— обиженно возразил полицейский. — А кто прогнал Терфельдена?
— Нет, я хотела сказать, таких нормальных вещей. Как в кино… друг помогает подруге, совершенно нормально…
Тойер, уже вполне хладнокровно, решил воспользоваться ее растроганностью:
— Ребята мои что-то плохо пашут… Хафнер — тот старается; пожалуй, если я прикажу, догонит ради меня кабана… А для остальных, по-моему, терроризм — нечто скучное и отжившее, как прошлогодний снег… Ты можешь немного продлить нам сроки по этому делу?
Ильдирим отошла от окна и залезла к нему под одеяло:
— Я точно не стану этого делать, господин комиссар. Потому что мне предстоят кое-какие перемены.
— Что?! — воскликнул Тойер и мгновенно испугался. — Ты беременна?
Ильдирим хихикнула:
— Нет, не бойся. Просто я должна в течение года освободить эту квартиру. Так требует хозяин, он сам собирается тут жить. Кроме того, он утверждает, что сдал жилье мне, одинокой турчанке, а теперь мы живем тут втроем. И ведь прав, гаденыш.
— Мы могли бы съехаться, — прошептал Тойер и тихонько признался себе, что не прочь разделаться со счетом до ста одного. Поэтому и сказал. Счет… при мысли об этом у него до боли сладко потянуло внизу живота. Что с Ильдирим? Она стонет? Нет, плачет. Растрогана. Не зная, что ему делать, могучий сыщик прибег к своему излюбленному методу решения проблем. Он заснул.
4
Воскресенье прошло тихо и спокойно, у четырех сыщиков даже постепенно закралось подозрение, что они малость перестарались в своем служебном рвении. Судебные медики поддерживали версию преступления с применением насилия. Роня приняла большую дозу снотворного. По их мнению, она очень быстро отключилась. Невероятно, чтобы она могла в таком состоянии перелезть через заграждение.
— Все они баловались дурью! — проорал Хафнер. — Те же Баадер, Энслин. Поглядите-ка на Малера, теперь он вместе с нацистами. А ведь такие вещи не делаются без наркоты. — Разглагольствуя, Хафнер так часто прикладывался к своему «флахману», что Тойеру невольно пришло на ум определение «беспробудно».
Лейдиг, чьи руки летали над клавиатурой компьютера почти как у пианиста, торжествующе объявил:
— Вот, шеф, мы получили психологическое заключение на нашего нового знакомого. Составлено в семидесятые, когда Пильц, он же Шустер, был объявлен в розыск. «Один из глашатаев крайних левых в Гейдельберге, студент-социолог Конрад Шустер, в шестидесятые годы бежал при драматических обстоятельствах из Потсдама в Западный Берлин. С тех пор им владело парадоксальное состояние духа: если уж ему удалось под огнем пограничников перейти через границу восточного сектора целым и невредимым, самые трудные задачи стали казаться ему решаемыми, все дело лишь в желании и соответствующем настрое. Он нередко балансировал на грани мании величия. С другой стороны, бегство на Запад не принесло ему желаемого успеха. Прежде всего, ему не удавалось преодолеть страх перед экзаменами, ведь успешно выдержанный экзамен — тоже своего рода переход через границу, и кто знает, что его ждало по ту сторону, что, наконец, гнало его в объятия СКП».
— Там написано, как он потерял клешни? — поинтересовался Хафнер. — Что, неужели из страха перед экзаменами он сгрыз ногти вместе с руками?
— Да, тут у меня все есть, — Штерн помахал пожелтевшим документом, напечатанным еще на матричном принтере.
Начало девяностых, машинально отметил Тойер.
— «В 1974 году Шустер решил перейти на нелегальное положение, точнее говоря, отправился на Ближний Восток перенимать опыт. По свидетельству очевидцев, он проявлял во время обучения отчаянную храбрость; с другой стороны, лень мешала ему доводить всякое начатое конкретное дело до конца».
Тойер кивнул:
— Раздвоение личности, заключение говорит именно о нем.
— «Он убил без приказа сотрудника немецкого посольства в Бейруте, вместо того чтобы просто вести за ним слежку, и попал таким образом в поле зрения полиции. Но его хозяева не успели привлечь Шустера к ответу за этот проступок — по неосторожности он поджег взрывчатку и лишился рук. Благодаря этому он избежал ликвидации, однако его отправили в ГДР. Там началось его новое существование под фальшивым именем».
— Мюллер, — захохотал Хафнер. — Мюллер! Вот убожество.
