Шоссе зашлось истерикой клаксонов, визгом тормозов. Кажется, кто-то уже кинул ему в спину матюги. Но в эту минуту Павел уже не только не ощущал зуб, но и ничего не слышал. Во всем его молодецком натренированном организме остались только глаза и ноги. Глаза искали оранжевое пятно, а ноги лихорадочно пытались выбирать место для очередного шага. А что так согревало руку? Удивившись ощущению, Павел бросил взгляд на пальцы и впервые увидел в них "макаров". И почему-то вид пистолета подсказал ему, что ничего хорошего впереди не будет.
-- Сто-ой! -- все-таки поймал он яркий комок, катящийся между серых голых стволов. -- Убью-у-у гада!
Указательный палец сбросил рычажок предохранителя. На бегу передернув затвор, Павел выстрелил в воздух и удивился, что еле расслышал звук. В тире приходилось одевать наушники, чтобы не оглохнуть. А здесь, в зимней, осыпаемой дождем лесополосе, грохот сразу рассосался, исчез, будто деревья губкой впитали его в себя.
Ноги скользили по мокрой корке, в которую поверху спекся февральский снег, ноги хотели бежать быстрее, но не могли. А оранжевое пятно мячом все отдалялось и отдалялось от него, точно по нему футболили, помогая ему передвигаться быстрее Павла.
Потом куртка и вовсе нырнула за холм. Радостная мысль: "Упал!" тут же сменилась догадкой, что там, за холмом, -- кювет, там -- шоссе. которое поворачивает влево за серым клином лесополосы, а на шоссе -- машины, и любая из них может подобрать парня, спасающегося от "бандита".
-- А-ах! -- со вскриком бросил себя на холм Павел.
Скользя стершимися, нерифлеными подошвами ботинок, он взобрался на него, но на самом верху правую ногу как-то странно бросило вбок. Он попытался левой удержать равновесие, но и ее повело на льду в ту же сторону. Павел упал по-детски, совсем не помогая себе руками. Если правую, сжимающую пистолет, еще можно было простить, то левую пора было наказывать. Удар о мокрый смерзшийся холм и наказал ее. А потом тот же холм ударил по голове, точно по щеке, за которой прятался больной зуб. И молчавший последние пару минут шестой левый нижний взвыл пожарной сиреной.
-- У-у-у! -- вместо привычного "Су-у-уки!" запел Павел, приподнял себя на левой руке и вновь увидел ненавистное оранжевое пятно.
Парень бежал поперек шоссе и махал руками, пытаясь остановить легковушку, шедшую в сторону города. Показалось, что если он уйдет, то боль в зубе останется навсегда. Правая рука сама вскинула пистолет и дважды вбила пулю за пулей в сторону рыжей куртки.
Легковушка взвизгнула тормозами, но парень бросился почему-то не к ней, а от нее. Возможно, он увидел, как выщербила кусок асфальта пуля перед ним, и страх отбросил его на встречную полосу. Если бы парень видел несущийся по этой полосе ЗИЛ-самосвал, он бы не стал этого делать. Но у него не было глаз на затылке. И не было уже ничего в голове, кроме ужаса.
Когда Павел прихромал к телу, сбитому самосвалом в кювет, там уже стояли оба гаишника, Сотемский и огромный мужик-водитель. По его небритым щекам стекали крупные слезы, и он при всех допрашивал сам себя:
-- Да что же ж я?.. Да как же ж я не тормознул?.. Да я же ж
двадцать три года за баранкой... Да как же ж я не заметил?..
-- Не ной! -- голосом Шаляпина оборвал его гаишник-скала. -
Трупов, что ли, не видел?
-- Убери пистолет, -- прошипел Сотемский. -- Убери...
Павел машинально сунул нагревшийся кусок стали под мышку. И сразу заныло сердце, будто он сунул пистолет именно внутрь него.
-- Я не думал... Я так... для страху... А он... Я даже не попал...
-- Иди к машине, -- зло приказал Сотемский. -- Тут без нас разберутся. Правильно?
-- Так т...очно, -- опять ответил за обоих гаишник-заика. -
С...оставим пр...отоко-ол по полной ф...орме. ДТП по причине н...арушения пр...авил пешеходом. Переход до...ороги в неположенном ме...есте...
Нагнувшись над трупом, он ловким, отработанным движением достал из внутреннего кармана куртки документы, развернул паспорт, но Сотемский не дал ему прочесть вслух.
-- Разрешите, -- отобрал он все у гаишника.
