Если бы не это...
Егермейстерша взглянула на говорившего таким взглядом, что он должен был опустить глаза.
- О том, что вы умеете говорить и перетолковывать все по-своему, мне давно известно, - сказала егермейстерша, - но все это напрасно. Слова не нужны там, где жизнь говорит за себя. В продолжение стольких лет вы ни разу не вспоминали о нас и не желали нас знать; теперь же, когда покойный отец простил меня, вы хотите примириться с нами, чтобы нас обидеть. Слишком поздно, пан подкоморий!
Кунасевич, совершенно не ожидавший такого энергичного отпора, с минуту стоял, не находя слов для ответа; но удивление не лишило старого плута присутствия духа.
- Милостивая государыня, - начал он, - страдание и горечь не знают меры: поэтому я не принимаю близко к сердцу тех резких выражений, которыми вы меня встретили. Вы, сударыня, несправедливы: покойник взял с нас клятву, что мы не будем иметь отношений с вами; и хоть сердце наше раздиралось, мы должны были подчиняться ему!
- Все это пустые слова, - повторила вдова, - а я скажу вам еще раз: кто не знал нас в несчастье, того мы не хотим знать при изменившихся условиях.
- Милостивая государыня, - отвечал, приняв гордую осанку, подкоморий, - вы можете признавать или не признавать нас как родных, но у нас есть с вами общие дела; следовательно, нам придется быть знакомыми. Это одно, а второе: у нас тоже есть своя честь; если нас оскорбляют, мы умеем отплатить за это. Следует и с этим считаться.
- Для ведения дел мы призовем людей, которые знают в них толк, а мы можем и не встречаться.
Она поклонилась, как бы собираясь уходить или давая ему понять, что ему нечего больше здесь делать. Подкоморий стал пунцовым.
- Милостивая государыня! - повысив голос, воскликнул он. - Так не принимают зятя!
- Иначе я не умею вас принять, потому что это было бы ложью; я не верю во внезапную любовь.
- Да тут вовсе не любовь, а общее дело! - гневно сказал Кунасевич. Я приехал с самыми лучшими намерениями - помочь вам все устроить, а вы, сударыня, не желаете даже выслушать меня.
- Потому что я знаю, что вы рады были бы воспользоваться моей неопытностью, бедностью и беззащитностью, как вы всю жизнь проделывали это с другими.
Подкоморий рассердился окончательно.
- Вы, сударыня, пользуетесь своим правом женщины, - крикнул он.
- Я говорю, что думаю, - отвечала вдова, - ваша покорная слуга; мое нижайшее почтение!
Кунасевич совсем растерялся: взъерошил свой чуб, вздохнул, словно ему не хватало воздуха; язык не повиновался ему.
- Я советовал бы вам подумать хорошенько, - тоном угрозы сказал он, над тем, что значит - сделать Кунасевича своим врагом!! Это не шутка, милостивая пани!
- Приятелем моим он все равно не будет, - гордо возразила егермейстерша, - мое нижайшее почтение, сударь.
Подкоморию осталось только одно - удалиться.
- Значит, вы объявляете мне войну? - спросил он.
- Не хочу ни войны, ни союза с вами, - отвечала вдова, медленно удаляясь от него. - Мой сын на службе у князя-канцлера, он найдет у него и покровительство, и добрый совет. Дело ясное, а я с вами не буду вступать ни в какие сделки.
Упоминание о князе-канцлере было неприятно Кунасевичу, потому что он знал, что теперь фамилия везде одерживала верх, следовательно, и ее приверженцам и слугам отдавалось предпочтение перед другими.
- А, значит, - сказал Кунасевич, - я должен удалиться ни с чем? Прекрасно; после такого долгого пути, предпринятого ради восстановления любовного согласия и семейного примирения, retro, не отдохнув и не перекусив, я должен возвращаться домой. Даже и у татар со мной этого не случалось!
Он злобно засмеялся; егермейстерша, еще раз взглянув на него, повернулась и пошла к себе, оставив его в одиночестве. Но не так-то легко было отделаться от настойчивого подкомория. Он постоял, огляделся вокруг, потом присел отдохнуть и, несмотря на явно выраженное хозяйкой желание отделаться от него, и не думал уходить. Было очевидно, что он надеялся на какую-то перемену. Он совершенно не мог понять, как женщина осмелилась выгнать его так breviter, да еще наговорила при этом самых оскорбительных вещей, и все это совершенно безнаказанно...