— «Впрочем, никаких привилегий он там не получил, поскольку когда-то сбежал на Запад». — Штерн опустил распечатку. — После объединения Германии его в конце концов разоблачили. Невзирая на увечье, он получил свои пятнадцать лет и, вероятно, был отпущен досрочно, прошлым летом.
Лейдиг потряс головой:
— Но убийца все-таки не он. Скажи еще, что он вор-карманник.
Тойер просто не желал верить, что Пильц вне подозрений. Почему ему не верилось? Из старческого упрямства? Телефонный звонок оторвал его от тяжких раздумий.
Шел снег. Такое зрелище способно было настроить на романтический и уютный лад даже самую черную душу. Белые хлопья плясали вокруг старинных готических фронтонов, ребятишки с ликующими воплями носились по узким улочкам.
На Хейлиг-Гейстштрассе коллеги-полицейские выставили заграждение. Значит, он подходил к месту происшествия, как всегда, последним из своей группы. Впрочем, ему осталось преодолеть еще одно препятствие: Зельтманн собственной персоной стоял возле бело-красной пластиковой ленты и пытался сдерживать быстро увеличивавшуюся толпу зевак.
— Господин Тойер, боже правый, что же это такое? Где вы были, позвольте задать вам такой нескромный вопрос!
— Я ведь уже здесь, — буркнул старший гаупткомиссар и стал грубо проталкиваться сквозь толпу.
— Семнадцать минут, целых семнадцать минут вы шли сюда, хотя этот путь можно проделать и за четырнадцать минут, — заверещал директор полиции. — Я предупреждаю вас — мое терпение не безгранично! Скоро оно лопнет!
Кто-то дернул Тойера за рукав, он в ярости оглянулся. Это оказалась Бабетта. Рядом с ней стоял ухмыляющийся парень с черными волосами, тщательно зачесанными назад с помощью геля.
— Я Озгюр, — сказал мальчишка. — Круто. Я хочу стать полицейским.
— Никаких контактов на месте происшествия, никакой информации журналистам, — бессмысленно тараторил Зельтманн.
Тойер тряхнул головой, зачем-то потрепал Бабетту по плечу, затем молча поднырнул под ленту. Что тут было говорить. Он сделал несколько шагов. Навстречу ему уже шел Штерн:
— Гунтрам Нассман, пастор из церкви Святого Духа, найден убитым во дворе. Довольно сильно изувечен. — Они свернули во двор пасторского дома. — А самое странное то, что у него в кармане или в руке было письмо Рони. Во всяком случае, оно лежало рядом с его трупом.
— Письмо от убитой? — глупо переспросил Тойер.
Штерн кивнул.
— Я ничего не понимаю, — сообщил он.
Пасторский дом стоял на большом участке земли, что было большой редкостью в Старом городе с его теснотой. Там даже сложилась грубоватая поговорка: «Сосед примет льняное семя от запора, а у меня понос». Справа от основного здания находился недавно сооруженный павильон, вероятно, предназначенный для приходских мероприятий. Тойер не очень-то знал, чем занимаются пасторы при жизни, и сейчас складывалась не самая удобная ситуация для того, чтобы это выяснять. Да и представить себе это место в обычное время теперь, в возникшей суете, было нелегко. К сожалению. Ведь Тойер прежде всего старался мысленно переноситься в моменты, предшествовавшие преступлению, — это был его первый шаг в расследовании. Так что на сей раз то, что он не посещал церковь, оказалось его минусом.
Труп лежал под белой простыней возле ступеней, ведущих к порталу.
— Отпечатки подошв нашли? Снег может сослужить нам хорошую службу! — крикнул Тойер.
— Ничего мы не нашли, — вздохнул Лейдиг. — Снег начался лишь час назад. А следы, если и были, то их успели затоптать. — Он махнул рукой в сторону оттесненных зевак.
К гаупткомиссару подошел молодой полицейский:
— Вы хотите взглянуть на труп?
Тойер подумал: «Нет» — и утвердительно кивнул.
Череп был сильно деформирован. Наверху, над входной дверью, было распахнуто окно.
— Сброшен? — шепотом спросил Тойер.
— Череп раскололся. Возможно, от удара о камни. — Лейдиг произнес это холодно и спокойно. В таких вещах маменькин сыночек был наименее впечатлительным из всей группы. — Подождите, я сейчас посвечу.
Тойер махнул рукой, мол, не надо, но яркий конус уже выхватил из тьмы лужу крови и что-то белое.
Ильдирим сидела за кухонным столом и обливалась слезами: она резала лук.
