- Ответа я буду ждать во дворе, - прибавил он.
Каноник схватил его за руки.
- Подождите, сударь! Прошу покорно, сударь, подождите.
Говоря это, он бросился к воеводичу. Теодор остался один и стал прохаживаться по пустой зале.
Между тем ксендз-секретарь вернулся к воеводичу, который, глядя исступленным взглядом на письмо, сжимал кулаки, как бы собираясь мстить тому, кто его писал. Однако, первый порыв бешенства уже миновал; он начал успокаиваться.
Каноник, вбежав в комнату, вскричал с порога:
- Он клянется на евангелии, что не знал содержания письма. Это просто затея самого князя-канцлера, который любит всех учить; глупая затея.
- Негодная, подлая! - крикнул, нетерпеливо двигаясь в своем кресле, воеводич. - Но я ему отпишу, этому гордецу! Я ему отпишу ответ!
- Ну, ну, - тихо остановил его каноник, - прежде чем ссориться с князем-канцлером, надо хорошенько подумать.
- Я поеду с князем-воеводой! - возразил Кежгайло. - К черту фамилию! Пойду с гетманом!
- Как? Что? С гетманом? - вскричал каноник. - Что с вами? С каким гетманом? Не с Браницким же? Может быть, со старым Масальским?
Ксендз вздернул плечами, а воеводич в гневе отвернулся от него и крикнул:
- Прошу меня не учить!
Оскорбленный секретарь молча отошел к окну. Кежгайло пробормотал что-то несвязное; вдруг он бросил письмо на землю и стал топтать его ногами; потом, подперев рукой голову, уселся, весь пылая гневом.
Каноник направился к дверям. Услышав его шаги, воеводич порывисто повернулся.
- Куда? Зачем? Остаться здесь! Прошу покорно; кто уходит в такую минуту, тому не для чего возвращаться!
Секретарь, стоявший спиной к нему, сделал страшное лицо, сжал крепко губы, оперся на локоть и остановился на месте, немой и недвижимый.
Кежгайло, излив свой гнев, заговорил спокойнее, отрывистыми фразами, как бы сам с собой:
- Желает играть роль наставника! Это со мной! Я ему дам, я ему покажу, как со мной разговаривать! Так ему напишу, чтобы его хорошенько проняло! Я знаю, как мне надо поступать, и если что делаю, так уж назад не беру.
А он еще хочет учить меня катехизису! Садись, сударь, и пиши.
Медленно и неохотно, но не возражая ни одного слова, каноник подошел к столику у окна, перед которым стояло небольшое кресло; он так грузно опустился на него, что дерево затрещало.
Воеводич повернул голову.
- Это еще что? Кресла еще будете мне ломать?
Секретарь положил перед собой бумагу и перо. Он приготовился писать и сбоку иронически поглядывал на воеводича, который нахмурился и молчал.
Прошло, вероятно, не менее четверти часа, а Кежгайло так и не начинал диктовать.
- Если теперь с ним поссориться, то он пришлет ко мне войско, и они у меня все поедят, - сказал он вздыхая. - Что? - он обернулся к секретарю. Вы что говорите?
- Ничего, это уж не мое дело! - возразил каноник.
- Но, ради Христа, не сердись же еще ты на меня! - заорал Кежгайло. Что еще такое? Вы, сударь, знаете, что я не выношу противоречия!
- Да я и не противоречу! - пробурчал каноник, грызя перо.
- Ты просто в бешенство меня приводишь! - завопил воеводич. - Я тут голову теряю! Между молотом и наковальней. Не могу раздражать этого всемогущего вельможу, а исполнить то, что он мне приказывает, - лучше сдохнуть! Никогда, ни за что на свете!
Он обернулся к секретарю.
- Ну, сделай это для меня, сочини сам концепт; поставь себя на мое место, как бы ты написал? Я знаю, что ты человек разумный и политик... Пиши сам.
Слова эти польстили секретарю; он медленно склонился над бумагой, обмакнул перо и начал что-то писать.
Воеводич смотрел издали, нетерпеливо ожидая окончания и спрашивая поминутно:
- Ну, что? Готово?
Каноник, не отвечая ему, продолжал писать.
У Кежгайло пот выступил на висках. Когда секретарь, окончив писать, стал перечитывать про себя, он крикнул:
- Да не мучь же ты меня!
Но ему пришлось подождать, пока каноник, хорошенько его помучив, начал медленно читать письмо, гласившее следующее:
"Всегда и во всем humillime подчиняясь приказаниям Вашей княжеской милости, моего особенного покровителя, я и теперь почел бы за счастье их satisfacere, так как и христианские заповеди, и vencula крови меня к этому склоняют, но ultra posse nemo obligatur.
