Старец поднял руки.
- Сколько тебе лет? - спросил он.
Подкоморий стоял молча, не понимая цели вопроса.
- Лет? Мне? Praeter propter, метрику сожгли, но известно, что я родился при Саксонце; полвека с лишком на моих плечах.
- А сколько думаешь еще прожить? - сказал ксендз.
Этот второй вопрос окончательно огорошил Кунасевича.
- Это воля Божья. Кто же знает, сколько кому предназначено...
- Судя по-человечески, тебе, дитя мое, осталось прожить десяток-два, - сказал отец Елисей, - но как же ты заботишься, чтобы озолотить этот остаток жизни, не думая о вечности? Боишься собственноручного заявления, готов судиться, чтобы урвать что-нибудь для себя и детей, и не побоишься взвалить тяжесть на душу, лишь бы мошна была полна. Ох, бедный ты мой!
Он сложил руки.
- Дорогой отец, - сказал подкоморий, - я пришел сюда не для проповеди, а за помощью и советом.
- Я и даю тебе совет, как могу: заботься больше о душе, чем о мошне.
Говоря это, он повернулся к чирикавшим воробьям.
- Вот эти негодники, - сказал он, - стоит только бросить им зерно, как они сейчас же в драку. Взгляни-ка, сударь. Это совсем как у людей!
Кунасевичу вовсе не хотелось смотреть на воробьев; он только теперь начинал понимать, почему настоятель называл старца чудаком.
- Признаюсь вам, ваше преподобие, - заговорил он, потеребив себя за чуприну, - что я шел к вашему преподобию с приятной надеждой, как к духовному лицу святой жизни, что вы во имя Христа помирите нас, а вы...
- Да, ты хотел, чтобы я во имя Христа велел вам поцеловаться, чтобы тебе удобнее было укусить! Эге!
Кунасевич жалобно простонал:
- Весь мир осуждает меня!
- Покажи же всему миру, что они неправильно судят, - сказал отец Елисей. - Ты пришел ко мне, считая меня добродушным простаком, погруженным в мысли о небесном, пришел за тем, чтобы с моею помощью опутать невинных. Разве так хорошо делать? Ведь мы же знаем тебя!
- Ну, это уж слишком! - выговорил подкоморий, пятясь от него.
- Нет, этого еще мало, - разгорячившись, сказал отец Елисей. Господь Бог научил меня читать в людских сердцах: дела твои свидетельствуют о беспокойстве, которое тебя привело ко мне, и о том, что ты грешен, несправедлив в том, что делаешь, а хочешь, чтобы слуга Божий помогал тебе и загораживал собой!
Ступай в конфессионал, на исповедь, на покаяние, старый, закоренелый грешник! Бог с тобой! Я лучше останусь с воробьями.
И, указав ему на двери, отвернулся к окну.
Подкоморий смутился до такой степени, что не нашел ответа; пробормотав что-то, он хотел объясниться, потом махнул рукой, оглядел келью и, не прощаясь, вышел вон.
Очутившись за порогом, он отер со лба холодный пот, а отец Целестин весело приветствовал его.
- Ну, что же, старичок? Как он вас принял?
- Как принял? Как? - рассердился подкоморий. - Очень хорошо, нечего сказать!
И он пошел к выходу.
- Не принимай этого слишком к сердцу, - прибавил настоятель, - это чудак, но святой человек.
Кунасевич уже не слушал утешений и выбежал из монастыря до того взбешенный, что когда на постоялом дворе слуги стали спрашивать его, останется ли он ночевать или хочет ехать дальше, он не знал, что ответить, и послал всех к черту.
Спал он плохо и всю ночь обдумывал план мести. На рассвете он вскочил и приказал запрягать лошадей, чтобы как можно скорее возвращаться домой. Благодаря хорошему санному пути, он очень быстро проехал расстояние, отделявшее его от дома. По дороге он успел все обдумать и успокоиться, а когда жена, не ожидавшая его так скоро, вышла к нему навстречу, расспрашивая, что случилось, он спокойно отвечал, что с этими упрямцами ничего нельзя было поделать.
Отдохнув один день дома, подкоморий снова собрался в дорогу и пропадал целую неделю. А вернувшись, объявил жене, что завещание недействительно, потому что написано стариком под чужим влиянием и в болезненном состоянии, и потому он уж начал хлопоты о том, чтобы отменить его.