— Можно, я помогу? — спросил Озгюр. — У нас в школе я ловко режу лук. На уроках домоводства.
Ильдирим помотала головой.
— Честное слово, клянусь.
— Озгюр… — Она смотрела мимо него, на свою Бабетту. Девочка похорошела, теперь ее уже не назовешь страшненькой, и это приятно. Румяные щечки, здоровый вид у малышки… Он трахает ее, молодой похотливый кобелек… Что ж, такой возраст… старшеклассник… Я и сама была старшеклассницей… я должна дать ему шанс. Засранцу этому.
— О'кей, Озгюр, — со стоном проговорила она. — Тогда почисти мне лук. Всю сетку.
— Эй, там ведь его много. Что вы собираетесь готовить?
— Луковый суп, — ядовито ответила прокурор. — Бабетта, мне нужно с тобой поговорить.
— Луковый суп, — смиренно повторил мальчишка. Зрелище получилось трогательное: парнишка, словно сошедший с обложки молодежного журнала «БРАВО», сидел за стареньким кухонным столом и — достаточно ловко — чистил злой лук. Ильдирим отвернулась и вытащила девочку из кухни.
— Он глуп, — прошипела она. — Неужели тебе не ясно, что он глуп?
Бабетта посмотрела на нее с нежностью и чуть ли не свысока:
— Я не собираюсь выходить за него замуж…
— Значит, ты согласна со мной, что он глупый?
— Но ведь я тоже такая же…
Приемная мать ничего не могла возразить. При всей любви у нее тоже были подобные подозрения — хотя в последнее время они почти исчезли… Может, все дело в любви, она ослепила ее? Родительская забота, беседы по душам, выговоры, конфликты, иногда доводившие ее до отчаяния, теперь казались ей выходом, спасением из водоворота вопросов и проблем.
— Короче, так нельзя себя вести. Твой дружок вернулся с каникул раньше времени, и ты поскорей смылась. А потом рассказала, что, оказывается, вы еще мешали Иоганнесу работать… В Старом городе…
— Это было случайно… и мы вовсе не мешали ему.
Ильдирим обняла смущенную девчушку и долго не отпускала ее, целую минуту. Бабетта молчала и, казалось, радовалась таким проявлениям нежности меньше прежнего. Потом украдкой поглядела на часы. Перехватив ее взгляд, приемная мать разжала руки и озабоченно спросила:
— Как ты относишься к нему, нормально? Я про Тойера…
— Да, вполне… Вообще-то он смешной… Похож на медведя, который чем-то обкурился…
До выяснения того, откуда у Бабетты такие наркотические аллегории и не кроется ли за ними ее собственный опыт, дело не дошло, так как Озгюр крикнул, что он уже почистил и мелко нарезал весь лук не только из первой сетки, но и из второй, которую взял в кладовке.
Полночь давно миновала. Тойер, предпоследний из сотрудников полиции «Гейдельберг-Центр», все еще сидел на работе. Самый последний сотрудник сидел напротив него: доктор Зельтманн, собственной персоной.
— Прочтите мне письмо Рони, господин Тойер. Тойер судорожно сжал копию записки, словно ученик, застигнутый врасплох учителем.
— Не надо считать, что это ваше частное дело, мой дорогой.
Могучий сыщик кивнул. Он был вынужден — к собственному удивлению — признать, что шеф прав.
— «Дорогой Несси…» — начал он.
— Несси? — истерично воскликнул Зельтманн.
— Должно быть, она так его называла. Вообще-то он Гунтрам Нассман.
— Пастор называется… Наше общество явно деградирует. Катится куда-то в пропасть… Господин Тойер, вы верите в Бога?
Тойер ничего не ответил, лишь задумчиво посмотрел на Зельтманна. А тот все больше углублялся в дебри демагогии. Половинки щегольских очков косо сидели на его сером лице.
— Бог теперь мыслим только в отчаянии и в тоске человека по Освенциму, — вещал он.
— Что-что? Простите, не понял. У кого, вы говорите, тоска по Освенциму?
— «По» — это нравственно-этический параметр, не пространственный, поймите меня, пожалуйста… Тоска и стыд из-за совершенного там. Во всяком случае, я где-то об этом прочел, вот только уже не помню, где…
Гаупткомиссар вздохнул и стал читать.
27.12.2002 г.
Дорогой Несси!
Мне нужно поговорить с тобой. Сама я не могу решить, что мне делать. Но подозрение, кажется, подтверждается, завтра я буду знать больше.
Можем ли мы тогда увидеться?