И я не преувеличиваю, называя такое послушание ultra polestatem, так как дочери, которая бы вышла замуж за какого-то Паклевского, у меня нет, и я о ней ничего не знаю. Правда, была у меня дочь, по имени Беата, от которой я не ratione matrimonii, но по другим причинам, как не признававшей моей власти и учинившей мне позор, открыто и с соблюдением всех формальностей отрекся, не желая признавать ее своей единокровной дочерью и наследницей.
Этот акт revocare и признать его nullitatem я не могу, и никакая сила на свете не может меня к этому inclinare.
Ни о какой Паклевской я ничего не знаю, а что вышеупомянутая особа была доведена до погибели не Паклевским, это я могу juramentum подтвердить.
Сердце мое наполняется amaritadine, так как я не могу исполнить воли Вашей княжеской милости, которую humillime; прошу собрать более достоверную информацию в этом предмете и очистить меня от упрека в нежелании подчиниться священным для меня приказаниям князя. Изъявляя готовность во всех прочих распоряжениях, приказаниях и поручениях оказывать послушание, остаюсь всегда и вечно с величайшим уважением и почтением и т.д."
Во время чтения так удивительно стилизованного письма, которое своими преувеличенно почтительными выражениями не раз заставляло воеводича изображать на своем лице гримасы неудовольствия, он попеременно высказывал то неодобрение, то живую радость по поводу искусного оборота или объяснения. Тонкая аргументация ксендза-секретаря искупила недочеты письма, и воеводич, не возражая против общего содержания, приказал еще раз прочитать его себе.
Mutatis mutandis он принял редакцию и, похвалив каноника, поручил ему переписать начисто.
Сам он уселся глубже в кресло и задумался.
Но жестоко ошибся бы тот, кто заподозрил бы, что в сердце его пробудилось хотя бы малейшее чувство при виде внука. Он испытывал только гнев и даже не поинтересовался познакомиться с ним поближе. Неприязнь к дочери вкоренилась в нем слишком глубоко, затвердела слишком давно, постоянно поддерживаемая старшей сестрой и ее мужем, чтобы такой человек, как воеводич, который никого, кроме себя, не любил, мог когда-либо избавиться от нее.
Письмо на полулисте бумаги, старательно отрезанном, уже переписывалось, когда в комнату поспешно вошел старый слуга и несколько раз задыхающимся голосом проговорил:
- Хорунжий! Хорунжий!
- Вот тебе раз! - вскричал Кежгайло. - Как раз в пору! Пусть бы его...
Каноник обернулся.
- Сказать, что болен!
Старый слуга в испуге замахал руками.
- Где там! Хорунжий прибыл с каким-то страшно важным известием. Он стонет, ломает руки и кричит: пусти, мне нужно до зарезу!
Секретарь и Кежгайло обменялись взглядом.
- Что же это может быть?
Слуга, спеша по своему обыкновению, зашептал несвязно:
- Какие-то бумаги! De publicus! Накажи меня Бог! Что-то случилось!
Воеводич сорвался с места.
- Проведи его сюда!
Он сделал канонику знак спрятать письма. Слуга, заменявший дворецкого, только что успел выбежать, спотыкаясь от поспешности, как тотчас же вернулся, ведя за собой хорунжего.
Слышны были его торопливые, беспокойные шаги, а когда двери открылись, Кежгайло увидел огромного мужчину в зеленой бекеше, обшитой лисьим мехом, с растрепанной головой, бледного, с открытым ртом и вытянутым лицом, на котором застыло выражение перепуга, тяжело дышавшего, растерянно оглядывавшегося вокруг себя вытаращенными глазами, который, остановившись у порога, выкрикнул:
- Пропали мы, сироты! Погибли!..
В отчаянии он ломал руки.
- Что с вами? О чем вы, сударь? - воскликнул Кежгайло.
- Вы ничего не знаете? Конец света! Конец нашему счастью! Погибли мы! Погибли!
Он вздохнул, как кузнечные меха.
- Miseri! Сироты! Погибли мы, пан воеводич!
- Но что же случилось? Скажите, ради Бога, - спрашивал воеводич. Секретарь тоже подошел к хорунжему и торопил ответом.
- Говори же, ради Христа, что случилось?
- Наш всемилостивейший государь Август III, в царствование которого мы наслаждались миром, - умер! Нет его больше!
Кежгайло схватился за голову; каноник в отчаянии сжал руки; в комнате настала тишина, слышны были только всхлипывания хорунжего...
- Пришел последний час нашему счастью! - повторил он.
Все опустили головы.