Никогда, может быть, в жизни подкоморий не обнаруживал большей энергии и не применял всех средств, необходимых для успеха дела. Прежде всего, он отправился к одному из предводителей партии, стоявшей на стороне фамилии, и предложил ему свои услуги взамен поддержки его процесса по делу о наследстве. Подкомория знали здесь и ценили его ловкость, поэтому перебежчик был встречен радушно, как ценный союзник.
Был вынесен приговор: признать завещание недействительным, а тем временем подкоморий, собрав у себя и подготовив шляхту, напал однажды ночью на Божишки и занял их, а попутно и другие фольварки.
Прежде чем Теодор успел выбраться из дома в Божишки, ему дали знать, что понадобилось бы несколько сот вооруженных людей, чтобы отобрать их у Кунасевича.
Князь-канцлер, к которому он обратился с просьбой о помощи, приказал ответить ему, что надо переждать; он хорошо знал о состоявшемся соглашении, девизом которого было: рука руку моет - но его гораздо больше интересовали депутаты и исход сеймиков, чем судьба фаворита, которому он приказал возвращаться в канцелярию.
Подкоморий имел перед Паклевскими еще то преимущество, что он мог щедро сыпать деньгами, тогда как они не имели лишнего гроша для ведения дела. Правда, юристы, с которыми они советовались, уверяли их, что в конце концов завещание будет признано, и они выиграют дело; но процесс мог затянуться на многие годы, а тем временем подкоморий сидел бы себе в Божишках и извлекал бы из имения все выгоды.
Так рассеялись великие и блестящие надежды егермейстерши, которые вернули ее к жизни, а теперь она снова погрузилась в уныние, близкое к отчаянию... Теодор, не решаясь оставить ее одну в таком состоянии, писал князю-канцлеру, извиняясь и прося продлить ему отпуск. Ему приходилось ходить к юристам, собирать документы, делать выписки из актов и расходовать последние гроши на то, чтобы получить дедовское наследство.
В таком положении находилось это несчастное дело, о котором уже говорили повсюду, когда в Борку неожиданно появился давно туда не заглядывавший доктор Клемент.
Он только случайно был в Белостоке, откуда намеревался вскоре вернуться в Варшаву.
Теодор, который ездил в поле взглянуть на озимые, как они выходят из земли, встретил его по дороге.
- А я еду к вам, - сказал Клемент, - я слышал, что вы с высоты снова упали в бездну. Я еду не для того, чтобы выразить сожаление, но с предложением помочь. От вас зависит принять его или отклонить.
Теодор вопросительно взглянул на него.
- Я уверен, что гетман охотно поможет вам вернуть захваченное у вас имение и переговорить с этим разбойником...
- Поговорите с моей матерью, - сказал Теодор, - я не решусь ничего делать без нее.
Когда они приехали в усадьбу, Клемент поздоровался со вдовой и тотчас же сказал ей, что приехал ее навестить, потому что слышал, что она чувствовала себя нездоровою.
- От моей болезни, - отвечала вдова, - меня вылечит только смерть! Оставьте меня в покое с вашими лекарствами.
- Может быть, вам помогла бы и уверенность в будущем вашего сына, не правда ли? - прибавил Клемент.
Она не ответила на это.
- Этот несчастный процесс мучает вас, - говорил француз. - А есть простой способ закончить его.
Егермейстерша бросила на него быстрый взгляд.
- Какой?
- Принять помощь гетмана! - закончил Клемент.
- Гетмана? Нам? Мне? - отвечала Беата, гордо подняв голову. - Ни за что на свете! Скорее погибну! Принять помощь от этого человека - это все равно, что получить пощечину!
Она вскочила с места и, не прощаясь с доктором, вышла из комнаты. Доктор не решился настаивать на своем предложении; он вышел на крыльцо и уехал опечаленный.
Теодор крепко пожал ему руку на прощание.
- Я был в этом уверен! - тихо сказал он.
Для Теодора настали тяжелые дни; на его неопытные плечи свалилась тяжесть, которую трудно было нести, даже обладая большим мужеством. Мать молилась, плакала, и, желая помочь ему советом, выдумывала всевозможные проекты, невыполнимые на практике, чего она не могла понять, и с нетерпением требовала осуществления их в жизни.
Надо было с одной стороны следить за процессом с непримиримым Кунасевичем, который умел пользоваться всякими случайностями, а с другой стороны позаботиться о том, чтобы не утратить своего места и расположения у князя-канцлера, и в то же время успокаивать и утешать мать.