Роня
— Ясно как день, — простонал Зельтманн и театрально поднялся со стула. — Ох, что за мир, в котором пастырь ведет, я бы сказал, к пропасти свою овечку, своего агнца…
— Я вас не понимаю. — Тойер был искренне озадачен. — На этот раз уже не в принципе, а конкретно не понимаю.
Зельтманн улыбнулся, но улыбка удалась ему уже не так хорошо, как раньше.
— Я не удивлюсь, если этот господин Нассман…
В последующие дни в полиции «Гейдельберг-Центр» не хватало одной вещи. Нет, не покоя — наряду с лихорадочной активностью в рабочих кабинетах и коридорах устраивались маленькие перекуры на улице (общие) или в кабинете (Хафнер наедине с Хафнером). Не было недостатка и в новых фактах, нет-нет. Тойер и его ребята знали: в принципе это должно бы их удовлетворить, однако будучи мелочными и завистливыми, они не испытывали удовлетворения, и меньше всего упрямый шеф группы.
Все шло паршиво. Дело просто разваливалось само собой. Так чего же не хватало полицейским? Не хватало, собственно, табло, на котором заинтересованная публика могла бы следить за результатами популярного в «Гейдельберг-Центре» поединка между Тойером и Зельтманном:
Тойер — Зельтманн
0:0
0:1
0:2
5
— Три ноль в пользу Зельтманна, — жестко подытожила Ильдирим.
Тойер кивнул: шеф выиграл. В муках он повязал галстук и получил шлепок по мягкому месту.
— Это наша с тобой последняя пресс-конференция, Тойер. Когда мы станем жить вместе, вести совместное расследование будет уже невозможно, да и теперь уже ситуация критическая. Все, мы с тобой отыграли.
В душе старший гаупткомиссар уже жалел о том, что сделал свое романтическое предложение, однажды даже всплакнул, когда сидел один в своей квартире и внезапно осознал, что вскоре ему придется покинуть эту уютную нору. Но постепенно сомнения отступили, ведь таким образом великолепно решались многие проблемы его недалекого будущего.
— Да, все позади, — твердо заявил он, имея в виду свою жизнь вдовца. — Пойдем, пора.
Они направились через снежное месиво по Берггеймерштрассе. Зельтманн, до той поры переживавший свой триумф втихомолку, тут проявил щедрость и подарил гаупткомиссару свободные полдня.
Все шло как всегда. Те же самые представители СМИ, блестящая лысина обер-прокурора Вернца, сыщик Тойер с черепом, полным безумных мыслей, рядом с ним бойкая, настороженная турчанка, она же немка, рожденная в Германии, и, наконец, доктор Зельтманн — ловкий эксплуататор СМИ, эксперт по контроллингу, комплексный мыслитель, новатор, поборник здорового образа жизни, шеф полиции, сегодня он чувствовал себя великолепно — ведь он был в центре внимания! — и демонстрировал это.
— Дамы и господа, — начал доктор Зельтманн и осекся, поскольку — к сожалению — обер-прокурор Вернц тоже начал говорить. Вот так, без координации, они и стартовали. Жалко, что это не было показано по местному телевидению. (В самом деле, до телевидения дело не дошло.)
С улыбками и множеством умиротворяющих жестов господа руководители пришли к согласию. Зельтманн продолжил свою вступительную речь один и без помех.
— К сожалению, этот случай ясен с начала и до конца.
После молниеносного щелчка почти незаметный для публики проектор осветил стену, которая находилась за режиссером и его статистами. Уменьшенная версия появилась перед директором полиции на сенсорном мониторе. Тойер сначала не понял, но потом сообразил: его шеф использовал как зачин современную иллюстрацию Библии — грехопадение, написанное неряшливыми «шагаловскими» мазками.
— В смерти Рони Дан виновен пастор Гунтрам Нассман. Мы можем совершать ошибки, прощать их, спросите меня, спросите мою жену…
— Он вообще потерял всякий стыд, — прошептал Тойер, — окончательно свихнулся.
Ильдирим устало кивнула.
— …но в перечне ценностных критериев нашего общества существует контекст допустимого… понимаете? Контекст допустимого…
Никто не записывал его слова.
— Мы пришли к следующему выводу: Роня Дан, ребенок, полный фантазий, нет, уже не ребенок, юная женщина, но все-таки пока еще ребенок…
Появилась следующая картинка: Роня, немного моложе, сидит в кресле-качалке и улыбается в объектив. Ее глаза нелепым образом спрятаны за черной полосой.