- Внутренняя война неизбежна, - воскликнул хорунжий, - с одной стороны гетман Браницкий, Радзивиллы и все их приспешники, а с другой фамилия и войска императрицы... Конфликт неизбежен, а мы, невинные овечки, будем в нем раздавлены и уничтожены!
Кежгайло, упав на кресло, закрыл глаза рукой и тяжко вздыхал.
- Во всей стране кипит, как в котле, - продолжал хорунжий, - летают курьеры, шляхта вооружается! Что тут делать? Кто отгадает? На чьей стороне будет сила? С кем вместе надо идти? Направо или налево? И надо же ему было умереть в такое время.
- Но, может быть, все это только измышления фамилии, - прервал каноник.
- Какие там измышления? - подхватил хорунжий, доставая из кармана бекеши смятую бумагу. - Вот газета из Варшавы... Пятого октября, в пять часов с чем-то пополудни, скончался наш всемилостивейший государь. Еще утром он прослушал в костеле, коленопреклоненный, всю обедню и застудил ноги так, что ему было предписано лечь в постель. До полудня не предвиделось никакой опасности, и только около двенадцати часов он ослабел, и ему сделали кровопускание. Доктора сразу же потеряли головы и разбежались, призвав к нему духовника.
Едва только он успел очистить душу исповедью, как Бог взял ее. Во всей стране неописуемая печаль, и только в Волчине у фамилии великая радость.
Воеводич и секретарь переглянулись между собой. Измученный хорунжий присел отдохнуть.
- Что же вы скажете? Что нам делать? - обратился он к молчавшему Кежгайле.
Воеводич отнял руки от лица и пожал плечами.
- Fulmine tactus, - простонал он, - я сам не знаю, что со мною творится! Не спрашивай меня! Не жди моего совета! Ничего не знаю...
- Я должен дальше ехать с этой вестью, - быстро прервал его хорунжий, - чтобы мы все могли, взявшись за руки, идти вместе, viribus unitis, и что-нибудь предприняли; поеду к кастеляну!
- Поезжай к кастеляну! - со вздохом отозвался воеводич. - Решите что-нибудь, а я к вам присоединюсь.
Хорунжий окинул их взглядом и, видя, что от них толку не добьется, потому что и сам хозяин, и секретарь его сидели, как окаменелые, в глубокой задумчивости, встал с места.
Видя это, воеводич с беспокойством поднялся так же с кресла.
- Дай же мне знать! Дайте знать! Я с вами! Я неразлучно пойду с братьями; не хочу быть диссидентом! Где вы, там и я! Мое правило: что все решат, на то и я согласен!!!
Хорунжий сделал знак канонику.
- Ради Бога, я совсем без сил... нет ли чего перекусить?
Секретарь взглянул на хозяина, но тот делал вид, что он поглощен своим горем и не слышит.
- Поезжай же, поезжай, хорунжий, советуйтесь, решайте! Не надо терять ни минуты! Бог вам поможет. Я совсем потерял голову.
Он присел около столика и оперся головой на руку.
Между тем хорунжий вместе с каноником вышли в залу с портретами. Здесь стоял, ожидая приказаний, старый дворецкий.
- Дайте закусить пану хорунжему, он замерз и проголодался! - сказал каноник.
Можно было заподозрить, что он и сам не прочь был бы воспользоваться случаем поесть...
Старый слуга окинул его проницательным взглядом.
- Сейчас, сейчас, - начал он поспешно своим угасшим голосом, - но у нас в это время нет ничего готового! Повара нет, и прежде чем что-нибудь сготовят... И пан хорунжий, точно на зло, всегда в такой день! Ей Богу же, правда!
- Ну, дай что-нибудь! - прервал каноник.
- Что-нибудь всегда найдется, но я вижу, что милостивый пан очень торопится! - сказал старик.
- Рюмку водки и кусок хлеба с солью, - выкрикнул хорунжий, - если уж у вас и яйца вкрутую нельзя получить!
- Как это нельзя! - с удивлением возразил дворецкий. - У нас все можно, всего вдоволь; только милостивый пан всегда в такое время: или ключница на другом фольварке, или повар болен. Благодаря Всевышнему, у нас всего достаточно, но бывают такие дни... это каждый знает.
- Дай же водки и хлеба! - нетерпеливо крикнул хорунжий. - Я ничего у тебя больше не прошу!
Старый слуга заковылял из комнаты; хорунжий и секретарь остались вдвоем. Каноник мрачно смотрел то в окно, то на гостя, который, преисполненный невыразимой печали, казалось, забыл о том, где он, и что с ним происходит.
- Погибли мы! - забормотал он.
- Пан хорунжий, ведь это уже не первый случай бескоролевья, возразил каноник, - благодарите Бога, у нас есть примас и другие достойные блюстители общественной безопасности...