Между тем вдова, оправившись немного, послала за Теодором, шепнула ему несколько слов и, видя, что подкоморий сидит, даже не помышляя об отъезде, отправила его к нему. Мы уже упоминали о внешности Паклевского, который среди красивейших мужчин своего времени считался самым красивым, имел очень внушительный вид и, побывав при дворе князя, приобрел еще больше лоска и смелости.
Когда Теодор переступил порог комнаты, и подкоморий догадался, что этот гордый панич, должно быть, сын вдовы, он смутился еще больше. При первом взгляде на него он понял, что с ним нелегко будет бороться. Выражение лица Теодора говорило о том, что он твердо решил избавиться от навязчивого посетителя.
Войдя, он слегка наклонил голову.
- К вашим услугам! Чем могу быть полезен? - холодно спросил он.
- Я - Кунасевич, подкоморий, этого достаточно, чтобы объяснить мое присутствие здесь.
Теодор улыбнулся.
- Не имею чести знать! - коротко отвечал он.
- Так, значит и вы, сударь, встречаете меня так же любезно, воскликнул обиженный подкоморий, - вместо примирения, вы хотите, чтобы мы начали войну?
- Но какое же теперь может быть примирение? - возразил Паклевский. Мы не знаем дела, не имеем документов и не спешим покончить с ним. Нам неизвестен даже текст завещания.
- Вот именно, - подхватил подкоморий, - я все это и привез с собой. У меня есть копия с завещания, инвентаря и прочее... Мы можем вместе обсудить какие-нибудь неясные пункты; а кто же знает, может быть, завтра я, чтобы глупо протягивать вам руку примирения, захочу подать в суд жалобу и буду протестовать против завещания. И если уж я захочу это сделать, то сделаю, и вам не достанется ничего, ровно ничего!
- Если бы это было возможно, пан подкоморий, - прервал его Теодор, то я глубоко уверен, что мы не имели бы тогда счастья видеть вас у себя! Да и в конце концов, ну, положим, вам удастся доказать недействительность завещания, ну, что же? Мы, правда, ничего не получим, но, по крайней мере, нам не придется иметь дела с тем, кто столько лет наговаривал на нас и вредил нам.
- Мы! Кто? Я? Жена? Мы наговаривали на вас? - крикнул подкоморий. Мы вас старались защищать, но старик и слушать ничего не хотел.
- А, если бы я сейчас привел вам свидетеля, который мог бы повторить ваши собственные слова?
Кунасевич побледнел и растерялся.
- Свидетеля! Обманщика, который к вам теперь подлизывается! заговорил он с возрастающим гневом. - О! О! Ну, значит, мне здесь больше нечего делать! Как постелешь, так и выспишься. Хорошо же! Будьте здоровы! Будьте здоровы!
Он прощался, направляясь к дверям, но на самом деле и не думал уходить: и зло его брало, и стыдно было так уезжать. Он надеялся, что Паклевские опомнятся и вернут его. Уж он не думал даже о собственной выгоде, которая была сопряжена с большими трудностями, но лишь о том, как бы все уладить и исправит свои ошибки.
Теодор, заложив руки в карманы, стоял совершенно спокойно.
Кунасевич хватался за шапку, руки у него дрожали, он мял ее, встряхивал, поднимал кверху и снова опускал, и все никак не мог решиться переступить через порог. Насмешливая холодность, с которой его встретили, и полное равнодушие к его угрозам, казались ему чем-то совершенно непостижимым.
- А! Значит у вас есть уже и копия завещания? - спросил он.
- Нет, у нас ее нет.
- А знаете, что вам назначено?
- Нет, не знаем и не торопимся узнать, - отвечал Теодор.
Подкоморий пожал плечами.
- Что же вы думаете этими увертками и отговорками провести меня, старого воробья? Эге! Так я и поверю, что вы не знаете, что вам завещаны Божишки.
- Я в первый раз слышу об этом от вас, - равнодушно сказал Теодор.
- Но это не может так остаться, - сказал подкоморий.
- Если не может, то и не останется, - отвечал Паклевский.
- Да ну вас ко всем чертям!.. - взвизгнул подкоморий, надевая шапку на уши. - Юзька, давай сапоги!
