Тойер молчал. — Давайте выйдем из дома просто так, как обычные люди. Мне очень хочется, прожив пятьдесят лет в этом городе, уйти из него с гордо поднятой головой. Конечно, это не так принципиально, но ведь вам это не доставит хлопот. Я не убегу от вас.
Они вышли из дома.
Денцлингер держался спокойно, возможно, на его глаза навернулись слезы, но комиссар не был уверен в себе и совсем не хотел к нему приглядываться. Какой-то прохожий поздоровался с пастором, тот кивнул в ответ. Штерн и Хафнер, что они тут делают? Заметил он и Лейдига, да, вот он, возле ближайшего сувенирного киоска, незаметно подмигнул; вот так — не бросают ребята своего шефа.
— Господин Денцлингер, на Неккармюнцплац стоянка такси. Хотите поехать на такси? Мои люди здесь, мы можем сесть и в наш автомобиль, но это бросится в глаза.
Движение слева, пока еще в поле зрения… Окно первого этажа распахнулось. Кремер.
Что такое?
Он понял: вот и второй. Кремер казался усталым, злым. Конечно, на Эре ведь все сорвалось, а теперь пастор его выдаст… Хафнер подходит сзади справа, а где Штерн? Денцлингер повернулся. Он тоже понял. Страх в глазах, но никто ничего не говорит.
Эти минуты невесомости, когда знаешь — сейчас что-то произойдет, вот-вот произойдет, но что?
Почти красивый момент, весь мир словно бумажный, ярчайшие брызги красок, удар небесного тела, нет, старик задет, падает…
Земля разверзлась, или это люк? Да — как на сцене, там неожиданно открывается люк и выходит новый персонаж.
Нет, не так.
В действительности в него проваливается шут.
Кремер совсем близко, выпрыгнул из окна, что-то блеснуло, тоже фляжка «флахман»? Нет, пистолет у него в руке, надо защищаться.
— Руки вверх! — Это Хафнер. Кремер бежит прочь. Штерн выскакивает сбоку.
Штерн! Еще парочка шагов, и ты его схватишь, давай!
Снова земля накренилась, нельзя так, я выпрямлюсь, сейчас, три шага,
я оторву ему башку,
нельзя так, и теперь… вот, уже…
выстрел,
мимо,
вот и я.
Тойер увидел, как его кулаки понеслись к голове Кремера, словно чужие. Он ничего не чувствовал, но видел удары, он все-таки его достал… Кремер падает, кружится голова…
Штерн…
Когда Тойеру удалось подняться на ноги и, несмотря на острую боль, заставить себя мыслить, мимо него низко пролетел голубь. «Летающая крыса», — подумал гаупткомиссар. Ничего возвышенного не пришло ему на ум. Неслыханное везение, лоб лишь царапнуло пулей, так как падающий Денцлингер сбил его с ног, Хафнер уже держал Кремера, Лейдиг ставил на предохранитель пистолет, отлетевший от удара Тойера к ногам перепуганных зрителей, — те отпрянули назад, словно им швырнули какую-нибудь дохлятину. Неслыханное везение? Штерн лежал на мостовой, не шевелился. Его рубашка потеряла свой изначальный цвет, а какой же он был, этот цвет? Могучий сыщик на секунду напрягся, пытаясь вспомнить, хотя увидеть то, другое, было легко, до безумия легко: Штерн был мертв.
Вообще-то шаг — это комичное движение, ты уподобляешься аисту. Дыхание тоже, этакая странная автоматическая помпа. Постоянно видишь собственный нос. Видишь ресницы, черные ресницы. Но себя не видишь. Тойер шел, дышал, помпа работала.
Все здесь, все в наличии. Как тогда, в прошлый раз, когда его чуть не убил Дункан. Но все перенеслось в другую плоскость. Внезапно. Мир можно вывернуть наизнанку, как перчатку.
Он неуклюже проверил, не стал ли он теперь левшой. (Раньше не был.) Чувствовал ли себя он, всегда считавший себя одиноким, особенно не страдая от этого, наконец-то по-другому? (Да.) Он уже не просто нелепый чудак, он отрешился от всего.
Они были у себя в кабинете. Как добирались, Тойер не помнил. Лейдиг, дрожа, сидел за столом, Хафнер ходил взад-вперед, как боевой конь в деннике.