- Да, вам хорошо так говорить! - вскричал хорунжий. - Вам-то, наверное, ничего не будет; сутаны и креста с вашей милости не снимут; но нас съедят, задушат, разорят, потому что внутренние распри неизбежны... quod Deus avertat! Угадай, Христос, кто тебя бьет!.. Не знаешь, куда обернуться!!!
Пока они так говорили, на пороге показался медленно шествовавший старик-дворецкий, неся на деревянном подносе в виде дощечки с почерневшим металлическим ободком квадратную фляжку, заткнутую простой пробкой, прикрепленной веревкой к горлышку. Рядом с ней на маленьком блюдечке было немного соли, а на другом - несколько кусков черного хлеба.
Он улыбался и говорил:
- Не прогневайтесь, пан хорунжий, буфетчик спрятал все серебро... я схватил, что нашлось под рукой, тороплюсь подать вам, а то пришлось бы долго ждать!
Гость, иронически усмехнувшись, взял бутылку, в которой виднелась мутная жидкость. Вынул пробку, поднес ко рту и покачал головой.
- Ну и варево у вас! - пробурчал он.
- Что нашлось под рукою; гданьскую водку и домашние наливки ключница позакрывала, а та как пойдет хлопотать по хозяйству...
Секретарь, к которому обратился хорунжий, не выказывал особого желания попробовать водку; но все же выпил полрюмки. Оба, выпив, сплюнули и закусили хлебом с солью.
Хорунжий еще пережевывал хлеб, но уже торопился к выходу. Каноник проводил его на крыльцо. Здесь он увидел конюха Паклевского, державшего коня под уздцы. Это зрелище вызвало у него недовольную гримасу.
В эту критическую минуту, после привезенного хорунжим известия о кончине короля, следовало хорошенько обдумать ответ канцлеру, чтобы не рассердить его.
Каноник поспешно вернулся в кабинет, где застал воеводича, стоящим перед распятием, со сложенными на груди руками и закрытыми глазами, бормочущим молитву, после которой он изо всей силы принялся бить себя в грудь. Затем, приподняв веки и зрачки к небу, он глубоко вздохнул, поцеловал распятие и, обращаясь к канонику, живо воскликнул:
- Хотел бы я, чтобы эти проклятые сумасброды свернули себе шею!
Секретарь, должно быть, привык к таким внезапным переходам от набожности к проклятиям, потому что он ничуть не удивился подобному возгласу.
- Какие сумасброды? - спросил он.
- А эта милая фамилия, с которой человек волей-неволей должен действовать заодно, чтобы набить себе шишку! - объяснил воеводич.
- Я именно с тем и пришел к пану воеводичу, - сказал секретарь, - что теперь надо дважды и трижды подумать над ответом канцлеру, а его посол уже велел конюху приготовить коней к отъезду, так как он торопится ехать после оказанного ему приема!
- Прием! Прием! - проворчал воеводич. - Какой там прием. Я его и не принимал и не разговаривал с ним. Знать не знаю! Оставьте меня, сударь, в покое!
- Но прежде чем он уедет, - сказал каноник, - надо накормить его и его коней...
- Сейчас уж и кормить! - вскричал Кежгайло. - Разве же он не получил на дорогу, когда князь-канцлер отправлял его сюда! Сейчас и кормить! Вы, сударь, только бы и кормили всех и каждого, а такое гостеприимство ни к чему не ведет, только портит. Что же по-вашему? Просить его к обеду? Гм?..
Говоря это, Кежгайло погрузился в глубокое раздумье.
- Вы знаете, сударь, что у нас сегодня все постное? - прибавил он.
- Так ведь и он может есть постное, а... - шепнул секретарь и не докончил.
- Действительно, вы правы; ну, пусть он придет к столу; так будет лучше. Я ему покажу, что я для него чужой и чужим останусь.
Пусть ваша милость прикажет накрыть на стол в зале; там еще есть бутылка вина, которую мы должны были откупорить для регента. На три рюмки хватит. Велите Ошмянцу дать пива.
Ну, и просите его; что делать! Просите...
В дверь постучали; опять вбежал с испуганным видом Ошмянец.
- Посланный требует немедленно ответа, - живо заговорил он. - Он узнал от людей хорунжего о смерти короля и говорит, что ему надо спешить в Волчин.
Он почесал голову.
- Посол будет обедать с нами, - сказал каноник, - так приказал пан воеводич.
- Да как же это? Обед! Гм... Какой у нас обед! Ваша милость знает, сказал он.
- Какой есть, такой и есть! Я не подумаю угощать его разносолами! У князя-канцлера служащие не привыкли к роскоши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34