Так как от канцлера постоянно приходили письма с требованием возвращения, а на ответные письма Теодора с просьбами о продлении отпуска там, по-видимому, не обращали никакого внимания, то егермейстерша решительно заявила сыну, что ему необходимо хоть на несколько дней съездить в Варшаву и лично сообщить канцлеру о своем положении.
Теодор, видя увеличивающуюся слабость матери, под различными предлогами откладывал свой отъезд, но, наконец, подчиняясь ее настояниям, решил ехать, чтобы вернуться в самом непродолжительном времени. Как раз в это время началась отвратительная осенняя распутица, и Теодору пришлось ехать верхом в сопровождении только одного мальчика-слуги и с небольшим багажом. Он рассчитал заранее место и время остановок и выбрал кратчайший путь.
Несмотря на плохие дороги, размытые дождями, и на горячее время, привязывавшее шляхту к своим домам, на проезжей дороге было большое оживление. Уже по внешнему виду страны видно было, что она переживает период напряжения всех сил и борьбы. Некоторые шляхтичи ехали в столицу, другие - на сеймиковые предвыборные собрания в города своих округов. С одной стороны собирались сторонники гетмана и Радзивилла, с другой приверженцы фамилии. Нередко на проезжей дороге или на постоялых дворах встречались представители двух неприятельских лагерей, часто находившиеся в родстве между собой, но расходившиеся в своих политических воззрениях, начинались горячие споры, и дело доходило иногда до сабель...
Теодор всячески старался избегать этих шумных собраний, чтобы не быть втянутым в спор. С первого же взгляда ему стало очевидно, что сила была на стороне фамилии, а друзья гетмана были не уверены в себе и держались недружно.
Приехав в Варшаву, он тотчас же явился во дворец к канцлеру, которому дали знать о возвращении беглеца. Князь думал, что он вернулся окончательно, приказал позвать его к себе и прежде всего начал с выговоров.
- Что же вы там, сударь, застряли? Хорошо amanuensis, нечего сказать! Поехал на две недели, а сидит два месяца! Двум богам служить нельзя; а такой службы не понимаю... И не допускаю.
- Ваше сиятельство, - отвечал Теодор, - со мной случилось то, чего я не мог предвидеть. Мать моя опасно больна, а я не могу ее оставить. Дед мой умер недавно, и хотя он оставил самое легальное завещание, мое имение взяли захватом.
- Кто? Где? - воскликнул канцлер.
- Я уже писал об этом вашему сиятельству: подкоморий Кунасевич, сказал Теодор.
- А! Этот мне нужен! - прервал его канцлер. - И я не могу пожертвовать общественным интересом для вашего частного дела.
- Но мне нанесли обиду, которая требует отмщения. Произошло превышение власти...
- Но ведь все это только временное, - сказал канцлер, - в свое время справедливость возьмет верх, а пока вы должны потерпеть. Наследство в руках подкомория...
- Но моя мать! Моя мать, - с тоской выговорил Теодор.
- Да будьте же благоразумны! - крикнул канцлер, - нельзя же достигнуть всего сразу...
Паклевский по старому патриархальному обычаю склонился до самых колен князя канцлера.
- Сжальтесь же, ваше сиятельство, не надо мной, а над моей бедной, больной матерью.
Князь вскочил с места и крикнул с раздражением:
- А я прошу вас, сударь, запастись разумом и терпением! Придет время, разберем и твое дело.
- А я между тем терплю убытки и потери, которых никто не в состоянии мне возместить, - вскричал Теодор.
Канцлер вздернул плечами.
- Оставь меня в покое. Теперь не время думать об этом... Иди в канцелярию и займись просмотром корреспонденции.
Паклевский не двигался с места.
- Я приехал только с поклоном к вашему сиятельству и с просьбой продолжить мой отпуск; моя мать больна.
Услышав это, князь с раздражением бросил на стол бумаги, которые он держал в руках, отвернулся и крикнул повелительно и гневно:
- Даю тебе, сударь, не только отпуск, но и полную отставку. Прошу оставить меня.
Теодор, пораженный таким результатом разговора, означавшим утрату княжеской милости, с минуту стоял, как окаменелый: канцлер сердито и нетерпеливо перелистывал бумаги, из которых несколько упало на пол; Паклевский инстинктивно нагнулся, поднял их и положил на стол. Князь повернул к нему свое лицо, пылавшее гневом.
- Жаль мне вас, сударь, - порывисто воскликнул он, - но двум богам нельзя служить. Это невозможно!
