- Да разве это моя вина? - вспылив, заговорил гетман. - Моя?
- Твоя и многих других, и отцов ваших, и бесчисленного множества грешников, - сказал старец, - но менее виновны те, которые позволили ввести себя в грех, чем те, которые вели их за собой.
- Что же? Я их вел? Я! - вскричал Браницкий.
- Вы! Лгать не могу! - говорил Елисей. - Вы хотели моего благословенья, я благословляю вас правдой, которую вы от меня слышите. Вы! - повторил он. - Ваша жизнь была как бы трагикомедией на сцене, и тысячи глаз следили за вами. Со сцены шел свет, играла музыка, было много шуму; вы носили плащ, красиво подбитый горностаем; но в то время, когда надо было работать в поте лица, вы разыгрывали легкомысленную комедию, пан гетман. Разве ваш двор не должен был служить примером добродетели, а был вместо того воплощением легкомысленного поведения?!!
- Какого легкомыслия? - спросил гетман. - Вы, отец, не знаете света; то, что вам кажется ветреным поступком, для нас является средством.
Отец Елисей рассмеялся.
- Действительно, трудно мне понять ваш свет, - сказал он, - потому что, по-моему, человеческое общество должно быть, как civitas Dei, а вы тут ведете войну между собой, откладывая покаяние и добродетель для иной жизни за гробом. Вы думаете, что ксендзы вымолят вам прощение грехов, что вклады в монастырь выведут вас из чистилища, что маленькие добрые дела искупят все большие прегрешения.
Гетман направился к выходу.
- Я, отец мой, не чувствую себя таким грешным, - живо заговорил он, каким вы меня изображаете. Провинился много раз, но на совести ничего не имею.
Ксендз встал.
- Не доканчивай, пан гетман, - тихо сказал он. И, наклонившись к его уху, шепнул несколько слов; Браницкий сильно побледнел.
- Я не отпираюсь, - прерывающимся голосом заговорил он, - но Бог мне Свидетель, я делал все, что было в моей власти, чтобы исправить зло.
- Кроме того единственного, что могло, действительно, исправить содеянное, - прибавил ксендз.
- Вы знаете, отец, что это было невозможно, - вскричал Браницкий.
- Грех был естественен, а исправление его невозможно! - говорил отец Елисей. - Вот какова мораль вашего света!!!
Браницкий, расстроенный и печальный, начал ходить по комнате.
- Верьте мне, - в волнении заговорил он, - я сделал бы и сделаю все...
- Ничего не надо делать, надо только болеть душою за то, что случилось. Вы, паны, за все хотите платить.
- Я платил раскаянием и слезами.
- Потому что не мог золотом! - прибавил ксендз.
- Отец мой! - воскликнул Браницкий, подходя к нему и хватая его руки. - Скажи, что делать?!! Я все сделаю, как ты скажешь.
Старец промолчал.
- Бог все прощает, неужели Он не простит мне этого проступка?
- Просите об этом Бога, не меня, - возразил ксендз, - я не поставлен им в судьи.
Гетман, все еще не успокоившийся, прошелся несколько раз по комнате, а отец Елисей снова загляделся на своих воробьев.
- Вы знаете о цели моей поездки, - обратился к нему гетман. - Скажите же мне вы, перед которым открыто будущее...
- Не спрашивай меня, ведь сам же ты сказал, что я суров и озлоблен, отвечал старец. - Вы едете исполненный надежд, заранее приветствуемый криками толпы; а возвратитесь печальным и удрученным, потому что грехов ваших больше, чем союзников и приверженцев.
- А разве нет их у моих противников? - возразил гетман.
- Почему же вы знаете их судьбу? - сказал ксендз. - Может быть, победа будет для них убийством и самоубийством, а корона - их тернием, а жезл - тростником, который сломает ветер? Почему вы знаете, что в борьбе не погибнут все вожди и все войска за то, что брат восстал против брата, и то, что должно быть соединено, разъединилось из-за себялюбия? Истинно говорю тебе: ни один грех не останется неотомщенным - ни твой, ни брата твоего, ни отцов ваших, ни детей, которые в грехах придут в мир!
Произнося эти слова, отец Елисей весь преобразился и из смиренного старца превратился во вдохновенного пророка; а гетман, который вначале еще пробовал протестовать и возмущаться, стоял перед ним побежденный и подавленный, убитый приговором, который прозвучал над его головою.
- Как страшно вы говорите, - тихо шепнул он.