И он бросился в сени. Но мальчик ушел куда-то погреться, и подкоморий, выйдя на крыльцо, долго кричал во все горло, призывая его; в это время взгляд его нечаянно упал на стоявшего в противоположном конце сеней дворецкого, приехавшего из Божишек; сложив руки на груди, он не выражал ни малейшего желания прийти на помощь гостю.
Вид этого приезжего многое объяснил подкоморию: он кивнул головой.
Между том Юзек, не предполагая, чтобы его пан мог так быстро покончить все свои дела здесь, уже успел раздеться и отвел коней в конюшню. Люди подкомория, встречавшие во всех самых богатых усадьбах радушный прием, не церемонились в этом бедном фольварке. Коней распрягли и собирались кормить; а когда Юзек помог одеться ругавшемуся на чем свет стоит пану, сам оделся и побежал за санями, кучер долго не хотел верить ему и не запрягал коней.
Кунасевич, сидя на лавке на крыльце, болтал что-то про себя, плевался, проклинал, посылал кому-то угрозы, но к своему огорчению не имел даже зрителей, кроме старой бабы, выглядывавшей из кухни.
В первый раз в жизни его планы разбились об упорство женщины. Что скажет жена и люди, когда разнесется весть, что славного старого волка наконец провели!
Если бы не стыд, подкоморий просто заплакал бы от злости. В это время подъехали сани с его людьми, такими же рассерженными, как он сам. Кунасевич сказал себе:
- Теперь они меня узнают! Теперь уж я начну процесс! Разорю их, доведу до горя и отчаяния, и хотя бы самому пришлось лишиться всего, покажу им, как бороться с Кунасевичем! Увидят они у меня! Что ж? Они сами этого хотели!
Он уселся в сани, и так как кони были сильно загнаны, приказал ехать в Хорощу, чтобы там отдохнуть.
Но все складывалось против него. В гостинице, куда он заехал на отдых, остановился и как раз переодевался шляхтич, присланный из Вильны князем-воеводой. Это был некий Подбипента, которого Кашиц, чудзиновский староста, посылал с разными поручениями, ценя в нем находчивость и ловкость.
Подбипента ехал в Белосток, надеясь застать там князя, и в Хороще менял свой дорожный костюм на более нарядный. А так как на постоялом дворе была только одна комната, то они волей-неволей должны были познакомиться и поделиться ею.
Подкоморий не открыл ему, куда и зачем он едет. Но Подбипента и сам догадался в виду близости Белостока, что проезжий принадлежал к лагерю гетмана и воеводы, и что его можно было считать своим. Вместе они выпили водочки, и завязалась беседа о том, что делается.
Подбипента не хотел, да и не мог после водки скрыть то, что тяжелым камнем лежало у него на сердце. По природе это был человек осторожный и знал, с кем можно быть откровенным.
На вопрос: что нового? - он горячо заговорил:
- Плохо, чрезвычайно плохи наши дела! Фамилия забирает все больше власти, и разве только слепые не замечают, что они со своим стольником выиграют дело, а мы - или будем вынуждены сдаться, или они нас раздавят без остатка. К чему утешать себя праздными фантазиями? У них и войска императрицы, и сильная партия в стране, и разум; а мы - накричим, нашумим - а толку никакого.
Подкоморию, который хорошо помнил, что Паклевский состоял при дворе канцлера, было неприятно поверить в такое неблагоприятное для него положение вещей.
- Да, помилуйте! - воскликнул он. - За гетманом стоит все коронное войско, у Радзивилла - несколько тысяч милиции, Потоцкие, Любомирские, Огинские - что же перед ними фамилия?
- Фамилия поддерживает своих кандидатов на всех сеймиках, во всех округах, - сказал Подбипента. - Князь-воевода слеп и не видит опасности развлекается да угощается; гетман стар и слаб... А мы, что стоим за их плечами, - если они упадут - будем отданы в жертву неприятелю.
Так бывало всегда и так будет и теперь, что паны выкрутятся, а мы, бедняки, попадемся.
Подкоморий опечалился; он хорошо знал, что значит власть сильных, и мог опасаться, как бы Паклевский не преследовал его так, как он когда-то угнетал других в трибунале, когда имел за собой протекцию.
Подбипента, надевая пояс, прибавил грустно:
- Вот везу я эти ominosa verba князю-воеводе; мне не для чего скрывать и умалчивать... я знаю, что будет. Пан Богуш покачает головой, князь выстрелит из пистолета и гаркнет во все горло, гетман пожмет плечами, а на другой день они опять соткут какие-нибудь надежды из паутины и скажут, что Подбипенте все это приснилось...
