вместо машины. Он просто оборзел, я ему все скажу, када мы в город вернемся, это я те уже щас обещаю.
Алистер молчит, лишь глядит вниз, на дно широкой долины, жилой пригород, через который они проезжают, сбегает вниз в долину и вливается в собственно город, разливая оранжевый лимонад своих огней во внезапно пришедших сумерках, по-зимнему ранний закат, стремительный, как положено. Освещенные кирпичные стены складов и амбаров торговой зоны на окраине, еще дальше - шатры, вагончики и ангары промзоны, узкие трубы, толстые исходящие паром башни охлаждения. И все поселение целиком замыкается противоположным, высоким склоном долины, большие темные глыбы нарезанной скалы, покромсанной ледником, что некогда стремился к морю, теперь распростерлись у края города, словно огромный лакающий язык этого города или лужицы его слюны.
Мальчишка в палисаднике муниципального дома подбрасывает в воздух футбольный мяч и опять ловит. Швыряет в воздух и ловит. Алистер глядит на него, пока они едут мимо, потом обращается к Даррену.
– Слышь, Дар, я подумал.
– О черт. Только этого не хватало.
– Да не, слушай. Этот однорукий: ведь он скорее всего протез носит, а? Искусственную руку, типа. Мы вот ищем козла с одной рукой, а он скорее всего выглядит так, будто у него их две, а? Так скорее всего, мы его никада и не найдем, верно?
Лицо Даррена, желто-зеленое в свете приборной доски, поворачивается на шее, чтоб поглядеть на Алистера. Глаза широко раскрываются на секунду, потом прячутся за капюшонами век.
– Чё такое?
– Ну ты, Алистер, и мудак . - Шипение сквозь стиснутые зубы.
– Чё это? Чё я такое сделал?
– А то, что ты мудак . Какого черта ты не подумал об этом раньше? Пока я не просидел за рулем всю дорогу сюда, бля. Ты болван гребаный…
– Я? А ты -то чё об этом не подумал?
– Чё я об этом не подумал? Вот я те щас скажу, чё я об этом не подумал, бля.
Даррен притормаживает у тротуара, возле ряда магазинчиков - рыба с жареной картошкой, мини-маркет и почта, уже закрытая. Свет из окон забегаловки падает в машину, и нависшее над Алистером Дарреново лицо наполовину желтое, наполовину в тени, и придвинулось так близко, что Алистер видит угри на носу и ощущает теплые брызги слюны.
– Потому что мне пришлось вести машину, бля, вот почему! Потому что ты , как последний МУДАК, проебал свои права!
У Алистера стучит в голове. Корень языка вмиг пересыхает. Отпрянув к двери, Алистер словно пытается продавиться сквозь нее.
– А ты весь день, бля, только сладостями набивался, рожа уродская! Кто за тя всю работу делал, а? Я, КРЕТИН ЕБАНЫЙ, ВОТ КТО!
Даррен тычет себя в грудь негнущимся указательным пальцем, и Алистеру слышен гулкий стук. Длинные пожелтевшие зубы совсем рядом с глазами Алистера. Зубы, которые однажды сорвали бровь с орущего лица, Алистер это сам видел, и вспоминает теперь ту кровавую маску.
– У меня времени не было, чтобы думать, БЛЯ! У меня ДЕЛ куча была, БЛЯ, скажешь, нет, ты бесполезный бля…
– Да, но я не ви ви ви…
– ВИ ВИ ВИ ВИ ВИ ВИ!!!
– Это все Томми виноват, братан, он все…
– Томми виноват? НЕТ, ЭТО ТЫ ВИНОВАТ, СУКИН СЫН!
В воздухе зависает огромный кулак. Алистер пытается еще дальше отодвинуться от этих массивных костяшек, от глаз, от зубов, от несвежего дыхания, что долетает до него натужным гневным шипением, и вот все это уже на расстоянии одного мига, миг - и Даррен опять оказывается у себя на сиденье, локти на руле, лицо закрыто ладонями. Алистер произносит слабеньким голоском:
– Дар, прости, я…
– Заткнись. Бога ради, заткнись. И не говори больше ни одного слова, козел ты ебаный.