- Вы сами вырвали у меня эти слова из глубины души, я не вызывал их, чтобы перед глазами не стоял призрак, от которого навертываются на глаза запоздалые слезы.
И, опустив голову, старец умолк.
- Скажите же мне хоть одно слово утешения, - сказал гетман, скажите, что я должен делать?
- Загляните глубже в вашу совесть и не позволяйте недостойным людям руководить вами, - заговорил отец Елисей. - Сбросьте с себя духовную леность; ведите толпу к свету, а не во тьму! Добродетель покроет вас большим блеском, чем свечи ваших хвалителей.
Услышав в келье повышение голоса и, может быть, опасаясь, чтобы беседа с монахом не оскорбила гетмана, настоятель, стоявший около дверей и схвативший слухом только отдельные выражения, и, вероятно, придавший им более серьезный смысл, чем было в действительности, не выдержал, наконец, приоткрыл дверь и вошел в келью, чтобы прервать затянувшуюся беседу с отцом Елисеем.
Увидев его, старец с некоторой тревогой склонил голову и отошел к окну; гетман, должно быть, не был особенно доволен тем, что ему помешали открыто высказаться перед отцом Елисеем, он подумал немного, взглянул на отца Целестина и, обращаясь к старцу, сказал:
- Помяните меня в своих молитвах!!!
Елисей молча наклонил голову; настоятель бросил на него суровый взгляд и вышел вместе с гетманом в коридор. Он внимательно следил за выражением его нахмуренного лица.
- Я не хотел противиться воле вашего превосходительства, - сказал он, - чтобы моя осторожность по отношению к отцу Елисею не была ложно истолкована. Старец - богобоязненный, но в голове у него все перемешалось; он не умеет с должным почтением отнестись к людям, с которыми говорит.
- Не мешает, - холодно отвечал гетман, - выслушать иногда горькую правду из уст того, кто ушел из мира.
- Я прошу и умоляю только об одном, - прибавил настоятель, - чтобы за то, что болтает этот бедняга, не отвечал весь монастырь... Ваше превосходительство, можете мне поверить, что мы в своих сердцах питаем к вам величайшее почтение. Горе для меня этот старик! - прибавил он. - Я уж давно добиваюсь, чтобы его или перевели в другой монастырь или позволили жить при родном брате...
- Брат? А нельзя ли узнать, как было мирское имя отца Елисея? спросил гетман.
- Это - родной брат воеводича Кежгайлы! - сказал настоятель.
Ничего не отвечая на это, гетман, передав настоятелю пожертвование на монастырь, поспешными шагами направился к калитке, где остался его конь.
Конюх, державший его, как раз в эту минуту допивал кубок, поднесенный ему из монастыря; Браницкий, сев на коня, приказал ему ехать во дворец в Хороще и там ждать его. Сам гетман поскакал по дороге к зарослям и лесу и исчез из виду.
Лицо его выражало сильное волнение и какую-то твердую решимость, что придало этому всегда равнодушному лицу характер давно утраченной им энергии.
Дорога, которую избрал гетман, вела в Борок.
Со дня отъезда Теодора в осиротевшей усадьбе царила какая-то мертвая тишина. Вдова редко показывалась даже на крыльце. Большую часть дней она проводила, запершись в своей комнате, за чтением религиозных книг или в молитве. Хозяйство целиком перешло в руки эконома и ключницы; она ни во что не вмешивалась и позволяла им делать, что они хотят. Рассеянно выслушивала их донесения и снова возвращалась в свой угол, в котором просиживала целые дни, почти не двигаясь...
И только одно могло еще выводить ее из этого оцепенения: письма Теодора; она с жадностью перечитывала их по нескольку раз, немножко оживлялась на время, но потом снова впадала в прежнюю апатию, которая сделалась ее обычным состоянием духа.
И за эти несколько месяцев со дня смерти мужа вечное беспокойство и полнейшее нежелание позаботиться о себе оказали огромное влияние на егермейстершу; наружность ее страшно изменилась. Даже слуги, для которых эти изменения происходили постепенно, видели, что их пани тает на глазах у них. От ее еще недавней красоты почти не осталось следов; теперь это был скелет, в котором еще светились по временам, как догорающая лампа, когда-то прекрасные черные глаза. Волосы ее быстро начали седеть, кожа пожелтела, а голос с таким трудом выходил из ее груди, что ей тяжело было говорить.
Когда, насидевшись у себя в комнате, она выходила на свежий воздух, ноги отказывались служить ей, воздух кружил голову, и она чувствовала себя еще более слабой.