С пятой страницы паспорта на него взглянул уже знакомым измученно-сонным взглядом парень. Только на фотографии его лицо было не столь помятым и не настолько старше, как в жизни. Да и приклеен снимок был на странице "до сорока". Четырнадцатая страница удивила уже больше. Надо же было ехать вдвоем с Павлом в эту провинциальную глушь из Москвы сутки на поезде, чтобы встретить человека со столичной пропиской!
Внутри паспорта лежала накладная на груз с еле читаемым названием какого-то ООО на круглой печати. Сотемский сразу представил себе холеное лицо менеджера фирмы, его уверенный жест рукой, отрубающий любые сомнения, и стандартный набор фраз:
-- Мы не имеем никакого отношения к перевозчику наркотиков! Он делал это по своей инициативе. Если бы мы узнали, что он связан с преступным миром, выгнали бы сразу!..
Как будто нельзя было понять о его темном прошлом по наколке на фалангах пальцев!
Из паспорта выпал кусочек картона, острием уголка ткнулся в побледневшую щеку погибшего и, оставив на ней синюю точку, сполз на губы. Кусочек будто бы не верил до конца, что человек, у которого он так долго лежал в кармане, мертв, и хоть так пытался зажать ему рот.
"Золотовский Эдуард", -- прочел нагнувшийся к нему Сотемский. Отчества Золотовского на визитке почему-то не было. Более мелкими буквами ниже фамилии значилось пояснение, в чем же этот
Золотовский отличается от других людей на земле: Генеральный
продюсер продюсерского центра "S.M.C.", менеджер группы "Мышьяк".
-- Ты такую когда-нибудь слышал? -- обернувшись с корточек,
спросил Сотемский.
-- Что?
Меньше всего Павлу сейчас хотелось отвечать на вопрос. Даже
по-волчьи воющий за щекой зуб не мог выбить его из ощущения, что
он все еще видит самосвал, сбивающий парня. Ощущение было горьким.
Настолько горьким, точно самосвал сбивал не парня, а его самого, и
он со стороны видел, как жестко, некрасиво, уродливо это все
происходило.
-- Я говорю, ты такую группу слышал?
-- Какую?.. А-а, "Мышьяк"... Есть такая...
-- А что за песни?
Сотемский был не в том возрасте, когда увлекаются музыкой. Все, что он знал по мелькающим по разным каналам телика клипам, так это то, что этих групп больше, чем сельдей в бочке.
-- Попса, -- презрительно процедил сквозь зубы Павел.
Музыкой он считал рок, отчасти "металл". Все остальное, и особенно нашу эстраду, воспринимал как художественную самодеятельность, которая до сих пор не поняла, что петь нужно не попсу, а рок.
-- Да уже и нет этой группы, -- даже сквозь горький привкус никак не отпускающего ощущения вспомнил Павел.
-- Развалилась?
-- У них солист месяца три назад погиб. Выбросился из окна своей квартиры.
-- Наркоман?
-- Вроде бы... Я уже не помню, что в газетах писали...
-- Надо шефу доложить, -- вслух подумал Сотемский.
-- Сма...матрите! -- заорал гаишник.
Обернувшись, Сотемский чуть не вскрикнул вслед за ним. По шоссе к их группе весело бежал намокший Герой. В пасти он с трудом удерживал объемистый пакет с белым, точно мука, порошком.
Глава третья
ЗА МЕСЯЦ ДО НАЧАЛА ШОУ
Еще бы с десяток лет тому назад в это время суток почти все граждане заключенные колонии общего режима, затерявшейся среди сопок Забайкалья, откликаясь на решения очередного Пленума, в холодном производственном цехе ошкуривали бы черенки лопат, и мрачный бугай-бригадир из своих же со рвением чиновника, присланного из Москвы, пересчитывал бы произведенные "изделия", чтобы ущучить сачков в невыполнении плана. Сегодня и столярка, и слесарка, и даже кузнечный цех пустовали, но радости это у зеков почему-то не вызывало. Неожиданно выяснилось, что постылая прежде работа несла в себе какой-то глубокий смысл, хотя бы такой элементарный, как получение денег для доппойка. Но вот уже три года никому не нужны были лопаты, и начальство колонии не знало, как занять своих подопечных. По большей части всей их фантазии хватало на бесконечные приборки. Вот и сегодня заключенные мели и без того насухо выметенный студеными ветрами двор и белили уже в десятый раз побеленные фонарные столбы, деревья и бордюр. Правда, никто не понимал, зачем деревья нужно белить в марте, когда еще трещит от морозов кора на деревьях, а известь смерзается в ведре за полминуты.
-- Слышь, Груз, -- окликнул кто-то сзади намочившего кисть в
растворе извести невысокого парня. -- Тебя это... пахан кличет.