Алистер затыкается. Молча смотрит, как Даррен трет лицо ладонями - шурх, шурх, - и скрежещет сомкнутыми зубами. Что-то неслышно бормочет, потом медленно произносит:
– Вылазь.
– Из машины вылазить?
– Вылазь из машины, бля. Вон лавочка. Поди туда и купи мне чего-нибудь, бля, чтоб я успокоился. Ты меня завел, бля, ты теперь и успокаивай. Ну давай, вылазь, козел. Вали нахер.
– А чего…
Одним рывком Даррен открывает дверь с Алистеровой стороны, выпихивает его и снова захлопывает дверь. Краем левого глаза он видит, как Алистер за окном поднимается, стоит секунду или две, потом движется прочь, потирая локоть, в мини-маркет, и сияющий проем двери словно втягивает его худую фигуру в спортивном костюме.
Теперь Даррен не видит ничего, кроме отражения уличных фонарей в глянцевом покрытии приборной доски. Он собирает взгляд на одном светящемся пятнышке, матовом оранжевом отражении, оно становится четче у него в глазу, ярче. Ослепляет, словно небольшое солнце или луч прожектора-искателя, в который Даррен плюет слова.
– Идиотское дело, бля. Идиотская машина, бля. Алистер - дебил, бля. Томми Магуайр, бля. Какой-нибудь козел мне за все это заплатит, бля.
Яркое пятно отраженного света почти поет. Почти потрескивает, будто гневные слова, что бормочет Даррен, поджариваются на палящем солнце пустыни.
– Верно те грю, какой-нибудь мудак за это заплатит. Я не для этого дерьма создан, я выше всего этого, бля. Алистер, болван чертов, сраная машина. Жирный козел Томми Магуайр. Ей-бо, не вру, братан, какой-нибудь козел заплатит за это. Как только, так сразу, бля. Получит по полной. Я уж покажу этому козлу. Кто-нибудь у меня огребет. Зуб даю, бля. Я уж устрою, бля…
Кусочек темноты проползает по яркому пятнышку. Даррен фокусирует взгляд, узнает очертания: муха-качок.
– Ого, привет , козел летучий. Как приятно вас видеть.
Овод ползет лениво, перегруженный своим кровяным обедом, и Даррен ловит его за крылья и подносит, бьющегося, к лицу. Машущие ножки, фасетчатые глаза, серо-полосатое тело. Переставая ухмыляться, Даррен сжимает сильнее, глядит, как ножки бьются еще отчаяннее, потом просто подносит овода к приборной доске и давит. Что-то слабо лопается у него на пальцах, теплая капля его собственной крови возвращается к нему, украденная, а ныне отвоеванная обратно. Он снимает раздавленную муху со стекла большим пальцем, потом вытирает этот палец об сиденье, еще теплое от Алистерова зада.
– Все равно какой-нибудь мудак мне за все это заплатит. Зуб даю, бля. Как только, так сразу , бля.
Возвращается Алистер, кладет себе на колени набитый пакет из мини-маркета. Даррен трогается с места, делает разворот и направляется обратно в город.
– Давай попробуем хоть этого заику найти. Глянем быстренько, а потом сразу домой. Чё ты мне принес?
Алистер открывает пакет и глядит внутрь.
– Пакет чипсов.
– Каких?
– «Гигантский Жевун».
– Вкус какой?
– Острые.
Кивок.
– Еще что?
– Пирожок с мясом. Пакет печенья с начинкой. Бутер - кажись, с ветчиной. Яйцо по-шотландски [46], банку газировки, батончик «Марс».
– Давай сюда яйцо и воду. Да открой их, слышишь? Я машину веду.
Алистер открывает. Назад в город, назад на Трефечанский мост. Даррен что-то бормочет с полным ртом, и сухарная крошка летит у него изо рта, словно слюна его обратилась в песок.
– Да гляди в оба, бля.
Алистер глядит.
– А то я те зенки гвоздями прибью.
– Хорошо, хорошо.