— Откуда у него это? — воскликнула Ильдирим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Нет, я хотела сказать, таких нормальных вещей. Как в кино… друг помогает подруге, совершенно нормально…
Тойер, уже вполне хладнокровно, решил воспользоваться ее растроганностью:
— Ребята мои что-то плохо пашут… Хафнер — тот старается; пожалуй, если я прикажу, догонит ради меня кабана… А для остальных, по-моему, терроризм — нечто скучное и отжившее, как прошлогодний снег… Ты можешь немного продлить нам сроки по этому делу?
Ильдирим отошла от окна и залезла к нему под одеяло:
— Я точно не стану этого делать, господин комиссар. Потому что мне предстоят кое-какие перемены.
— Что?! — воскликнул Тойер и мгновенно испугался. — Ты беременна?
Ильдирим хихикнула:
— Нет, не бойся. Просто я должна в течение года освободить эту квартиру. Так требует хозяин, он сам собирается тут жить. Кроме того, он утверждает, что сдал жилье мне, одинокой турчанке, а теперь мы живем тут втроем. И ведь прав, гаденыш.
— Мы могли бы съехаться, — прошептал Тойер и тихонько признался себе, что не прочь разделаться со счетом до ста одного. Поэтому и сказал. Счет… при мысли об этом у него до боли сладко потянуло внизу живота. Что с Ильдирим? Она стонет? Нет, плачет. Растрогана. Не зная, что ему делать, могучий сыщик прибег к своему излюбленному методу решения проблем. Он заснул.
4
Воскресенье прошло тихо и спокойно, у четырех сыщиков даже постепенно закралось подозрение, что они малость перестарались в своем служебном рвении. Судебные медики поддерживали версию преступления с применением насилия. Роня приняла большую дозу снотворного. По их мнению, она очень быстро отключилась. Невероятно, чтобы она могла в таком состоянии перелезть через заграждение.
— Все они баловались дурью! — проорал Хафнер. — Те же Баадер, Энслин. Поглядите-ка на Малера, теперь он вместе с нацистами. А ведь такие вещи не делаются без наркоты. — Разглагольствуя, Хафнер так часто прикладывался к своему «флахману», что Тойеру невольно пришло на ум определение «беспробудно».
Лейдиг, чьи руки летали над клавиатурой компьютера почти как у пианиста, торжествующе объявил:
— Вот, шеф, мы получили психологическое заключение на нашего нового знакомого. Составлено в семидесятые, когда Пильц, он же Шустер, был объявлен в розыск. «Один из глашатаев крайних левых в Гейдельберге, студент-социолог Конрад Шустер, в шестидесятые годы бежал при драматических обстоятельствах из Потсдама в Западный Берлин. С тех пор им владело парадоксальное состояние духа: если уж ему удалось под огнем пограничников перейти через границу восточного сектора целым и невредимым, самые трудные задачи стали казаться ему решаемыми, все дело лишь в желании и соответствующем настрое. Он нередко балансировал на грани мании величия. С другой стороны, бегство на Запад не принесло ему желаемого успеха. Прежде всего, ему не удавалось преодолеть страх перед экзаменами, ведь успешно выдержанный экзамен — тоже своего рода переход через границу, и кто знает, что его ждало по ту сторону, что, наконец, гнало его в объятия СКП».
— Там написано, как он потерял клешни? — поинтересовался Хафнер. — Что, неужели из страха перед экзаменами он сгрыз ногти вместе с руками?
— Да, тут у меня все есть, — Штерн помахал пожелтевшим документом, напечатанным еще на матричном принтере.
Начало девяностых, машинально отметил Тойер.
— «В 1974 году Шустер решил перейти на нелегальное положение, точнее говоря, отправился на Ближний Восток перенимать опыт. По свидетельству очевидцев, он проявлял во время обучения отчаянную храбрость; с другой стороны, лень мешала ему доводить всякое начатое конкретное дело до конца».
Тойер кивнул:
— Раздвоение личности, заключение говорит именно о нем.
— «Он убил без приказа сотрудника немецкого посольства в Бейруте, вместо того чтобы просто вести за ним слежку, и попал таким образом в поле зрения полиции. Но его хозяева не успели привлечь Шустера к ответу за этот проступок — по неосторожности он поджег взрывчатку и лишился рук. Благодаря этому он избежал ликвидации, однако его отправили в ГДР. Там началось его новое существование под фальшивым именем».
— Мюллер, — захохотал Хафнер. — Мюллер! Вот убожество.