Коллега Мецнер пристроился на батарее отопления и говорил по телефону, при этом один стул был свободным, надо было лишь переложить с него на стол плитку шоколада, какой добряк положил туда шоколад? Что вообще делать с этим шоколадом? Его ведь ни съесть, ни переложить, ни выбросить, ни отдать назад…
— Я знаю, что вам сейчас не до этого, — говорил Мецнер. — Нам всем, между прочим, тоже. Но мы ведь не можем его допросить, мы ничего не знаем. Конечно, уж теперь-то следствие пройдет без сюрпризов.
— И то хорошо, — пробормотал Хафнер. — Мне уж надоело доказывать, что белое — это не черное.
Вошла Ильдирим, до ее слуха донесся конец фразы.
— Теперь все должно пройти гладко, хотя бы ради памяти Штерна.
— Зенф может это сделать, — тихо сказал Тойер. — Он в курсе.
Мецнер кивнул и встал:
— Мы известим семью, мы все сделаем за вас, в порядке исключения.
Ильдирим тоже не стала садиться на стул Штерна. Она схватила у Хафнера одну из адски крепких сигарет «Ревал».
Пришло сообщение из больницы. Денцлингер не выживет. Они обсудили это, помолчали, потом снова заговорили о деле, о пасторе, о его сообщнике, у которого в последний момент взыграли нервы…
Тойер торопливо шагал по коридору. Голова еще болела, но уже не кружилась. Он пытался мыслить спокойно. Это был не совсем его конек, но вывод напрашивался только один, в том числе и для скорбных чудаков с гудящим черепом. Кремер должен во всем сознаться, как можно скорей. Гаупткомиссару повстречался Шерер.
— Он дает показания. Наблюдал за тобой уже довольно долго, видел тебя в Базеле. Что ты там делал?
— Влюблялся, — печально ответил Тойер. — Где труп Сары?
Шерер устало сел на голый линолеум и вздохнул.
— Вы были правы. Под каменными плитами в соборе, уже тридцать лет. А я там венчался.
Кремер, выпрямив спину, сидел в комнате для допросов. Под надзором Шерера и незнакомой молодой женщины-полицейского. Невидимый для убийцы, Тойер глядел на него сквозь стекло, зеркальное с той стороны, изнутри, и понимал, что не сможет забыть этих минут, как не сможет забыть Штерна.
Лейдиг шел по коридору и держал несколько бумаг.
— Он должен это подписать. Я не могу туда идти, не выдержу.
Они огляделись в поисках помощи, но сначала увидели лишь мир в целом, и он им не помог. Потом к ним подошел большой, точнее, толстый кусок этого мира.
— Я все сделаю. — Это был Зенф.
Потом все закрутилось быстрей. Толстяк резво вошел в дверь.
— Ну-ка, господин Кремер, постарайтесь, чтобы…
Дверь закрылась. Тойер двинулся прочь от этого места и вышел на улицу.
В воздухе немного ощущалась весна. Каким образом? Верно, птицы, снова зачирикали птицы.
Когда ему позвонили домой, чтобы сообщить, что все прошло как по маслу, он слишком крепко спал и не слышал звонка. Во сне он выводил тирольский йодль.
Он гулял с молодым и легконогим Фабри по мучительно совершенным лугам Шварцвальда, и Фабри тоже пел — так, что заслушаешься.
Коллеги проявили предупредительность, убрав стол Штерна из кабинета, но не помогло. Там, где стоял стол, линолеум оказался чуть-чуть темней, словно там было мокрое пятно, остаток лужи. Шеф группы весь следующий день пялился на него до боли в затылке.
— Хафнер, — простонал он и потер лоб с багровой отметиной размером с перепелиное яйцо, — у тебя наверняка найдется что-нибудь выпить, дай-ка мне…
Его подчиненный покачал головой:
— На следующей неделе я проверяю печень и не хочу идти в клинику неподготовленным.
— Неужели ты в настоящее время совсем не пьешь? — пораженно спросил Лейдиг.
— Пью, но только вечером, как все остальные…
Впоследствии Тойер отметил как одно из немногих истинных чудес, какие ему довелось пережить, что Хафнер благополучно прошел проверку и даже уровень холестерина у него оказался «как у новорожденного».
— Кто вообще будет на похоронах? — сумрачно поинтересовался Хафнер. — Пасторы-то еще в городе остались?
Оказалось, что на траурной церемонии присутствовал еще и запасной пастор. Она проходила в храме Тифбурга, в Хандшусгейме. Епископ Колмар сидел в последнем ряду. Они с Тойером раскланялись, да и только. Хафнера, оказавшегося католиком, с трудом уговорили надеть черный костюм.
У Тойера были другие проблемы с одеждой. Он сидел выпрямившись, чтобы пиджак не лопнул на спине.