Дома

Знаете чего, я должен признаться - жить без одной руки очень херово . Иногда ее жуть как не хватает; например, когда надо нести покупки, или в душе моешься, или улыбаешься хорошенькой девушке, она улыбается в ответ, потом переводит взгляд тебе на плечи - и улыбка гаснет или превращается в гримасу. Жалость или отвращение - то и другое невыносимо. Или когда стоишь ночью на берегу моря, ветер переходит в бурю, ты стоишь в этом ветре, хочешь слиться с бурей, протягиваешь руки, чтоб обнять ее, типа, ну и делаешь ето как можешь, а выходит что-то перекособоченное, бля, неуравновешенное, одна сторона усеченная, обрубленная, тупая. Или когда непроизвольно поднимаешь руки, например, машешь, чтоб позвать кого-то, или когда Стиви Джеррард [47] делает рывок с середины поля и забивает потрясающий гол с тридцати ярдов, и твои руки сами вскидываются, ты смотришь етот матч по «Скаю» на группе или в хижине Перри, по антенне-тарелке, которую он выудил на свалке, и руки сами летят вверх, вскакиваешь со стула, и вот опять стоишь такой, весь перекошенный. Как дурак. Хреново бывает без одной руки. Бывает неловко, бывает унизительно, и чувствуешь себя ужасно неприспособленным к этому миру. Мне бы хотелось, чтоб у меня было две руки. Честно.
Все больше фонарей зажигается, а я иду по Пен-ир-Ангору, ветер с моря несет запах океана и крики чаек. Дождь весь день кое-как удерживался, но сейчас хлынет, я чувствую. Даже по запаху. Черные большие тучи никуда не делись, только стали серые, темно-серые, и пара звезд сквозь них пробивается, а сами тучи все жиреют, тяжелеют, совсем набухли, сейчас прорвутся. Плечо мое ноет уже совсем пронзительно , из-за тяжелой сумки, типа, и обрубок левой руки - тоже, потому что с той стороны подмышкой зажат протез, но я стискиваю зубы, игнорирую все эти жалобы, прохожу мимо яхт-клуба, мимо тропы, ведущей наверх на Пен Динас, где живет одноглазый лис, мимо дота времен Второй мировой, и вот я у двери своего дома, вот оно, слава богу, наконец-то я дома.
Ставлю сумку, чувствую, как расслабляются мышцы плеча. Достаю ключ, открываю дверь, вешаю ключ на крючок, подбираю сумку, закрываю дверь задницей. У себя дома я теперь. Цел и невредим.
Но замерз. Холодрыга, бля. Иду в гостиную, ставлю сумку с продуктами на диван, приподымаю культю, роняя протез на пол, включаю свет кое-где и телик, задергиваю занавески, врубаю газовый камин. Сажусь на корточки, потереть ладони друг об друга перед язычками пламени и тут вспоминаю, что как раз етого-то я сделать и не могу. Даже етого не могу. Понимаете, что я хочу сказать? Херово жить с одной рукой.
Покупки - в кухню, вываливаю на кухонный стол. Выуживаю из кучи сельдерей, отламываю зубами один черешок, включаю наружный фонарь и выхожу в сад.
– Чарли… поди сюда, малыш… поди, я те сельдерея принес…
Что-то не так. Что-то очень сильно не так, бля. Дверца загончика открыта и болтается, скрипя на ветру. Мускусный запах лиса, и еще другой запах, вроде бы мяса и дерьма, и какая-то недвижная кучка лежит на краю капустной грядки, а сегодня утром не было. Даже две кучки.
О черт.
Так сильно разит лисом. Почти что вкус его на языке, бля. Должно быть, убил только что, запах не успел рассеяться. И всюду пометил, чтоб все знали, что это он совершил, поставил остропахнущую подпись под кровью и убийством.
Ты ведь сам оставил дверь загончика открытой, скажешь, нет? Болван, ты забыл запереть дверцу загончика, когда выходил сегодня утром. Ето все ты виноват.
Ох как херово жить без одной руки.
Закрываю и запираю дверцу загончика, непонятно зачем, потом иду к капустным грядам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20