— «Впрочем, никаких привилегий он там не получил, поскольку когда-то сбежал на Запад». — Штерн опустил распечатку. — После объединения Германии его в конце концов разоблачили. Невзирая на увечье, он получил свои пятнадцать лет и, вероятно, был отпущен досрочно, прошлым летом.
Лейдиг потряс головой:
— Но убийца все-таки не он. Скажи еще, что он вор-карманник.
Тойер просто не желал верить, что Пильц вне подозрений. Почему ему не верилось? Из старческого упрямства? Телефонный звонок оторвал его от тяжких раздумий.
Шел снег. Такое зрелище способно было настроить на романтический и уютный лад даже самую черную душу. Белые хлопья плясали вокруг старинных готических фронтонов, ребятишки с ликующими воплями носились по узким улочкам.
На Хейлиг-Гейстштрассе коллеги-полицейские выставили заграждение. Значит, он подходил к месту происшествия, как всегда, последним из своей группы. Впрочем, ему осталось преодолеть еще одно препятствие: Зельтманн собственной персоной стоял возле бело-красной пластиковой ленты и пытался сдерживать быстро увеличивавшуюся толпу зевак.
— Господин Тойер, боже правый, что же это такое? Где вы были, позвольте задать вам такой нескромный вопрос!
— Я ведь уже здесь, — буркнул старший гаупткомиссар и стал грубо проталкиваться сквозь толпу.
— Семнадцать минут, целых семнадцать минут вы шли сюда, хотя этот путь можно проделать и за четырнадцать минут, — заверещал директор полиции. — Я предупреждаю вас — мое терпение не безгранично! Скоро оно лопнет!
Кто-то дернул Тойера за рукав, он в ярости оглянулся. Это оказалась Бабетта. Рядом с ней стоял ухмыляющийся парень с черными волосами, тщательно зачесанными назад с помощью геля.
— Я Озгюр, — сказал мальчишка. — Круто. Я хочу стать полицейским.
— Никаких контактов на месте происшествия, никакой информации журналистам, — бессмысленно тараторил Зельтманн.
Тойер тряхнул головой, зачем-то потрепал Бабетту по плечу, затем молча поднырнул под ленту. Что тут было говорить. Он сделал несколько шагов. Навстречу ему уже шел Штерн:
— Гунтрам Нассман, пастор из церкви Святого Духа, найден убитым во дворе. Довольно сильно изувечен. — Они свернули во двор пасторского дома. — А самое странное то, что у него в кармане или в руке было письмо Рони. Во всяком случае, оно лежало рядом с его трупом.
— Письмо от убитой? — глупо переспросил Тойер.
Штерн кивнул.
— Я ничего не понимаю, — сообщил он.
Пасторский дом стоял на большом участке земли, что было большой редкостью в Старом городе с его теснотой. Там даже сложилась грубоватая поговорка: «Сосед примет льняное семя от запора, а у меня понос». Справа от основного здания находился недавно сооруженный павильон, вероятно, предназначенный для приходских мероприятий. Тойер не очень-то знал, чем занимаются пасторы при жизни, и сейчас складывалась не самая удобная ситуация для того, чтобы это выяснять. Да и представить себе это место в обычное время теперь, в возникшей суете, было нелегко. К сожалению. Ведь Тойер прежде всего старался мысленно переноситься в моменты, предшествовавшие преступлению, — это был его первый шаг в расследовании. Так что на сей раз то, что он не посещал церковь, оказалось его минусом.
Труп лежал под белой простыней возле ступеней, ведущих к порталу.
— Отпечатки подошв нашли? Снег может сослужить нам хорошую службу! — крикнул Тойер.
— Ничего мы не нашли, — вздохнул Лейдиг. — Снег начался лишь час назад. А следы, если и были, то их успели затоптать. — Он махнул рукой в сторону оттесненных зевак.
К гаупткомиссару подошел молодой полицейский:
— Вы хотите взглянуть на труп?
Тойер подумал: «Нет» — и утвердительно кивнул.
Череп был сильно деформирован. Наверху, над входной дверью, было распахнуто окно.
— Сброшен? — шепотом спросил Тойер.
— Череп раскололся. Возможно, от удара о камни. — Лейдиг произнес это холодно и спокойно. В таких вещах маменькин сыночек был наименее впечатлительным из всей группы. — Подождите, я сейчас посвечу.
Тойер махнул рукой, мол, не надо, но яркий конус уже выхватил из тьмы лужу крови и что-то белое.
Ильдирим сидела за кухонным столом и обливалась слезами: она резала лук.