Громким сморканием прямо на землю говоривший будто поставил точку
после своих слов, и парень, посмотрев на соплю, упавшую на его
ботинок-кирзач, молча нагнулся к нему, отер вынутой из кармана черной фуфайки тряпкой носок и только после этого повернулся к гостю.
-- Ты что, глухой, что ли?
Говоривший был по-чахоточному худ, сутул и весь как-то испуганно собран к груди. Даже подбородок у него до того заметно тянулся к солнечному сплетению, будто мужик хотел и голову спрятать туда же, завернуть ее, спасти своими худенькими плечами.
"Опущенный, -- сразу понял парень. -- Шнырь распоследний". Такому вполне можно было дать по роже, и никто бы даже не обернулся во дворе. Но парень лишь второй месяц тянул срок в этой зоне и не очень хотел даже такой ссоры. А гость, каким-то шестым чувством уловив это, смотрел на парня так, точно не он занимал самый нижний шест в зековской иерархии, а его собеседник.
-- Куда идти?
-- В третий отряд.
Мерзнущие пальцы положили уже начинающую каменеть тряпку на край оцинкованного ведра. Известку на его дне тоже поверху уже стягивало ледяными полосками. Во дворе сегодня хозяйничали не привычные сорок, а всего минус пять градусов, и парень закончил бы побелку бордюра за пару минут, но магическое слово "пахан" заставило его сразу забыть о ведре.
-- У тебя чинарика нету? -- уже просительно вытянул гость.
-- Не курю, -- хмуро ответил парень и пошел к самому большому зданию жилзоны.
В душе как-то враз стало противно и неуютно, точно ветер, гонявший пыль по двору, проник вовнутрь и теперь уже там взвихривал колкую пыль. Самым плохим оказалось то, что за ним прислали шныря. Значит, его тоже оценивали на уровне шныря, хотя на самом деле по зековским кастам он числился пацаном и прислать за ним должны были тоже пацана.
В третьем отряде он не был ни разу. Пахан зоны, его пристяж, почти все авторитеты и смотрящие жили именно в этом отряде. Второй этаж -- самый теплый. Не то что их четвертый, где страшно было смотреть на промерзший потолок. Говорили, что летом дожди протекали сквозь него как сквозь тряпку. Парень поблагодарил судьбу, что не попал в зону весной, и, сняв шапку с обритой головы, вошел в помещение третьего отряда.
-- Куда прешь?! -- сгреб его за грудки дневальный.
-- Не возникай, -- вяло укоротили его из угла комнаты. -- Он к нам причапал.
Грубые пальцы дневального нехотя разжались, но он все же пнул парня от себя, пнул с радостью человека, у которого только и осталась одна радость в жизни -- ударить новичка. Больше никого стукнуть он не мог.
-- Хиляй сюда, Груз, -- из глубины комнаты позвал его все тот же голос.
Ничего, кроме плотных рядов зеленых двухъярусных коек, парень не видел перед собой, и оттого ему почудилось, что и разговаривают с ним эти зековские койки, увешанные деревянными орденами бирок. Но стоило ему обойти ближайший ряд, и тут же развернувшийся перед ним проход открыл не самую лучшую из ожидаемых картин. Парню очень хотелось переговорить с паханом зоны Косым один на один, а на первом ярусе двух крайних коек сидели несколько человек.
"Семь", -- про себя сосчитал он. Цифра получалась неплохой. Хотя сейчас ничего не зависело от цифр. Парень многое знал о Косом, но ничего не знал о его пристяже и смотрящих, а короче, ближайшем окружении.
-- Не тормози. Хиляй сюда, -- заставил его шагнуть в проход уже не между рядами, а между койками, поскрипывающими под весом седоков, все тот же голос.
Он принадлежал седому крупнолицему мужику. Когда он открыл рот, внутри него под светом солнца, косо лежащем на лицах, лезвием ножа блеснул ряд стальных зубов. Когда он рот закрыл, то показался совсем не таким страшным, и мужик, будто поняв это, снова блеснул зловещими фиксами:
-- Как тебе в нашей зоне?
-- Нормально, -- тихо, но быстро ответил парень.
-- По какой статье канаешь?
Глазами парень наконец-то отыскал в левом ряду знакомое лицо: узкая, дыней вытянутая физиономия, глубокие профессорские залысины, грубо выступающая вперед нижняя челюсть с мощной сизой губой. Косой сидел самым дальним от него на левой коечке, точнее, не сидел, а полулежал сразу на двух подушках, но свет из окна не только освещал всю группу, но и слепил в глаза, и оттого парень не все замечал сразу. Но зато заметил, что никому его ответы, кроме как седому, неинтересны. И он сказал, повернув голову в сторону седого:
-- Статья сто пятьдесят восьмая, часть первая. Два года.