Ничто не поможет, если нечем помочь.
После отъезда шляхтича, подкоморий, расхаживая по комнате, что-то долго обдумывал и давал себе выговоры за то, что не был достаточно терпелив во время переговоров; ему казалось теперь, что надо попытаться каким-нибудь способом еще попытать счастья; тут он вдруг припомнил отца Елисея у доминиканцев и, хотя ни разу в жизни не видел его, но решил воспользоваться своим свойством с ним и выразить ему свое почтение, а в то же время попробовать - нельзя ли сделать его посредником.
Было еще не поздно; отдохнув немного, подкоморий направился в монастырь. Но, когда он попросил провести себя к ксендзу Елисею, пришлось обратиться за разрешением к настоятелю, так как никто здесь не знал подкомория. Отец Целестин, расспросив подробно приезжего и дав ему понять, что святой человек отличается некоторою резкостью и странностями, позволил ему пройти в его келью. Это был час, когда старец кормил своих воробьев; увидев входившего к нему незнакомого человека, он закрыл окно и сделал несколько шагов навстречу гостю.
- Проезжая через Хорощу, я счел бы грехом со своей стороны, - сказал подкоморий, - если бы не пришел поклониться святому отцу... Я горжусь тем, что меня связывают с вами кровные узы.
- Дитя мое, - отвечал отец Елисей, - у меня нет другого родства, кроме Отца в небе и братьев-доминиканцев на земле.
Подкоморий поцеловал ему руку.
- Я женат на Терезе Кежгайло, - сказал он.
- На здоровье, мое дитя, - отвечал отец Елисей.
Разговор не клеился; подкоморий не без основания догадался, что отец Елисей, очевидно, поддерживал отношения с Паклевскими и был предубежден против него.
- Кроме того, что я хотел поклониться вашему преподобию, - сказал он, - я приношу вам жалобу на прием, сделанный мне Паклевскими, от которого у меня сердце разрывается.
- Как же это так? - спросил старик.
- Они знать меня не хотят и даже не разговаривают со мной.
- А раньше вы были знакомы? - спросил монах.
- Мы и не могли быть знакомы, - сказал подкоморий, - свято соблюдая заповедь Божию, я должен был слушаться воеводича как отца; а он не позволял нам встречаться.
- Боже мой! - заметил отец Елисей. - Как же приятно слышать о таком послушании заповеди и родительской власти! Вот-то, верно, болело у вас сердце!
Подкоморий вздохнул.
- Скажу вам правду, ваше преподобие: как только покойный закрыл глаза, я летел сюда как одержимый, чтобы с открытым сердцем протянуть им руку! И что же? Паклевская приняла меня с презрением, а сын ее - как чужого. Даже говорить не желал. Я уехал от них в слезах...
Бедняга вытер сухие глаза. Отец Елисей слушал и смотрел.
- Это нехорошо вышло, - сказал он.
- А нельзя ли уговорить их, чтобы они одумались? - сказал подкоморий. - Если они меня не хотят слушать, то, может быть, голос святого капеллана...
Он еще раз поцеловал его руку. Отец Елисей улыбался.
- Мой голос, - сказал он, - не много значит в мирских делах, да к тому же я, как чужой им, могу заблуждаться. Думается мне вот что: Беата, сестра вашей жены, долгие годы жила в отчуждении от семьи и терпела нужду; дайте ей доказательство вашей любви - не в словах, а на деле, - это заставит ее одуматься, она, наверное, ничего от вас не примет, но должна будет признать, что вы относитесь к ней по-братски.
- А если примет? - живо и неосторожно промолвил подкоморий.
На этот раз старик рассмеялся громко.
- Отец мой, - объяснил Кунасевич, - у нее только один сын и то такой, что для него свет не будет темен; а у меня четверо заморышей, и все такие худые, несчастные, которым нужно что-нибудь оставить, потому что они сами ничего не сумеют заработать... Но, в конце концов, дорогой отец, - что важно? Дело - делом, пусть люди судят, а правительство утверждает приговор; но ведь мне всего важнее любовь и мир, да добрый пример...
- Это все очень хорошо, - сказал отец Елисей, - ну, так что же?
- Я обращаюсь, отец, к вашему заступничеству, чтобы мне не вернуться со стыдом, - горячо заговорил Кунасевич, - вот я вернусь домой, жена придет в отчаяние...