- Ваше сиятельство, - отвечал Паклевский, которому придала смелость безвыходность его положения, - как бы я ни был предан вашему сиятельству, но не могу принести в жертву службе мою мать. Пусть Бог будет мне судьей.
Князю взглянул на него и смягчился.
- Ну, так поезжай к матери, - сказал он, - а когда она поправиться, чего я ей желаю и на что надеюсь, возвращайся, не теряя времени, сюда ко мне. Мать имеет более прав, чем я. Возьми из кассы пятьдесят дукатов, прибавил он, - и не трать времени понапрасну.
Теодор, поцеловав князю руку, хотел уже уходить, но тот бросил ему на стол пачку писем и сказал:
- Хоть эти отправь мне сегодня, а потом поезжай к матери.
Таким образом, несмотря на всем известную суровость князя, Теодору удалось счастливо избегнуть его немилости. Весь остаток дня и часть ночи Паклевский посвятил на писание ответных писем, которые он снес князю и получил полное одобрение; а на другой день утром он уже ехал домой...
Теодор проехал через всю многолюдную и шумную столицу, в которой не осталось ни одного свободного уголка, не замечая никого и ничего. Правда, ему очень хотелось узнать что-нибудь о старостине или генеральше и увидеть Лелю; но нельзя было медлить, надо было скорее ехать в Борок.
В течение этих немногих дней егермейстерша, предоставленная сама себе и своим тревожным мыслям, от слез и огорчения расхворалась еще больше, и когда сын вернулся, она лежала в постели с кашлем и лихорадкой. Его приезд заставил ее подняться, но под вечер она снова слегла.
Не будучи уверен в том, уехал ли доктор Клемент в Варшаву или остался еще в Белостоке, Теодор на другой же день поехал верхом в Хорощу узнать о нем и был очень обрадован, узнав, что он только что приехал недели на две. Он послал к нему еврейчика с просьбой навестить его больную мать.
Клемент приехал в тот же день, но в качестве гостя, приехавшего просто повидать своих друзей. Егермейстерша лежала в постели.
- А что же это вы, сударыня, хвораете? - с напускной веселостью заговорил француз, присаживаясь на кровать. - Что это с вами? Весенний катар?
Он выслушал ее, прописал тепло и отдых, а главное - хорошее настроение и, по возможности, удаление от всего, что тревожит. Лекарство, которое все доктора, словно в насмешку, прописывают пациентам.
Когда они вышли потом вместе с Паклевским на крыльцо, доктор нахмурился и на вопрос сына отвечал озабоченно:
- Опасности нет, нет даже болезни, но мало жизни, силы исчерпаны, а я тут ничего поделать не могу, разве Бог поможет... Это может тянуться долго, но облегчить положение трудно. Надо стараться оберегать ее от излишних волнений.
После этого доктор заговорил о делах гетмана и в первый раз признался, что желал бы для него примирения с фамилией, потому что нельзя рассчитывать на какой-либо успех.
- Но у вас есть для этой цели самый лучший в свете посредник в особе пани гетманши, - сказал Теодор. - Кому же, как не ей, удобнее всего поговорить с дядями, с двоюродными сестрами и даже со стольником?
- Да, это правда, - сказал доктор, - но я все же хотел бы, чтобы примирение это совершилось при мужском посредничестве. Женщины ничего не умеют делать наполовину, а тут уж в силу необходимости обе стороны должны будут пойти на половинные уступки.
- Я не могу судить об этом, - отвечал Паклевский, - но, насколько я могу заключить по известным мне фактам, фамилия не удовлетворится половинными уступками. Возможность соглашения уже запоздала, и теперь фамилия потребует от гетмана безусловного присоединения к партии...
Доктор взглянул на него.
- Неужели же наши дела так уж плохи? - спросил он.
- Я ничего не знаю; это мое личное и, может быть, неправильное суждение, - закончил Теодор. - Насколько я мог заключить, зная характер канцлера, который стоит во главе партии, от него нельзя ждать ни малейшей уступки.
- А русский воевода? - подхватил доктор.
- И воевода так же, как и вся семья, добровольно подчинился руководству канцлера: поэтому он сам от себя не начнет никаких действий.
Клемент печально опустил голову.
Прекраснейшая весна протекала самым печальным образом для Паклевского: он сидел над актами процесса, или, посидев около матери, целые часы проводил на крыльце, смотря на лес или слушая воркование голубей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34