-- О-о! Стопорщик! -- зашевелился рядом с седым рыжий до рези в глазах мужик. -- Я тоже на малолетку стопорщиком въехал. А сколько тебе пайку хавать осталось?
-- Месяц, -- комкая шапку за спиной, ответил парень. -- Почти месяц. Двадцать семь днев.
По ложбинке на позвоночнике щекотно сбежала капля. Никто не предложил ему снять ватник, а сам, без команды, он этого сделать не мог. Тем более в присутствии Косого, который в зоне считался среди братвы даже выше начальника колонии.
-- Не гони! -- вскочил рыжий. -- А сколько ты у нас отбухал?
-- Два месяца.
-- Чего он гонит? -- наклоняясь к седому, спросил он почему-то у него одного. -- Сейчас с малолетки на взросляк не переводят, если так мало отсидки осталось! А-а? -- победно вскинул он сузившиеся глаза на парня.
-- Я на малолетке из кичмана не вылазил, -- невозмутимо ответил тот.
-- В натуре?
-- Век воли не видать!
-- Ты что, кипежный?
-- Я с попкой отрядным характером не сошелся. Он меня сюда, на взросляк, и сбагрил.
В проходе повисла тишина. Солнце все так же ровной полосой лежало поперек коек и фигур в мятых синих куртках, и оттого парню почудилось, что именно за этот луч зацепилась тишина. Исчезнет луч -- исчезнет и тишина.
-- Что ты от меня хотел? -- надреснутым горлом спросил Косой.
Солнце осталось в проходе, а тишина пугливо отлетела в сторону. Значит, парень ошибся. Может, и в плохом предчувствии ошибся?
-- У меня к тебе одна просьба, Косой, -- вырвав шапку из-за спины, поднес ее к груди парень. -- Всего одна: дай ксиву своему брату, чтоб взял меня в группу. Солистом.
-- Ни хрена себе! -- покачал головой рыжий. -- А "общак" тебе наш не подарить?
-- Не гони, -- укоротил его Косой. -- Ты откуда про братуху знаешь?
-- Здесь, уже в колонии, пацаны рассказали.
-- Кто?
-- Я...я -- не шаха, -- тихо ответил парень.
-- А ты что, лабать могешь? -- теперь уже продолжил допрос седой.
-- На гитаре немного. Но вообще-то я пою.
-- Где? На толчке? -- зашелся в смехе рыжий. -- Да у меня как запор, так я такие куплеты вывожу, охренеешь!
-- Я в детдоме пел. В смысле, на танцах. И в парке культуры. Там один ансамбль был. Они мне платили за то, что я с ними вживую пел.
-- Да ты...
-- Спой, -- не дал рыжему договорить Косой.
Шапка упала от груди вниз. Кажется, по спине сбегали уже не капли, а струи. Соленый дождь поливал кожу, насквозь пропитывал майку, но он их не замечал. Еще вчера один пацан объяснил ему: Косой -- человек настроения. Если выглядит полусонным и безразличным ко всему, значит, он в норме. Если цыкает сквозь зубы и дерет ногти, значит, все, приехали. Первому встречному рожу намылит.
-- А что петь?
-- У-уставай, проклятьем заклейменный! -- взвыл рыжий.
Справа загыгыкали. Косой, кажется, остался все таким же полусонным.
-- Что петь? -- самого себя спросил он. -- А тебя как звать-то?
-- По бумагам -- Александром. Мамка, пока не померла, завсегда Санькой звала. Для краткости. А в малолетке пацаны Грузом кликали.
-- С чего так?
-- Ну, фамилия у меня такая -- Грузевич.
-- Мамку любить надо. Мамка -- это святое, -- нравоучительно протянул Косой. -- Раз Санькой звала, то и я тебя Санькой звать буду. Лады?
Вообще-то пацаны в колонии его чаще звали Шуриком, чем Грузом, но раз пахан так решил, то перечить нельзя. И парень, в секунду перекрещенный в Саньку, кивнул.
-- Если нужно спеть, я могу чего-нибудь современное, -- предложил он Косому.
-- Давай, -- чуть заметно кивнул тот.
Сонная муть все так же плескалась в его глазах, а солнечный свет вроде бы даже сгущал ее минуту за минутой. Нужно было торопиться.
-- Песня из репертуара группы "Любэ", -- дрожащим голосом объявил Санька -- "Комбат-батяня".
-- Гы-гы, -- подал кто-то голос слева.
Но это был не Косой, и Санька, подняв глаза к подушке на втором ярусе, запел именно этой подушке, запел негромко, даже на полтона ниже солиста "Любэ":
-- А на войне как на-а войне: патроны, водка, ма-ахорка в цене...