Пастор в своей проповеди прошелся по всей Библии, пытаясь втолковать слушателям, что хотя все и очень плохо, но, с другой стороны, с начала времен десница Божия карала тех, кого нужно. Один раз он почти кокетливо приподнял краешек своего облачения, и под ним обнаружились шокирующе пестрые носки с мотивами из «Улицы Сезам», а сам служитель церкви в это время многословно убеждал, что и церковное облачение больше походит на мантию святого Мартина, чем на шатер, укрывающий путника от жизненных бурь…
Тойер взглянул на Колмара — тот нервно крутил в пальцах пачку сигарет «НВ».
После панихиды они встали в стороне от провожающих.
— У евангелистов нет формата, — заключил Хафнер и отвинтил пробку на своем «флахмане», который он специально по этому случаю обмотал черной изолентой. Иногда старшего гаупткомиссара умиротворяли мелкие хлопоты Хафнера по переустройству жизни. — Нашего святого Мартина он вспомнил, я бы на его месте поискал что-нибудь свое.
К ним подошла Ильдирим:
— Что там дальше? Я еще никогда не присутствовала на немецких похоронах.
— У отца Вернера, вероятно, пристрастие к четкой организации, — ответил Лейдиг. — Обычно погребение урны с прахом совершается через несколько дней, а он всех на уши поставил, чтобы церемония прошла как по-писаному, так он сформулировал, я разговаривал с Габи.
Действительно, Штерн был кремирован в тот же день; не прошло и двух часов, как они вновь собрались на маленьком кладбище в Нойенгейме.
Тойера больше всего потрясло, какая маленькая могила вырыта для урны.
Он пролил пару тихих слез, за много лет это было первое погребение, на котором он присутствовал после смерти жены. Церемония проходила не так плохо, как он опасался, плохо было другое. Ему было ужасно грустно.
Зенф тоже был там. Толстяк единственный не бросил землю в могилу совочком, а опустился на колени и своими — лишь теперь Тойер заметил — поразительно маленькими ручками трижды схватил насыпанный песок. После этого на коленях остались грязные пятна, которые его облагородили, как потом заметил Хафнер.
Епископ тоже пришел еще раз. Держался он в стороне. Тойер высматривал Зельтманна, в церкви он его так и не видел. Как оказалось, экс-шеф стоял позади всех, почти прячась за деревом, которое горожанин-гаупткомиссар, как всегда, не смог идентифицировать. Дерево было лиственное, и даже слово «лиственное» он не сразу припомнил. Теперь пришла его очередь. Он зачерпнул песок трижды, тот скорее струился, чем падал на урну. После этого предстояло выражать соболезнование. Начался легкий дождь, никакая не буря, которая добавила бы церемонии нечто символическое, просто упало несколько капель, возможно, на шоссе станет скользко, — затем со всех сторон послышались сирены. Такая штука, думал он, пожимая руку вдовы, — Габи выглядела очень спокойной.
Он тряс другие руки, чьи-то, по очереди. Поймал на себе взгляд отца Штерна, пары серых глаз; вероятно, тот понял из документов сына, что Вернер аннулировал все договоры по финансированию строительства дома, что его бравый сын давно уже распрощался с ним, задолго до того, как стал порошком в этом сосуде.
Не лучше ли погребать тела умерших? Ведь сожжение уничтожает человека еще больше? Хотя, что там — все одно. Бесчисленных мужиков из футбольной команды Тойер, испытав внезапный прилив эмоций, не удостоил взглядом. Настоящей командой Штерна были они, ребята и он, больше никто.
Старший гаупткомиссар подошел к епископу.
14
— Ваш пастор говорил довольно паршиво.
— Он не мой пастор. Он не баденец — ни по рождению, ни по учебе. Среди нас он оказался случайно.
— Что-то я не пойму. Ваша религия считается универсальной и вечной, а вы тут обросли всякими правилами и ограничениями, будто члены закрытого клуба, основанного на принципах землячества.
— Не только, — засмеялся Колмар. — У нас есть даже свой дресс-код и свои ревнители. — Он кивнул на пастора, который в лихорадочной спешке шел к маленькой часовне и едва не запутался в полах своей рясы.
— А также клубный значок, — добавил Тойер. Колмар все понял и сверкнул глазами на лацкан, где красовался щеголеватый крест.
— Вы правы, — кивнул пастырь и взялся за сигаретку.
Тойер проявил невоспитанность и тоже стянул одну, архипастырь не стал возражать.