— Можно, я помогу? — спросил Озгюр. — У нас в школе я ловко режу лук. На уроках домоводства.
Ильдирим помотала головой.
— Честное слово, клянусь.
— Озгюр… — Она смотрела мимо него, на свою Бабетту. Девочка похорошела, теперь ее уже не назовешь страшненькой, и это приятно. Румяные щечки, здоровый вид у малышки… Он трахает ее, молодой похотливый кобелек… Что ж, такой возраст… старшеклассник… Я и сама была старшеклассницей… я должна дать ему шанс. Засранцу этому.
— О'кей, Озгюр, — со стоном проговорила она. — Тогда почисти мне лук. Всю сетку.
— Эй, там ведь его много. Что вы собираетесь готовить?
— Луковый суп, — ядовито ответила прокурор. — Бабетта, мне нужно с тобой поговорить.
— Луковый суп, — смиренно повторил мальчишка. Зрелище получилось трогательное: парнишка, словно сошедший с обложки молодежного журнала «БРАВО», сидел за стареньким кухонным столом и — достаточно ловко — чистил злой лук. Ильдирим отвернулась и вытащила девочку из кухни.
— Он глуп, — прошипела она. — Неужели тебе не ясно, что он глуп?
Бабетта посмотрела на нее с нежностью и чуть ли не свысока:
— Я не собираюсь выходить за него замуж…
— Значит, ты согласна со мной, что он глупый?
— Но ведь я тоже такая же…
Приемная мать ничего не могла возразить. При всей любви у нее тоже были подобные подозрения — хотя в последнее время они почти исчезли… Может, все дело в любви, она ослепила ее? Родительская забота, беседы по душам, выговоры, конфликты, иногда доводившие ее до отчаяния, теперь казались ей выходом, спасением из водоворота вопросов и проблем.
— Короче, так нельзя себя вести. Твой дружок вернулся с каникул раньше времени, и ты поскорей смылась. А потом рассказала, что, оказывается, вы еще мешали Иоганнесу работать… В Старом городе…
— Это было случайно… и мы вовсе не мешали ему.
Ильдирим обняла смущенную девчушку и долго не отпускала ее, целую минуту. Бабетта молчала и, казалось, радовалась таким проявлениям нежности меньше прежнего. Потом украдкой поглядела на часы. Перехватив ее взгляд, приемная мать разжала руки и озабоченно спросила:
— Как ты относишься к нему, нормально? Я про Тойера…
— Да, вполне… Вообще-то он смешной… Похож на медведя, который чем-то обкурился…
До выяснения того, откуда у Бабетты такие наркотические аллегории и не кроется ли за ними ее собственный опыт, дело не дошло, так как Озгюр крикнул, что он уже почистил и мелко нарезал весь лук не только из первой сетки, но и из второй, которую взял в кладовке.
Полночь давно миновала. Тойер, предпоследний из сотрудников полиции «Гейдельберг-Центр», все еще сидел на работе. Самый последний сотрудник сидел напротив него: доктор Зельтманн, собственной персоной.
— Прочтите мне письмо Рони, господин Тойер. Тойер судорожно сжал копию записки, словно ученик, застигнутый врасплох учителем.
— Не надо считать, что это ваше частное дело, мой дорогой.
Могучий сыщик кивнул. Он был вынужден — к собственному удивлению — признать, что шеф прав.
— «Дорогой Несси…» — начал он.
— Несси? — истерично воскликнул Зельтманн.
— Должно быть, она так его называла. Вообще-то он Гунтрам Нассман.
— Пастор называется… Наше общество явно деградирует. Катится куда-то в пропасть… Господин Тойер, вы верите в Бога?
Тойер ничего не ответил, лишь задумчиво посмотрел на Зельтманна. А тот все больше углублялся в дебри демагогии. Половинки щегольских очков косо сидели на его сером лице.
— Бог теперь мыслим только в отчаянии и в тоске человека по Освенциму, — вещал он.
— Что-что? Простите, не понял. У кого, вы говорите, тоска по Освенциму?
— «По» — это нравственно-этический параметр, не пространственный, поймите меня, пожалуйста… Тоска и стыд из-за совершенного там. Во всяком случае, я где-то об этом прочел, вот только уже не помню, где…
Гаупткомиссар вздохнул и стал читать.
27.12.2002 г.
Дорогой Несси!
Мне нужно поговорить с тобой. Сама я не могу решить, что мне делать. Но подозрение, кажется, подтверждается, завтра я буду знать больше.
Можем ли мы тогда увидеться?