-- Точно! -- сказал кто-то снизу голосом рыжего. -- И в зоне с этим напряг.
-- А на войне -- неле-егкий труд, сам стреля-ай, а то-о убьют, -- не замечая ни этого голоса, ни поскрипывания коек, ни пота, каплей стекшего по виску на подбородок, пел и пел Санька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
-- Сто-ой! -- все-таки поймал он яркий комок, катящийся между серых голых стволов. -- Убью-у-у гада!
Указательный палец сбросил рычажок предохранителя. На бегу передернув затвор, Павел выстрелил в воздух и удивился, что еле расслышал звук. В тире приходилось одевать наушники, чтобы не оглохнуть. А здесь, в зимней, осыпаемой дождем лесополосе, грохот сразу рассосался, исчез, будто деревья губкой впитали его в себя.
Ноги скользили по мокрой корке, в которую поверху спекся февральский снег, ноги хотели бежать быстрее, но не могли. А оранжевое пятно мячом все отдалялось и отдалялось от него, точно по нему футболили, помогая ему передвигаться быстрее Павла.
Потом куртка и вовсе нырнула за холм. Радостная мысль: "Упал!" тут же сменилась догадкой, что там, за холмом, -- кювет, там -- шоссе. которое поворачивает влево за серым клином лесополосы, а на шоссе -- машины, и любая из них может подобрать парня, спасающегося от "бандита".
-- А-ах! -- со вскриком бросил себя на холм Павел.
Скользя стершимися, нерифлеными подошвами ботинок, он взобрался на него, но на самом верху правую ногу как-то странно бросило вбок. Он попытался левой удержать равновесие, но и ее повело на льду в ту же сторону. Павел упал по-детски, совсем не помогая себе руками. Если правую, сжимающую пистолет, еще можно было простить, то левую пора было наказывать. Удар о мокрый смерзшийся холм и наказал ее. А потом тот же холм ударил по голове, точно по щеке, за которой прятался больной зуб. И молчавший последние пару минут шестой левый нижний взвыл пожарной сиреной.
-- У-у-у! -- вместо привычного "Су-у-уки!" запел Павел, приподнял себя на левой руке и вновь увидел ненавистное оранжевое пятно.
Парень бежал поперек шоссе и махал руками, пытаясь остановить легковушку, шедшую в сторону города. Показалось, что если он уйдет, то боль в зубе останется навсегда. Правая рука сама вскинула пистолет и дважды вбила пулю за пулей в сторону рыжей куртки.
Легковушка взвизгнула тормозами, но парень бросился почему-то не к ней, а от нее. Возможно, он увидел, как выщербила кусок асфальта пуля перед ним, и страх отбросил его на встречную полосу. Если бы парень видел несущийся по этой полосе ЗИЛ-самосвал, он бы не стал этого делать. Но у него не было глаз на затылке. И не было уже ничего в голове, кроме ужаса.
Когда Павел прихромал к телу, сбитому самосвалом в кювет, там уже стояли оба гаишника, Сотемский и огромный мужик-водитель. По его небритым щекам стекали крупные слезы, и он при всех допрашивал сам себя:
-- Да что же ж я?.. Да как же ж я не тормознул?.. Да я же ж
двадцать три года за баранкой... Да как же ж я не заметил?..
-- Не ной! -- голосом Шаляпина оборвал его гаишник-скала. -
Трупов, что ли, не видел?
-- Убери пистолет, -- прошипел Сотемский. -- Убери...
Павел машинально сунул нагревшийся кусок стали под мышку. И сразу заныло сердце, будто он сунул пистолет именно внутрь него.
-- Я не думал... Я так... для страху... А он... Я даже не попал...
-- Иди к машине, -- зло приказал Сотемский. -- Тут без нас разберутся. Правильно?
-- Так т...очно, -- опять ответил за обоих гаишник-заика. -
С...оставим пр...отоко-ол по полной ф...орме. ДТП по причине н...арушения пр...авил пешеходом. Переход до...ороги в неположенном ме...есте...
Нагнувшись над трупом, он ловким, отработанным движением достал из внутреннего кармана куртки документы, развернул паспорт, но Сотемский не дал ему прочесть вслух.
-- Разрешите, -- отобрал он все у гаишника.
С пятой страницы паспорта на него взглянул уже знакомым измученно-сонным взглядом парень. Только на фотографии его лицо было не столь помятым и не настолько старше, как в жизни. Да и приклеен снимок был на странице "до сорока". Четырнадцатая страница удивила уже больше. Надо же было ехать вдвоем с Павлом в эту провинциальную глушь из Москвы сутки на поезде, чтобы встретить человека со столичной пропиской!