Доктор Клемент, который не имел времени часто навещать ее, встретил у нее самый холодный прием; она просто не захотела его видеть, и он, полагая, что ее обидела история с сапфиром, перестал ездить совсем.
В это утро старая служанка, все более привыкавшая играть роль барыни, сидела с чулком на крыльце, покрикивая на работниц, когда вдруг у ворот послышался конский топот, и в воротах показался немолодой мужчина, направлявшийся прямо к крыльцу.
Ключница Барщевская, правда, несколько раз видела издали гетмана, но в парадном платье и окруженного свитой; ей даже на мысль не приходило, чтобы этот могущественнейший магнат, почитаемый наравне с королями, мог один приехать в Борок. Она приняла гетмана, как совершенно незнакомого ей человека, и когда мальчик взял у него коня, а гетман поднялся на крыльцо, Барщевская смело преградила ему дорогу.
- Я хочу видеть пани, - сказал он повелительно.
- С нашей пани не так легко теперь увидеться, - отвечала ключница, которая как раз освободила от петель одну спицу и воткнула ее себе в волосы, равнодушно посматривая на таинственного гостя. - Наша пани больна, вечно недомогает и не принимает даже доктора Клемента, хотя он наведывался к ней... И лекарств она не хочет пить.
Она пожала плечами.
- Но я должен с ней видеться! - воскликнул гетман, направляясь в сени.
Барщевская стала в дверях, заграждая ему путь собою.
- Нельзя же так вламываться без всякой церемонии, когда я вам говорю, что пани больна!
Гетман нахмурился.
Ему показалось, что золотой ключ легче всего откроет ему двери и, вынув несколько дукатов, он сунул их в руку ключницы.
- Нет уж, извините, пожалуйста, - пятясь от него, воскликнула разобиженная Барщевская. - Я не нуждаюсь в презентах, а что нельзя - то нельзя.
Такая настойчивость поразила и испугала ее.
- Да скажите, кто вы? И по какому делу? А я схожу и приготовлю пани...
Гетман смешался и растерялся; он и не хотел называть себя и предчувствовал, что, назвав себя, не будет принят.
- Вот что, сударыня моя! - повелительным тоном сказал он ключнице. Скажу вам только одно, что у меня нет никакого злого умысла, и я должен увидеться с егермейстершей, хотя бы мне пришлось простоять полдня и кричать, чтобы вызвать ее. Подумай об этом и не мешай мне...
Барщевская, на которую оказал свое действие и самый тон, и слова гетмана, вдруг, точно у нее открылись глаза, начала догадываться и узнавать, кто перед нею. Не зная, как ей поступить, она отступила от дверей, а Браницкий, воспользовавшись эти моментом, бросился в сени и, открыв двери гостиной, вошел в нее.
Комната, где обыкновенно сидела вдова, примыкала к гостиной и отделялась от нее только незапертой дверью. Гетман стоял посреди комнаты, почти со страхом приглядываясь к ее убогому и неряшливому убранству. Беата, внимание которой привлек сначала шум, а потом шаги в гостиной, хотела встать и выйти, но прежде чем она собралась с силами, гетман появился на пороге.
При виде этого призрака, появившегося перед нею, егермейстерша онемела и замерла на месте; краска выступила на ее бледном лице, и рот открылся, словно для крика.
Но и Браницкий был также поражен видом этого скелета, стоящего перед ним, что не мог выговорить ни слова. Весь этот молчаливый и опустевший дом, эта женщина в костюме кающейся, с колен которой упала книга и соскользнули четки, лишили его той смелости, с какой он ехал, и заставили забыть все приготовленные им слова.
Медленно поднялась сухая рука и указала ему на дверь; гнев, овладевший женщиной, мешал ей говорить.
- Тебе все еще мало? - сказала она, наконец. - Понадобилось снова напомнить забытое и покрыть меня новым позором!!!
- Беатриса моя! - мягко сказал гетман. - Ты слишком жестока!!!
- А ты был таким и остался, пан гетман, - заговорила женщина, не совладев с собою. - И я от тебя научилась этой жестокости. Уйди с моих глаз! - прибавила она изменившимся голосом. - Между мной и вами нет ничего общего - ничего.
Гетман сидел неподвижно.
- Два слова, но только спокойно, - медленно заговорил он. - Я позволил вам бранить себя; я заслужил это и все приму смиренно; но в интересе...
Крик Беаты прервал его слова.