— У господина Денцлингера был любопытный образ Всевышнего, — размышлял вслух могучий сыщик, когда епископ элегантным жестом поднес ему огонь — маленькую серебряную зажигалку со сдержанным язычком пламени. Можно было подумать, что она выполнена по спецзаказу для служителей культа. — Собственно говоря, богом для него было Ничто… И поскольку, по логике, в таком Ничто с индивидом больше ничего не может случиться, этот бог казался ему милостивым. Денцлингер… Ох уж этот Денцлингер… — проворчал Колмар, разглядывая ветку, вздрагивавшую под каплями неторопливого дождя. — Я люблю растения, — продолжал епископ. — Жизнь не должна содержать ничего осознанного…
— Это ваша картина Бога? Как вы представляете себе Бога?
Колмар наморщил лоб:
— Об этом я давно уже не думал.
Тойер слабо застонал. Вот так везде, причем полиция особенно часто пренебрегает своими обязанностями.
— К моей немалой радости, мне больше не надо читать проповеди каждое воскресенье. Мы с женой всегда уезжаем на Неккар. Там у нас дом. Я знаю, когда пора подрезать деревья, знаю каждый свой куст. Весь год в саду что-то происходит, несмотря на кажущуюся неподвижность. На стене, обращенной в сад, у нас шпалеры с грушами. Неожиданно в один прекрасный день ты видишь маленькие завязи, в следующий раз замечаешь, что это уже подросшие плоды. Старое дерево айвы протянуло невысоко от земли могучий сук, я люблю на нем сидеть, как мальчишка. Растет у нас и бамбук, мне всегда хотелось понаблюдать, как он тянется к солнцу. Но теперь и он стал выше меня. Просто он не торопится жить. И это удается ему лучше, чем мне. Я подрезаю деревья, поливаю растения, разбиваю клумбы, ухаживаю за розами, грушами, слушаю, как падают с веток орехи, как они задевают в полете листья, ударяются о землю. Гортензии у нас — роскошней не бывает. Я выпалываю сорняки и не думаю о Боге.
Сыщику показалось, будто он начинает что-то понимать.
— А после смерти? — прошептал он.
— Разумеется, тогда я не смогу всего этого делать, — ответил епископ и зашелся сухим кашлем.
— Я спрашиваю — вообще после смерти, не после лично вашей. Тогда все кончится?
— На это я очень надеюсь, — последовал обескураживающий ответ. — Вообразите себе нечто прекраснейшее на свете, а потом то, что оно никогда не прекратится. Ужас, да и только! Ничего нового не появится, все останется прежним, ведь вечность же! Видите вы в этом смысл? Впрочем, я должен извиниться перед вами, избыток садовых аналогий для человека моей стези я нахожу слишком наивным. К сожалению, я вынужден откланяться, сегодня вечером прием у премьер-министра, а мне еще надо на лечебную гимнастику, плечо мучает.
— Какую тему для проповеди вы бы избрали сегодня?
Епископ, казалось, задумался. Когда сыщик уже хотел робко ретироваться, Колмар заговорил словно во сне:
— Пожалуй, я бы прочел проповедь об Иеффае, победившем аммонитского царя и в благодарность за победу принесшем в жертву родную дочь. Впрочем, было ли это на самом деле, не знаю, в конце концов, сегодня ситуация другая, фактически по вине Денцлингера погиб ваш коллега. Тем не менее такая аналогия мне только что пришла в голову. Тогда он победил студентов, как Иеффай аммонитян, при этом Иеффай был сыном блудницы. Про Денцлингера этого не скажешь, но он тоже из очень простой семьи, вроде бы его родители держали в Крайхгау привокзальную пивную, пользовавшуюся дурной репутацией. По-видимому, он рос, видя перед глазами много насилия и подлости…
Тойер попытался представить себе закосневшего в аскетизме пастора в такой среде. Воин, аммонитяне… жертвенный агнец.
— Но это неверно, — возразил он. — Денцлингер ничего не добился, ничего. И его никто не принуждал к такой страшной жертве. Он убил дочь, чтобы она не шла к проклятым левым, и ему помог еще один ненавистник левых.
Колмар улыбнулся:
— Все-таки мне пришла на ум аналогия с древним военачальником. Той девочке, впрочем, тоже, не так ли? Содеянное пастором, что это — грязный аналог якобы героических деяний из Ветхого Завета? Или мы и там читаем, по сути, про человека, который пресек юную жизнь и ловко сумел обелить себя перед одноплеменниками?
Тойер молчал. Возможно. О скольких смертях говорится в Библии? Надо бы поглядеть. Но найдется ли у него дома экземпляр?