Внутри паспорта лежала накладная на груз с еле читаемым названием какого-то ООО на круглой печати. Сотемский сразу представил себе холеное лицо менеджера фирмы, его уверенный жест рукой, отрубающий любые сомнения, и стандартный набор фраз:
-- Мы не имеем никакого отношения к перевозчику наркотиков! Он делал это по своей инициативе. Если бы мы узнали, что он связан с преступным миром, выгнали бы сразу!..
Как будто нельзя было понять о его темном прошлом по наколке на фалангах пальцев!
Из паспорта выпал кусочек картона, острием уголка ткнулся в побледневшую щеку погибшего и, оставив на ней синюю точку, сполз на губы. Кусочек будто бы не верил до конца, что человек, у которого он так долго лежал в кармане, мертв, и хоть так пытался зажать ему рот.
"Золотовский Эдуард", -- прочел нагнувшийся к нему Сотемский. Отчества Золотовского на визитке почему-то не было. Более мелкими буквами ниже фамилии значилось пояснение, в чем же этот
Золотовский отличается от других людей на земле: Генеральный
продюсер продюсерского центра "S.M.C.", менеджер группы "Мышьяк".
-- Ты такую когда-нибудь слышал? -- обернувшись с корточек,
спросил Сотемский.
-- Что?
Меньше всего Павлу сейчас хотелось отвечать на вопрос. Даже
по-волчьи воющий за щекой зуб не мог выбить его из ощущения, что
он все еще видит самосвал, сбивающий парня. Ощущение было горьким.
Настолько горьким, точно самосвал сбивал не парня, а его самого, и
он со стороны видел, как жестко, некрасиво, уродливо это все
происходило.
-- Я говорю, ты такую группу слышал?
-- Какую?.. А-а, "Мышьяк"... Есть такая...
-- А что за песни?
Сотемский был не в том возрасте, когда увлекаются музыкой. Все, что он знал по мелькающим по разным каналам телика клипам, так это то, что этих групп больше, чем сельдей в бочке.
-- Попса, -- презрительно процедил сквозь зубы Павел.
Музыкой он считал рок, отчасти "металл". Все остальное, и особенно нашу эстраду, воспринимал как художественную самодеятельность, которая до сих пор не поняла, что петь нужно не попсу, а рок.
-- Да уже и нет этой группы, -- даже сквозь горький привкус никак не отпускающего ощущения вспомнил Павел.
-- Развалилась?
-- У них солист месяца три назад погиб. Выбросился из окна своей квартиры.
-- Наркоман?
-- Вроде бы... Я уже не помню, что в газетах писали...
-- Надо шефу доложить, -- вслух подумал Сотемский.
-- Сма...матрите! -- заорал гаишник.
Обернувшись, Сотемский чуть не вскрикнул вслед за ним. По шоссе к их группе весело бежал намокший Герой. В пасти он с трудом удерживал объемистый пакет с белым, точно мука, порошком.
Глава третья
ЗА МЕСЯЦ ДО НАЧАЛА ШОУ
Еще бы с десяток лет тому назад в это время суток почти все граждане заключенные колонии общего режима, затерявшейся среди сопок Забайкалья, откликаясь на решения очередного Пленума, в холодном производственном цехе ошкуривали бы черенки лопат, и мрачный бугай-бригадир из своих же со рвением чиновника, присланного из Москвы, пересчитывал бы произведенные "изделия", чтобы ущучить сачков в невыполнении плана. Сегодня и столярка, и слесарка, и даже кузнечный цех пустовали, но радости это у зеков почему-то не вызывало. Неожиданно выяснилось, что постылая прежде работа несла в себе какой-то глубокий смысл, хотя бы такой элементарный, как получение денег для доппойка. Но вот уже три года никому не нужны были лопаты, и начальство колонии не знало, как занять своих подопечных. По большей части всей их фантазии хватало на бесконечные приборки. Вот и сегодня заключенные мели и без того насухо выметенный студеными ветрами двор и белили уже в десятый раз побеленные фонарные столбы, деревья и бордюр. Правда, никто не понимал, зачем деревья нужно белить в марте, когда еще трещит от морозов кора на деревьях, а известь смерзается в ведре за полминуты.
-- Слышь, Груз, -- окликнул кто-то сзади намочившего кисть в
растворе извести невысокого парня. -- Тебя это... пахан кличет.
Громким сморканием прямо на землю говоривший будто поставил точку
после своих слов, и парень, посмотрев на соплю, упавшую на его
ботинок-кирзач, молча нагнулся к нему, отер вынутой из кармана черной фуфайки тряпкой носок и только после этого повернулся к гостю.
-- Ты что, глухой, что ли?