Старец задумался.
- Хорошо, я помирю вас и выпрошу вам прощенье, потому что вы виноваты, - сказал он неторопливо, - но вы дайте мне письменное обещание, что ни в чем не будете противиться воле покойного.
- Письменное обещание? Собственноручно? - возразил подкоморий. - Я? Scripta manet, отец! Ты хочешь, чтобы я связал себя собственноручной подписью? Во имя Отца и Сына! Да за кого же вы меня принимаете? Хе, хе!
Вся эта речь, произнесенная совершенно изменившимся тоном, обнаруживала ясно, что подкоморий совсем не знал отца Елисея и относился к нему, как к обыкновенному человеку, с которым можно было разговаривать по-человечески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Егермейстерша взглянула на говорившего таким взглядом, что он должен был опустить глаза.
- О том, что вы умеете говорить и перетолковывать все по-своему, мне давно известно, - сказала егермейстерша, - но все это напрасно. Слова не нужны там, где жизнь говорит за себя. В продолжение стольких лет вы ни разу не вспоминали о нас и не желали нас знать; теперь же, когда покойный отец простил меня, вы хотите примириться с нами, чтобы нас обидеть. Слишком поздно, пан подкоморий!
Кунасевич, совершенно не ожидавший такого энергичного отпора, с минуту стоял, не находя слов для ответа; но удивление не лишило старого плута присутствия духа.
- Милостивая государыня, - начал он, - страдание и горечь не знают меры: поэтому я не принимаю близко к сердцу тех резких выражений, которыми вы меня встретили. Вы, сударыня, несправедливы: покойник взял с нас клятву, что мы не будем иметь отношений с вами; и хоть сердце наше раздиралось, мы должны были подчиняться ему!
- Все это пустые слова, - повторила вдова, - а я скажу вам еще раз: кто не знал нас в несчастье, того мы не хотим знать при изменившихся условиях.
- Милостивая государыня, - отвечал, приняв гордую осанку, подкоморий, - вы можете признавать или не признавать нас как родных, но у нас есть с вами общие дела; следовательно, нам придется быть знакомыми. Это одно, а второе: у нас тоже есть своя честь; если нас оскорбляют, мы умеем отплатить за это. Следует и с этим считаться.
- Для ведения дел мы призовем людей, которые знают в них толк, а мы можем и не встречаться.
Она поклонилась, как бы собираясь уходить или давая ему понять, что ему нечего больше здесь делать. Подкоморий стал пунцовым.
- Милостивая государыня! - повысив голос, воскликнул он. - Так не принимают зятя!
- Иначе я не умею вас принять, потому что это было бы ложью; я не верю во внезапную любовь.
- Да тут вовсе не любовь, а общее дело! - гневно сказал Кунасевич. Я приехал с самыми лучшими намерениями - помочь вам все устроить, а вы, сударыня, не желаете даже выслушать меня.
- Потому что я знаю, что вы рады были бы воспользоваться моей неопытностью, бедностью и беззащитностью, как вы всю жизнь проделывали это с другими.
Подкоморий рассердился окончательно.
- Вы, сударыня, пользуетесь своим правом женщины, - крикнул он.
- Я говорю, что думаю, - отвечала вдова, - ваша покорная слуга; мое нижайшее почтение!
Кунасевич совсем растерялся: взъерошил свой чуб, вздохнул, словно ему не хватало воздуха; язык не повиновался ему.
- Я советовал бы вам подумать хорошенько, - тоном угрозы сказал он, над тем, что значит - сделать Кунасевича своим врагом!! Это не шутка, милостивая пани!
- Приятелем моим он все равно не будет, - гордо возразила егермейстерша, - мое нижайшее почтение, сударь.
Подкоморию осталось только одно - удалиться.
- Значит, вы объявляете мне войну? - спросил он.
- Не хочу ни войны, ни союза с вами, - отвечала вдова, медленно удаляясь от него. - Мой сын на службе у князя-канцлера, он найдет у него и покровительство, и добрый совет. Дело ясное, а я с вами не буду вступать ни в какие сделки.
Упоминание о князе-канцлере было неприятно Кунасевичу, потому что он знал, что теперь фамилия везде одерживала верх, следовательно, и ее приверженцам и слугам отдавалось предпочтение перед другими.