— В студенческие годы Денцлингер увлекался боксом. Собственно говоря, интересная личность, такой человек мог бы принести пользу Церкви. Вот только, боюсь, Церковь не принесла ему пользы. — Епископ растоптал окурок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Они вышли из дома.
Денцлингер держался спокойно, возможно, на его глаза навернулись слезы, но комиссар не был уверен в себе и совсем не хотел к нему приглядываться. Какой-то прохожий поздоровался с пастором, тот кивнул в ответ. Штерн и Хафнер, что они тут делают? Заметил он и Лейдига, да, вот он, возле ближайшего сувенирного киоска, незаметно подмигнул; вот так — не бросают ребята своего шефа.
— Господин Денцлингер, на Неккармюнцплац стоянка такси. Хотите поехать на такси? Мои люди здесь, мы можем сесть и в наш автомобиль, но это бросится в глаза.
Движение слева, пока еще в поле зрения… Окно первого этажа распахнулось. Кремер.
Что такое?
Он понял: вот и второй. Кремер казался усталым, злым. Конечно, на Эре ведь все сорвалось, а теперь пастор его выдаст… Хафнер подходит сзади справа, а где Штерн? Денцлингер повернулся. Он тоже понял. Страх в глазах, но никто ничего не говорит.
Эти минуты невесомости, когда знаешь — сейчас что-то произойдет, вот-вот произойдет, но что?
Почти красивый момент, весь мир словно бумажный, ярчайшие брызги красок, удар небесного тела, нет, старик задет, падает…
Земля разверзлась, или это люк? Да — как на сцене, там неожиданно открывается люк и выходит новый персонаж.
Нет, не так.
В действительности в него проваливается шут.
Кремер совсем близко, выпрыгнул из окна, что-то блеснуло, тоже фляжка «флахман»? Нет, пистолет у него в руке, надо защищаться.
— Руки вверх! — Это Хафнер. Кремер бежит прочь. Штерн выскакивает сбоку.
Штерн! Еще парочка шагов, и ты его схватишь, давай!
Снова земля накренилась, нельзя так, я выпрямлюсь, сейчас, три шага,
я оторву ему башку,
нельзя так, и теперь… вот, уже…
выстрел,
мимо,
вот и я.
Тойер увидел, как его кулаки понеслись к голове Кремера, словно чужие. Он ничего не чувствовал, но видел удары, он все-таки его достал… Кремер падает, кружится голова…
Штерн…
Когда Тойеру удалось подняться на ноги и, несмотря на острую боль, заставить себя мыслить, мимо него низко пролетел голубь. «Летающая крыса», — подумал гаупткомиссар. Ничего возвышенного не пришло ему на ум. Неслыханное везение, лоб лишь царапнуло пулей, так как падающий Денцлингер сбил его с ног, Хафнер уже держал Кремера, Лейдиг ставил на предохранитель пистолет, отлетевший от удара Тойера к ногам перепуганных зрителей, — те отпрянули назад, словно им швырнули какую-нибудь дохлятину. Неслыханное везение? Штерн лежал на мостовой, не шевелился. Его рубашка потеряла свой изначальный цвет, а какой же он был, этот цвет? Могучий сыщик на секунду напрягся, пытаясь вспомнить, хотя увидеть то, другое, было легко, до безумия легко: Штерн был мертв.
Вообще-то шаг — это комичное движение, ты уподобляешься аисту. Дыхание тоже, этакая странная автоматическая помпа. Постоянно видишь собственный нос. Видишь ресницы, черные ресницы. Но себя не видишь. Тойер шел, дышал, помпа работала.
Все здесь, все в наличии. Как тогда, в прошлый раз, когда его чуть не убил Дункан. Но все перенеслось в другую плоскость. Внезапно. Мир можно вывернуть наизнанку, как перчатку.
Он неуклюже проверил, не стал ли он теперь левшой. (Раньше не был.) Чувствовал ли себя он, всегда считавший себя одиноким, особенно не страдая от этого, наконец-то по-другому? (Да.) Он уже не просто нелепый чудак, он отрешился от всего.
Они были у себя в кабинете. Как добирались, Тойер не помнил. Лейдиг, дрожа, сидел за столом, Хафнер ходил взад-вперед, как боевой конь в деннике.
Коллега Мецнер пристроился на батарее отопления и говорил по телефону, при этом один стул был свободным, надо было лишь переложить с него на стол плитку шоколада, какой добряк положил туда шоколад? Что вообще делать с этим шоколадом? Его ведь ни съесть, ни переложить, ни выбросить, ни отдать назад…
— Я знаю, что вам сейчас не до этого, — говорил Мецнер. — Нам всем, между прочим, тоже. Но мы ведь не можем его допросить, мы ничего не знаем. Конечно, уж теперь-то следствие пройдет без сюрпризов.