Говоривший был по-чахоточному худ, сутул и весь как-то испуганно собран к груди. Даже подбородок у него до того заметно тянулся к солнечному сплетению, будто мужик хотел и голову спрятать туда же, завернуть ее, спасти своими худенькими плечами.
"Опущенный, -- сразу понял парень. -- Шнырь распоследний". Такому вполне можно было дать по роже, и никто бы даже не обернулся во дворе. Но парень лишь второй месяц тянул срок в этой зоне и не очень хотел даже такой ссоры. А гость, каким-то шестым чувством уловив это, смотрел на парня так, точно не он занимал самый нижний шест в зековской иерархии, а его собеседник.
-- Куда идти?
-- В третий отряд.
Мерзнущие пальцы положили уже начинающую каменеть тряпку на край оцинкованного ведра. Известку на его дне тоже поверху уже стягивало ледяными полосками. Во дворе сегодня хозяйничали не привычные сорок, а всего минус пять градусов, и парень закончил бы побелку бордюра за пару минут, но магическое слово "пахан" заставило его сразу забыть о ведре.
-- У тебя чинарика нету? -- уже просительно вытянул гость.
-- Не курю, -- хмуро ответил парень и пошел к самому большому зданию жилзоны.
В душе как-то враз стало противно и неуютно, точно ветер, гонявший пыль по двору, проник вовнутрь и теперь уже там взвихривал колкую пыль. Самым плохим оказалось то, что за ним прислали шныря. Значит, его тоже оценивали на уровне шныря, хотя на самом деле по зековским кастам он числился пацаном и прислать за ним должны были тоже пацана.
В третьем отряде он не был ни разу. Пахан зоны, его пристяж, почти все авторитеты и смотрящие жили именно в этом отряде. Второй этаж -- самый теплый. Не то что их четвертый, где страшно было смотреть на промерзший потолок. Говорили, что летом дожди протекали сквозь него как сквозь тряпку. Парень поблагодарил судьбу, что не попал в зону весной, и, сняв шапку с обритой головы, вошел в помещение третьего отряда.
-- Куда прешь?! -- сгреб его за грудки дневальный.
-- Не возникай, -- вяло укоротили его из угла комнаты. -- Он к нам причапал.
Грубые пальцы дневального нехотя разжались, но он все же пнул парня от себя, пнул с радостью человека, у которого только и осталась одна радость в жизни -- ударить новичка. Больше никого стукнуть он не мог.
-- Хиляй сюда, Груз, -- из глубины комнаты позвал его все тот же голос.
Ничего, кроме плотных рядов зеленых двухъярусных коек, парень не видел перед собой, и оттого ему почудилось, что и разговаривают с ним эти зековские койки, увешанные деревянными орденами бирок. Но стоило ему обойти ближайший ряд, и тут же развернувшийся перед ним проход открыл не самую лучшую из ожидаемых картин. Парню очень хотелось переговорить с паханом зоны Косым один на один, а на первом ярусе двух крайних коек сидели несколько человек.
"Семь", -- про себя сосчитал он. Цифра получалась неплохой. Хотя сейчас ничего не зависело от цифр. Парень многое знал о Косом, но ничего не знал о его пристяже и смотрящих, а короче, ближайшем окружении.
-- Не тормози. Хиляй сюда, -- заставил его шагнуть в проход уже не между рядами, а между койками, поскрипывающими под весом седоков, все тот же голос.
Он принадлежал седому крупнолицему мужику. Когда он открыл рот, внутри него под светом солнца, косо лежащем на лицах, лезвием ножа блеснул ряд стальных зубов. Когда он рот закрыл, то показался совсем не таким страшным, и мужик, будто поняв это, снова блеснул зловещими фиксами:
-- Как тебе в нашей зоне?
-- Нормально, -- тихо, но быстро ответил парень.
-- По какой статье канаешь?
Глазами парень наконец-то отыскал в левом ряду знакомое лицо: узкая, дыней вытянутая физиономия, глубокие профессорские залысины, грубо выступающая вперед нижняя челюсть с мощной сизой губой. Косой сидел самым дальним от него на левой коечке, точнее, не сидел, а полулежал сразу на двух подушках, но свет из окна не только освещал всю группу, но и слепил в глаза, и оттого парень не все замечал сразу. Но зато заметил, что никому его ответы, кроме как седому, неинтересны. И он сказал, повернув голову в сторону седого:
-- Статья сто пятьдесят восьмая, часть первая. Два года.
-- О-о! Стопорщик! -- зашевелился рядом с седым рыжий до рези в глазах мужик. -- Я тоже на малолетку стопорщиком въехал. А сколько тебе пайку хавать осталось?
-- Месяц, -- комкая шапку за спиной, ответил парень. -- Почти месяц. Двадцать семь днев.