- Тебе мало моих мучений, ты хочешь еще заклеймить жертву, вскричала она, - хочешь положить на нее знак позора, чтобы никто не мог ошибиться или сомневаться, и чтобы весь свет знал о моем унижении! Тебе мало меня, ты хочешь запятнать могилу этого мученика, потому что я теперь беззащитна... Ты ошибаешься: нет, правда, того, кто имел мужество защитить меня, хотя бы против тебя; но есть еще рука, готовая по моему приказанию вооружиться стилетом.
- У тебя хватит духа направить эту руку против меня? - спросил гетман.
- А почему бы и нет? Что нас связывает? - в гневе вскричала женщина. - Мое прошлое заглажено жертвой друга, которого я теперь потеряла; сын его может быть защитником матери против насильника, посягающего на его честь!
- Да ведь это безумие! Чистое безумие! - шепотом сострадания вымолвил гетман.
Беата, закрыв лицо обеими руками, громко зарыдала; гетман вошел в узенькую горницу.
- Ради Бога, послушайте же меня! Я пришел к вам со смирением, с покорной просьбой позволить мне, хотя отчасти, исправить зло, которое я вам причинил в минуту увлечения и безумства... Я хочу устроить его судьбу...
- Его судьба уже решена, - резко выговорила Беата. - Я отдала его в распоряжение твоих врагов, чтобы он помог им сломить твое величие, которым ты так гордишься; я отдала его фамилии, чтобы он там научился презирать тебя!
Гетман стиснул зубы.
- Это - безумие, - повторил он, - я скажу еще раз, что это безбожное и преступное безумие... И вы, сударыня, молитесь целыми днями, проводя все время за религиозными книгами и с четками в руках, а в сердце, как я вижу, носите месть против того...
- Который заслужил самую страшную! - докончила егермейстерша. Скорее Бог простит мне мое упорство, чем тебе твое преступление!
- Преступление! - повторил гетман, который начинал уже овладевать собой. - Как вам известно, преступления этого рода являются самым обычным грехом в том свете, в котором мы жили...
Если я виноват, то, может быть, хоть часть греха падает и на вас...
- Конечно! - иронически засмеялась егермейстерша. - Моя вина в том, что я поверила разводившемуся с женой пану гетману, что он женится на мне; ведь у меня был его перстень, его клятвы и уверения... Вера моя в вашу порядочность - вот моя вина!
Гетман умолк.
- Но ведь вы видели мое положение... Я не мог распоряжаться сам собой и подчиняться велениям своего сердца.
- Еще бы! Гетман убил в вас человека, гордость уничтожила совесть, а расчет - порядочность, - восклицала егермейстерша.
- Но вы должны признать, что в то время, - прервал ее гетман, - я старался, насколько мог, удовлетворить совесть. Хотел взять сына и даже усыновить его, а вам создать блестящую обстановку...
- Блестящее пятно! - сказала егермейстерша. - Но в то время, видя мое отчаяние, видя, что я готова лишить жизни себя и ребенка, нашелся человек, хотя и не знатный, но с большим сердцем и умением жертвовать собою, который взял на себя покаяние за мой грех - дал нам опеку и имя, спас нас и научил в убожестве искать очищения... забвения... отказаться от унизительных благодеяний...
Слезы подступили к горлу егермейстерши и прервали ее речь; гетман воспользовался этим, чтобы снова заговорить.
- Вы были вольны отказаться от моей помощи для себя, - сказал он, но принести в жертву своей гордости будущность своего ребенка - это уж не годится, сударыня.
- Вы думаете, сударь, - сквозь слезы прервала его Беата, - что сын честного Паклевского может позавидовать тем безымянным воспитанникам гетмана, которых так много в Белостоке? Что будущность человека зависит от его денежных средств? Ему поможет сам Господь Бог... Иди себе, сударь! Здесь тебе нечего делать!.. И не врывайся ко мне насильно! Это - постыдная дерзость!
Гетман принял гордый вид.
- Если я когда-нибудь чувствовал угрызения совести за свое легкомыслие, - прибавил он, - то теперь вы, сударыня, караете меня так жестоко, что часть моих грехов должна проститься мне.
Егермейстерша с презрением взглянула на него.
- Вы, сударь, напрасно теряете здесь время, когда там собираются провозгласить вас королем и посадить на трон! И, стоя на нем одной ногой, ты воображал, что окажешь величайшую милость женщине, никому не известной, если с панским великодушием протянешь ей руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34