— И то хорошо, — пробормотал Хафнер. — Мне уж надоело доказывать, что белое — это не черное.
Вошла Ильдирим, до ее слуха донесся конец фразы.
— Теперь все должно пройти гладко, хотя бы ради памяти Штерна.
— Зенф может это сделать, — тихо сказал Тойер. — Он в курсе.
Мецнер кивнул и встал:
— Мы известим семью, мы все сделаем за вас, в порядке исключения.
Ильдирим тоже не стала садиться на стул Штерна. Она схватила у Хафнера одну из адски крепких сигарет «Ревал».
Пришло сообщение из больницы. Денцлингер не выживет. Они обсудили это, помолчали, потом снова заговорили о деле, о пасторе, о его сообщнике, у которого в последний момент взыграли нервы…
Тойер торопливо шагал по коридору. Голова еще болела, но уже не кружилась. Он пытался мыслить спокойно. Это был не совсем его конек, но вывод напрашивался только один, в том числе и для скорбных чудаков с гудящим черепом. Кремер должен во всем сознаться, как можно скорей. Гаупткомиссару повстречался Шерер.
— Он дает показания. Наблюдал за тобой уже довольно долго, видел тебя в Базеле. Что ты там делал?
— Влюблялся, — печально ответил Тойер. — Где труп Сары?
Шерер устало сел на голый линолеум и вздохнул.
— Вы были правы. Под каменными плитами в соборе, уже тридцать лет. А я там венчался.
Кремер, выпрямив спину, сидел в комнате для допросов. Под надзором Шерера и незнакомой молодой женщины-полицейского. Невидимый для убийцы, Тойер глядел на него сквозь стекло, зеркальное с той стороны, изнутри, и понимал, что не сможет забыть этих минут, как не сможет забыть Штерна.
Лейдиг шел по коридору и держал несколько бумаг.
— Он должен это подписать. Я не могу туда идти, не выдержу.
Они огляделись в поисках помощи, но сначала увидели лишь мир в целом, и он им не помог. Потом к ним подошел большой, точнее, толстый кусок этого мира.
— Я все сделаю. — Это был Зенф.
Потом все закрутилось быстрей. Толстяк резво вошел в дверь.
— Ну-ка, господин Кремер, постарайтесь, чтобы…
Дверь закрылась. Тойер двинулся прочь от этого места и вышел на улицу.
В воздухе немного ощущалась весна. Каким образом? Верно, птицы, снова зачирикали птицы.
Когда ему позвонили домой, чтобы сообщить, что все прошло как по маслу, он слишком крепко спал и не слышал звонка. Во сне он выводил тирольский йодль.
Он гулял с молодым и легконогим Фабри по мучительно совершенным лугам Шварцвальда, и Фабри тоже пел — так, что заслушаешься.
Коллеги проявили предупредительность, убрав стол Штерна из кабинета, но не помогло. Там, где стоял стол, линолеум оказался чуть-чуть темней, словно там было мокрое пятно, остаток лужи. Шеф группы весь следующий день пялился на него до боли в затылке.
— Хафнер, — простонал он и потер лоб с багровой отметиной размером с перепелиное яйцо, — у тебя наверняка найдется что-нибудь выпить, дай-ка мне…
Его подчиненный покачал головой:
— На следующей неделе я проверяю печень и не хочу идти в клинику неподготовленным.
— Неужели ты в настоящее время совсем не пьешь? — пораженно спросил Лейдиг.
— Пью, но только вечером, как все остальные…
Впоследствии Тойер отметил как одно из немногих истинных чудес, какие ему довелось пережить, что Хафнер благополучно прошел проверку и даже уровень холестерина у него оказался «как у новорожденного».
— Кто вообще будет на похоронах? — сумрачно поинтересовался Хафнер. — Пасторы-то еще в городе остались?
Оказалось, что на траурной церемонии присутствовал еще и запасной пастор. Она проходила в храме Тифбурга, в Хандшусгейме. Епископ Колмар сидел в последнем ряду. Они с Тойером раскланялись, да и только. Хафнера, оказавшегося католиком, с трудом уговорили надеть черный костюм.
У Тойера были другие проблемы с одеждой. Он сидел выпрямившись, чтобы пиджак не лопнул на спине.