По ложбинке на позвоночнике щекотно сбежала капля. Никто не предложил ему снять ватник, а сам, без команды, он этого сделать не мог. Тем более в присутствии Косого, который в зоне считался среди братвы даже выше начальника колонии.
-- Не гони! -- вскочил рыжий. -- А сколько ты у нас отбухал?
-- Два месяца.
-- Чего он гонит? -- наклоняясь к седому, спросил он почему-то у него одного. -- Сейчас с малолетки на взросляк не переводят, если так мало отсидки осталось! А-а? -- победно вскинул он сузившиеся глаза на парня.
-- Я на малолетке из кичмана не вылазил, -- невозмутимо ответил тот.
-- В натуре?
-- Век воли не видать!
-- Ты что, кипежный?
-- Я с попкой отрядным характером не сошелся. Он меня сюда, на взросляк, и сбагрил.
В проходе повисла тишина. Солнце все так же ровной полосой лежало поперек коек и фигур в мятых синих куртках, и оттого парню почудилось, что именно за этот луч зацепилась тишина. Исчезнет луч -- исчезнет и тишина.
-- Что ты от меня хотел? -- надреснутым горлом спросил Косой.
Солнце осталось в проходе, а тишина пугливо отлетела в сторону. Значит, парень ошибся. Может, и в плохом предчувствии ошибся?
-- У меня к тебе одна просьба, Косой, -- вырвав шапку из-за спины, поднес ее к груди парень. -- Всего одна: дай ксиву своему брату, чтоб взял меня в группу. Солистом.
-- Ни хрена себе! -- покачал головой рыжий. -- А "общак" тебе наш не подарить?
-- Не гони, -- укоротил его Косой. -- Ты откуда про братуху знаешь?
-- Здесь, уже в колонии, пацаны рассказали.
-- Кто?
-- Я...я -- не шаха, -- тихо ответил парень.
-- А ты что, лабать могешь? -- теперь уже продолжил допрос седой.
-- На гитаре немного. Но вообще-то я пою.
-- Где? На толчке? -- зашелся в смехе рыжий. -- Да у меня как запор, так я такие куплеты вывожу, охренеешь!
-- Я в детдоме пел. В смысле, на танцах. И в парке культуры. Там один ансамбль был. Они мне платили за то, что я с ними вживую пел.
-- Да ты...
-- Спой, -- не дал рыжему договорить Косой.
Шапка упала от груди вниз. Кажется, по спине сбегали уже не капли, а струи. Соленый дождь поливал кожу, насквозь пропитывал майку, но он их не замечал. Еще вчера один пацан объяснил ему: Косой -- человек настроения. Если выглядит полусонным и безразличным ко всему, значит, он в норме. Если цыкает сквозь зубы и дерет ногти, значит, все, приехали. Первому встречному рожу намылит.
-- А что петь?
-- У-уставай, проклятьем заклейменный! -- взвыл рыжий.
Справа загыгыкали. Косой, кажется, остался все таким же полусонным.
-- Что петь? -- самого себя спросил он. -- А тебя как звать-то?
-- По бумагам -- Александром. Мамка, пока не померла, завсегда Санькой звала. Для краткости. А в малолетке пацаны Грузом кликали.
-- С чего так?
-- Ну, фамилия у меня такая -- Грузевич.
-- Мамку любить надо. Мамка -- это святое, -- нравоучительно протянул Косой. -- Раз Санькой звала, то и я тебя Санькой звать буду. Лады?
Вообще-то пацаны в колонии его чаще звали Шуриком, чем Грузом, но раз пахан так решил, то перечить нельзя. И парень, в секунду перекрещенный в Саньку, кивнул.
-- Если нужно спеть, я могу чего-нибудь современное, -- предложил он Косому.
-- Давай, -- чуть заметно кивнул тот.
Сонная муть все так же плескалась в его глазах, а солнечный свет вроде бы даже сгущал ее минуту за минутой. Нужно было торопиться.
-- Песня из репертуара группы "Любэ", -- дрожащим голосом объявил Санька -- "Комбат-батяня".
-- Гы-гы, -- подал кто-то голос слева.
Но это был не Косой, и Санька, подняв глаза к подушке на втором ярусе, запел именно этой подушке, запел негромко, даже на полтона ниже солиста "Любэ":
-- А на войне как на-а войне: патроны, водка, ма-ахорка в цене...
-- Точно! -- сказал кто-то снизу голосом рыжего. -- И в зоне с этим напряг.
-- А на войне -- неле-егкий труд, сам стреля-ай, а то-о убьют, -- не замечая ни этого голоса, ни поскрипывания коек, ни пота, каплей стекшего по виску на подбородок, пел и пел Санька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46