- А, значит, - сказал Кунасевич, - я должен удалиться ни с чем? Прекрасно; после такого долгого пути, предпринятого ради восстановления любовного согласия и семейного примирения, retro, не отдохнув и не перекусив, я должен возвращаться домой. Даже и у татар со мной этого не случалось!
Он злобно засмеялся; егермейстерша, еще раз взглянув на него, повернулась и пошла к себе, оставив его в одиночестве. Но не так-то легко было отделаться от настойчивого подкомория. Он постоял, огляделся вокруг, потом присел отдохнуть и, несмотря на явно выраженное хозяйкой желание отделаться от него, и не думал уходить. Было очевидно, что он надеялся на какую-то перемену. Он совершенно не мог понять, как женщина осмелилась выгнать его так breviter, да еще наговорила при этом самых оскорбительных вещей, и все это совершенно безнаказанно...
Между тем вдова, оправившись немного, послала за Теодором, шепнула ему несколько слов и, видя, что подкоморий сидит, даже не помышляя об отъезде, отправила его к нему. Мы уже упоминали о внешности Паклевского, который среди красивейших мужчин своего времени считался самым красивым, имел очень внушительный вид и, побывав при дворе князя, приобрел еще больше лоска и смелости.
Когда Теодор переступил порог комнаты, и подкоморий догадался, что этот гордый панич, должно быть, сын вдовы, он смутился еще больше. При первом взгляде на него он понял, что с ним нелегко будет бороться. Выражение лица Теодора говорило о том, что он твердо решил избавиться от навязчивого посетителя.
Войдя, он слегка наклонил голову.
- К вашим услугам! Чем могу быть полезен? - холодно спросил он.
- Я - Кунасевич, подкоморий, этого достаточно, чтобы объяснить мое присутствие здесь.
Теодор улыбнулся.
- Не имею чести знать! - коротко отвечал он.
- Так, значит и вы, сударь, встречаете меня так же любезно, воскликнул обиженный подкоморий, - вместо примирения, вы хотите, чтобы мы начали войну?
- Но какое же теперь может быть примирение? - возразил Паклевский. Мы не знаем дела, не имеем документов и не спешим покончить с ним. Нам неизвестен даже текст завещания.
- Вот именно, - подхватил подкоморий, - я все это и привез с собой. У меня есть копия с завещания, инвентаря и прочее... Мы можем вместе обсудить какие-нибудь неясные пункты; а кто же знает, может быть, завтра я, чтобы глупо протягивать вам руку примирения, захочу подать в суд жалобу и буду протестовать против завещания. И если уж я захочу это сделать, то сделаю, и вам не достанется ничего, ровно ничего!
- Если бы это было возможно, пан подкоморий, - прервал его Теодор, то я глубоко уверен, что мы не имели бы тогда счастья видеть вас у себя! Да и в конце концов, ну, положим, вам удастся доказать недействительность завещания, ну, что же? Мы, правда, ничего не получим, но, по крайней мере, нам не придется иметь дела с тем, кто столько лет наговаривал на нас и вредил нам.
- Мы! Кто? Я? Жена? Мы наговаривали на вас? - крикнул подкоморий. Мы вас старались защищать, но старик и слушать ничего не хотел.
- А, если бы я сейчас привел вам свидетеля, который мог бы повторить ваши собственные слова?
Кунасевич побледнел и растерялся.
- Свидетеля! Обманщика, который к вам теперь подлизывается! заговорил он с возрастающим гневом. - О! О! Ну, значит, мне здесь больше нечего делать! Как постелешь, так и выспишься. Хорошо же! Будьте здоровы! Будьте здоровы!
Он прощался, направляясь к дверям, но на самом деле и не думал уходить: и зло его брало, и стыдно было так уезжать. Он надеялся, что Паклевские опомнятся и вернут его. Уж он не думал даже о собственной выгоде, которая была сопряжена с большими трудностями, но лишь о том, как бы все уладить и исправит свои ошибки.
Теодор, заложив руки в карманы, стоял совершенно спокойно.
Кунасевич хватался за шапку, руки у него дрожали, он мял ее, встряхивал, поднимал кверху и снова опускал, и все никак не мог решиться переступить через порог. Насмешливая холодность, с которой его встретили, и полное равнодушие к его угрозам, казались ему чем-то совершенно непостижимым.
- А! Значит у вас есть уже и копия завещания? - спросил он.
- Нет, у нас ее нет.
- А знаете, что вам назначено?
- Нет, не знаем и не торопимся узнать, - отвечал Теодор.