Пастор в своей проповеди прошелся по всей Библии, пытаясь втолковать слушателям, что хотя все и очень плохо, но, с другой стороны, с начала времен десница Божия карала тех, кого нужно. Один раз он почти кокетливо приподнял краешек своего облачения, и под ним обнаружились шокирующе пестрые носки с мотивами из «Улицы Сезам», а сам служитель церкви в это время многословно убеждал, что и церковное облачение больше походит на мантию святого Мартина, чем на шатер, укрывающий путника от жизненных бурь…
Тойер взглянул на Колмара — тот нервно крутил в пальцах пачку сигарет «НВ».
После панихиды они встали в стороне от провожающих.
— У евангелистов нет формата, — заключил Хафнер и отвинтил пробку на своем «флахмане», который он специально по этому случаю обмотал черной изолентой. Иногда старшего гаупткомиссара умиротворяли мелкие хлопоты Хафнера по переустройству жизни. — Нашего святого Мартина он вспомнил, я бы на его месте поискал что-нибудь свое.
К ним подошла Ильдирим:
— Что там дальше? Я еще никогда не присутствовала на немецких похоронах.
— У отца Вернера, вероятно, пристрастие к четкой организации, — ответил Лейдиг. — Обычно погребение урны с прахом совершается через несколько дней, а он всех на уши поставил, чтобы церемония прошла как по-писаному, так он сформулировал, я разговаривал с Габи.
Действительно, Штерн был кремирован в тот же день; не прошло и двух часов, как они вновь собрались на маленьком кладбище в Нойенгейме.
Тойера больше всего потрясло, какая маленькая могила вырыта для урны.
Он пролил пару тихих слез, за много лет это было первое погребение, на котором он присутствовал после смерти жены. Церемония проходила не так плохо, как он опасался, плохо было другое. Ему было ужасно грустно.
Зенф тоже был там. Толстяк единственный не бросил землю в могилу совочком, а опустился на колени и своими — лишь теперь Тойер заметил — поразительно маленькими ручками трижды схватил насыпанный песок. После этого на коленях остались грязные пятна, которые его облагородили, как потом заметил Хафнер.
Епископ тоже пришел еще раз. Держался он в стороне. Тойер высматривал Зельтманна, в церкви он его так и не видел. Как оказалось, экс-шеф стоял позади всех, почти прячась за деревом, которое горожанин-гаупткомиссар, как всегда, не смог идентифицировать. Дерево было лиственное, и даже слово «лиственное» он не сразу припомнил. Теперь пришла его очередь. Он зачерпнул песок трижды, тот скорее струился, чем падал на урну. После этого предстояло выражать соболезнование. Начался легкий дождь, никакая не буря, которая добавила бы церемонии нечто символическое, просто упало несколько капель, возможно, на шоссе станет скользко, — затем со всех сторон послышались сирены. Такая штука, думал он, пожимая руку вдовы, — Габи выглядела очень спокойной.
Он тряс другие руки, чьи-то, по очереди. Поймал на себе взгляд отца Штерна, пары серых глаз; вероятно, тот понял из документов сына, что Вернер аннулировал все договоры по финансированию строительства дома, что его бравый сын давно уже распрощался с ним, задолго до того, как стал порошком в этом сосуде.
Не лучше ли погребать тела умерших? Ведь сожжение уничтожает человека еще больше? Хотя, что там — все одно. Бесчисленных мужиков из футбольной команды Тойер, испытав внезапный прилив эмоций, не удостоил взглядом. Настоящей командой Штерна были они, ребята и он, больше никто.
Старший гаупткомиссар подошел к епископу.
14
— Ваш пастор говорил довольно паршиво.
— Он не мой пастор. Он не баденец — ни по рождению, ни по учебе. Среди нас он оказался случайно.
— Что-то я не пойму. Ваша религия считается универсальной и вечной, а вы тут обросли всякими правилами и ограничениями, будто члены закрытого клуба, основанного на принципах землячества.
— Не только, — засмеялся Колмар. — У нас есть даже свой дресс-код и свои ревнители. — Он кивнул на пастора, который в лихорадочной спешке шел к маленькой часовне и едва не запутался в полах своей рясы.
— А также клубный значок, — добавил Тойер. Колмар все понял и сверкнул глазами на лацкан, где красовался щеголеватый крест.
— Вы правы, — кивнул пастырь и взялся за сигаретку.
Тойер проявил невоспитанность и тоже стянул одну, архипастырь не стал возражать.