Роня
— Ясно как день, — простонал Зельтманн и театрально поднялся со стула. — Ох, что за мир, в котором пастырь ведет, я бы сказал, к пропасти свою овечку, своего агнца…
— Я вас не понимаю. — Тойер был искренне озадачен. — На этот раз уже не в принципе, а конкретно не понимаю.
Зельтманн улыбнулся, но улыбка удалась ему уже не так хорошо, как раньше.
— Я не удивлюсь, если этот господин Нассман…
В последующие дни в полиции «Гейдельберг-Центр» не хватало одной вещи. Нет, не покоя — наряду с лихорадочной активностью в рабочих кабинетах и коридорах устраивались маленькие перекуры на улице (общие) или в кабинете (Хафнер наедине с Хафнером). Не было недостатка и в новых фактах, нет-нет. Тойер и его ребята знали: в принципе это должно бы их удовлетворить, однако будучи мелочными и завистливыми, они не испытывали удовлетворения, и меньше всего упрямый шеф группы.
Все шло паршиво. Дело просто разваливалось само собой. Так чего же не хватало полицейским? Не хватало, собственно, табло, на котором заинтересованная публика могла бы следить за результатами популярного в «Гейдельберг-Центре» поединка между Тойером и Зельтманном:
Тойер — Зельтманн
0:0
0:1
0:2
5
— Три ноль в пользу Зельтманна, — жестко подытожила Ильдирим.
Тойер кивнул: шеф выиграл. В муках он повязал галстук и получил шлепок по мягкому месту.
— Это наша с тобой последняя пресс-конференция, Тойер. Когда мы станем жить вместе, вести совместное расследование будет уже невозможно, да и теперь уже ситуация критическая. Все, мы с тобой отыграли.
В душе старший гаупткомиссар уже жалел о том, что сделал свое романтическое предложение, однажды даже всплакнул, когда сидел один в своей квартире и внезапно осознал, что вскоре ему придется покинуть эту уютную нору. Но постепенно сомнения отступили, ведь таким образом великолепно решались многие проблемы его недалекого будущего.
— Да, все позади, — твердо заявил он, имея в виду свою жизнь вдовца. — Пойдем, пора.
Они направились через снежное месиво по Берггеймерштрассе. Зельтманн, до той поры переживавший свой триумф втихомолку, тут проявил щедрость и подарил гаупткомиссару свободные полдня.
Все шло как всегда. Те же самые представители СМИ, блестящая лысина обер-прокурора Вернца, сыщик Тойер с черепом, полным безумных мыслей, рядом с ним бойкая, настороженная турчанка, она же немка, рожденная в Германии, и, наконец, доктор Зельтманн — ловкий эксплуататор СМИ, эксперт по контроллингу, комплексный мыслитель, новатор, поборник здорового образа жизни, шеф полиции, сегодня он чувствовал себя великолепно — ведь он был в центре внимания! — и демонстрировал это.
— Дамы и господа, — начал доктор Зельтманн и осекся, поскольку — к сожалению — обер-прокурор Вернц тоже начал говорить. Вот так, без координации, они и стартовали. Жалко, что это не было показано по местному телевидению. (В самом деле, до телевидения дело не дошло.)
С улыбками и множеством умиротворяющих жестов господа руководители пришли к согласию. Зельтманн продолжил свою вступительную речь один и без помех.
— К сожалению, этот случай ясен с начала и до конца.
После молниеносного щелчка почти незаметный для публики проектор осветил стену, которая находилась за режиссером и его статистами. Уменьшенная версия появилась перед директором полиции на сенсорном мониторе. Тойер сначала не понял, но потом сообразил: его шеф использовал как зачин современную иллюстрацию Библии — грехопадение, написанное неряшливыми «шагаловскими» мазками.
— В смерти Рони Дан виновен пастор Гунтрам Нассман. Мы можем совершать ошибки, прощать их, спросите меня, спросите мою жену…
— Он вообще потерял всякий стыд, — прошептал Тойер, — окончательно свихнулся.
Ильдирим устало кивнула.
— …но в перечне ценностных критериев нашего общества существует контекст допустимого… понимаете? Контекст допустимого…
Никто не записывал его слова.
— Мы пришли к следующему выводу: Роня Дан, ребенок, полный фантазий, нет, уже не ребенок, юная женщина, но все-таки пока еще ребенок…
Появилась следующая картинка: Роня, немного моложе, сидит в кресле-качалке и улыбается в объектив. Ее глаза нелепым образом спрятаны за черной полосой.
— Откуда у него это? — воскликнула Ильдирим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23