Подкоморий пожал плечами.
- Что же вы думаете этими увертками и отговорками провести меня, старого воробья? Эге! Так я и поверю, что вы не знаете, что вам завещаны Божишки.
- Я в первый раз слышу об этом от вас, - равнодушно сказал Теодор.
- Но это не может так остаться, - сказал подкоморий.
- Если не может, то и не останется, - отвечал Паклевский.
- Да ну вас ко всем чертям!.. - взвизгнул подкоморий, надевая шапку на уши. - Юзька, давай сапоги!
И он бросился в сени. Но мальчик ушел куда-то погреться, и подкоморий, выйдя на крыльцо, долго кричал во все горло, призывая его; в это время взгляд его нечаянно упал на стоявшего в противоположном конце сеней дворецкого, приехавшего из Божишек; сложив руки на груди, он не выражал ни малейшего желания прийти на помощь гостю.
Вид этого приезжего многое объяснил подкоморию: он кивнул головой.
Между том Юзек, не предполагая, чтобы его пан мог так быстро покончить все свои дела здесь, уже успел раздеться и отвел коней в конюшню. Люди подкомория, встречавшие во всех самых богатых усадьбах радушный прием, не церемонились в этом бедном фольварке. Коней распрягли и собирались кормить; а когда Юзек помог одеться ругавшемуся на чем свет стоит пану, сам оделся и побежал за санями, кучер долго не хотел верить ему и не запрягал коней.
Кунасевич, сидя на лавке на крыльце, болтал что-то про себя, плевался, проклинал, посылал кому-то угрозы, но к своему огорчению не имел даже зрителей, кроме старой бабы, выглядывавшей из кухни.
В первый раз в жизни его планы разбились об упорство женщины. Что скажет жена и люди, когда разнесется весть, что славного старого волка наконец провели!
Если бы не стыд, подкоморий просто заплакал бы от злости. В это время подъехали сани с его людьми, такими же рассерженными, как он сам. Кунасевич сказал себе:
- Теперь они меня узнают! Теперь уж я начну процесс! Разорю их, доведу до горя и отчаяния, и хотя бы самому пришлось лишиться всего, покажу им, как бороться с Кунасевичем! Увидят они у меня! Что ж? Они сами этого хотели!
Он уселся в сани, и так как кони были сильно загнаны, приказал ехать в Хорощу, чтобы там отдохнуть.
Но все складывалось против него. В гостинице, куда он заехал на отдых, остановился и как раз переодевался шляхтич, присланный из Вильны князем-воеводой. Это был некий Подбипента, которого Кашиц, чудзиновский староста, посылал с разными поручениями, ценя в нем находчивость и ловкость.
Подбипента ехал в Белосток, надеясь застать там князя, и в Хороще менял свой дорожный костюм на более нарядный. А так как на постоялом дворе была только одна комната, то они волей-неволей должны были познакомиться и поделиться ею.
Подкоморий не открыл ему, куда и зачем он едет. Но Подбипента и сам догадался в виду близости Белостока, что проезжий принадлежал к лагерю гетмана и воеводы, и что его можно было считать своим. Вместе они выпили водочки, и завязалась беседа о том, что делается.
Подбипента не хотел, да и не мог после водки скрыть то, что тяжелым камнем лежало у него на сердце. По природе это был человек осторожный и знал, с кем можно быть откровенным.
На вопрос: что нового? - он горячо заговорил:
- Плохо, чрезвычайно плохи наши дела! Фамилия забирает все больше власти, и разве только слепые не замечают, что они со своим стольником выиграют дело, а мы - или будем вынуждены сдаться, или они нас раздавят без остатка. К чему утешать себя праздными фантазиями? У них и войска императрицы, и сильная партия в стране, и разум; а мы - накричим, нашумим - а толку никакого.
Подкоморию, который хорошо помнил, что Паклевский состоял при дворе канцлера, было неприятно поверить в такое неблагоприятное для него положение вещей.
- Да, помилуйте! - воскликнул он. - За гетманом стоит все коронное войско, у Радзивилла - несколько тысяч милиции, Потоцкие, Любомирские, Огинские - что же перед ними фамилия?
- Фамилия поддерживает своих кандидатов на всех сеймиках, во всех округах, - сказал Подбипента. - Князь-воевода слеп и не видит опасности развлекается да угощается; гетман стар и слаб... А мы, что стоим за их плечами, - если они упадут - будем отданы в жертву неприятелю.