— У господина Денцлингера был любопытный образ Всевышнего, — размышлял вслух могучий сыщик, когда епископ элегантным жестом поднес ему огонь — маленькую серебряную зажигалку со сдержанным язычком пламени. Можно было подумать, что она выполнена по спецзаказу для служителей культа. — Собственно говоря, богом для него было Ничто… И поскольку, по логике, в таком Ничто с индивидом больше ничего не может случиться, этот бог казался ему милостивым. Денцлингер… Ох уж этот Денцлингер… — проворчал Колмар, разглядывая ветку, вздрагивавшую под каплями неторопливого дождя. — Я люблю растения, — продолжал епископ. — Жизнь не должна содержать ничего осознанного…
— Это ваша картина Бога? Как вы представляете себе Бога?
Колмар наморщил лоб:
— Об этом я давно уже не думал.
Тойер слабо застонал. Вот так везде, причем полиция особенно часто пренебрегает своими обязанностями.
— К моей немалой радости, мне больше не надо читать проповеди каждое воскресенье. Мы с женой всегда уезжаем на Неккар. Там у нас дом. Я знаю, когда пора подрезать деревья, знаю каждый свой куст. Весь год в саду что-то происходит, несмотря на кажущуюся неподвижность. На стене, обращенной в сад, у нас шпалеры с грушами. Неожиданно в один прекрасный день ты видишь маленькие завязи, в следующий раз замечаешь, что это уже подросшие плоды. Старое дерево айвы протянуло невысоко от земли могучий сук, я люблю на нем сидеть, как мальчишка. Растет у нас и бамбук, мне всегда хотелось понаблюдать, как он тянется к солнцу. Но теперь и он стал выше меня. Просто он не торопится жить. И это удается ему лучше, чем мне. Я подрезаю деревья, поливаю растения, разбиваю клумбы, ухаживаю за розами, грушами, слушаю, как падают с веток орехи, как они задевают в полете листья, ударяются о землю. Гортензии у нас — роскошней не бывает. Я выпалываю сорняки и не думаю о Боге.
Сыщику показалось, будто он начинает что-то понимать.
— А после смерти? — прошептал он.
— Разумеется, тогда я не смогу всего этого делать, — ответил епископ и зашелся сухим кашлем.
— Я спрашиваю — вообще после смерти, не после лично вашей. Тогда все кончится?
— На это я очень надеюсь, — последовал обескураживающий ответ. — Вообразите себе нечто прекраснейшее на свете, а потом то, что оно никогда не прекратится. Ужас, да и только! Ничего нового не появится, все останется прежним, ведь вечность же! Видите вы в этом смысл? Впрочем, я должен извиниться перед вами, избыток садовых аналогий для человека моей стези я нахожу слишком наивным. К сожалению, я вынужден откланяться, сегодня вечером прием у премьер-министра, а мне еще надо на лечебную гимнастику, плечо мучает.
— Какую тему для проповеди вы бы избрали сегодня?
Епископ, казалось, задумался. Когда сыщик уже хотел робко ретироваться, Колмар заговорил словно во сне:
— Пожалуй, я бы прочел проповедь об Иеффае, победившем аммонитского царя и в благодарность за победу принесшем в жертву родную дочь. Впрочем, было ли это на самом деле, не знаю, в конце концов, сегодня ситуация другая, фактически по вине Денцлингера погиб ваш коллега. Тем не менее такая аналогия мне только что пришла в голову. Тогда он победил студентов, как Иеффай аммонитян, при этом Иеффай был сыном блудницы. Про Денцлингера этого не скажешь, но он тоже из очень простой семьи, вроде бы его родители держали в Крайхгау привокзальную пивную, пользовавшуюся дурной репутацией. По-видимому, он рос, видя перед глазами много насилия и подлости…
Тойер попытался представить себе закосневшего в аскетизме пастора в такой среде. Воин, аммонитяне… жертвенный агнец.
— Но это неверно, — возразил он. — Денцлингер ничего не добился, ничего. И его никто не принуждал к такой страшной жертве. Он убил дочь, чтобы она не шла к проклятым левым, и ему помог еще один ненавистник левых.
Колмар улыбнулся:
— Все-таки мне пришла на ум аналогия с древним военачальником. Той девочке, впрочем, тоже, не так ли? Содеянное пастором, что это — грязный аналог якобы героических деяний из Ветхого Завета? Или мы и там читаем, по сути, про человека, который пресек юную жизнь и ловко сумел обелить себя перед одноплеменниками?
Тойер молчал. Возможно. О скольких смертях говорится в Библии? Надо бы поглядеть. Но найдется ли у него дома экземпляр?
— В студенческие годы Денцлингер увлекался боксом. Собственно говоря, интересная личность, такой человек мог бы принести пользу Церкви. Вот только, боюсь, Церковь не принесла ему пользы. — Епископ растоптал окурок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23