Так бывало всегда и так будет и теперь, что паны выкрутятся, а мы, бедняки, попадемся.
Подкоморий опечалился; он хорошо знал, что значит власть сильных, и мог опасаться, как бы Паклевский не преследовал его так, как он когда-то угнетал других в трибунале, когда имел за собой протекцию.
Подбипента, надевая пояс, прибавил грустно:
- Вот везу я эти ominosa verba князю-воеводе; мне не для чего скрывать и умалчивать... я знаю, что будет. Пан Богуш покачает головой, князь выстрелит из пистолета и гаркнет во все горло, гетман пожмет плечами, а на другой день они опять соткут какие-нибудь надежды из паутины и скажут, что Подбипенте все это приснилось...
Ничто не поможет, если нечем помочь.
После отъезда шляхтича, подкоморий, расхаживая по комнате, что-то долго обдумывал и давал себе выговоры за то, что не был достаточно терпелив во время переговоров; ему казалось теперь, что надо попытаться каким-нибудь способом еще попытать счастья; тут он вдруг припомнил отца Елисея у доминиканцев и, хотя ни разу в жизни не видел его, но решил воспользоваться своим свойством с ним и выразить ему свое почтение, а в то же время попробовать - нельзя ли сделать его посредником.
Было еще не поздно; отдохнув немного, подкоморий направился в монастырь. Но, когда он попросил провести себя к ксендзу Елисею, пришлось обратиться за разрешением к настоятелю, так как никто здесь не знал подкомория. Отец Целестин, расспросив подробно приезжего и дав ему понять, что святой человек отличается некоторою резкостью и странностями, позволил ему пройти в его келью. Это был час, когда старец кормил своих воробьев; увидев входившего к нему незнакомого человека, он закрыл окно и сделал несколько шагов навстречу гостю.
- Проезжая через Хорощу, я счел бы грехом со своей стороны, - сказал подкоморий, - если бы не пришел поклониться святому отцу... Я горжусь тем, что меня связывают с вами кровные узы.
- Дитя мое, - отвечал отец Елисей, - у меня нет другого родства, кроме Отца в небе и братьев-доминиканцев на земле.
Подкоморий поцеловал ему руку.
- Я женат на Терезе Кежгайло, - сказал он.
- На здоровье, мое дитя, - отвечал отец Елисей.
Разговор не клеился; подкоморий не без основания догадался, что отец Елисей, очевидно, поддерживал отношения с Паклевскими и был предубежден против него.
- Кроме того, что я хотел поклониться вашему преподобию, - сказал он, - я приношу вам жалобу на прием, сделанный мне Паклевскими, от которого у меня сердце разрывается.
- Как же это так? - спросил старик.
- Они знать меня не хотят и даже не разговаривают со мной.
- А раньше вы были знакомы? - спросил монах.
- Мы и не могли быть знакомы, - сказал подкоморий, - свято соблюдая заповедь Божию, я должен был слушаться воеводича как отца; а он не позволял нам встречаться.
- Боже мой! - заметил отец Елисей. - Как же приятно слышать о таком послушании заповеди и родительской власти! Вот-то, верно, болело у вас сердце!
Подкоморий вздохнул.
- Скажу вам правду, ваше преподобие: как только покойный закрыл глаза, я летел сюда как одержимый, чтобы с открытым сердцем протянуть им руку! И что же? Паклевская приняла меня с презрением, а сын ее - как чужого. Даже говорить не желал. Я уехал от них в слезах...
Бедняга вытер сухие глаза. Отец Елисей слушал и смотрел.
- Это нехорошо вышло, - сказал он.
- А нельзя ли уговорить их, чтобы они одумались? - сказал подкоморий. - Если они меня не хотят слушать, то, может быть, голос святого капеллана...
Он еще раз поцеловал его руку. Отец Елисей улыбался.
- Мой голос, - сказал он, - не много значит в мирских делах, да к тому же я, как чужой им, могу заблуждаться. Думается мне вот что: Беата, сестра вашей жены, долгие годы жила в отчуждении от семьи и терпела нужду; дайте ей доказательство вашей любви - не в словах, а на деле, - это заставит ее одуматься, она, наверное, ничего от вас не примет, но должна будет признать, что вы относитесь к ней по-братски.
- А если примет? - живо и неосторожно промолвил подкоморий.
На этот раз старик рассмеялся громко.
- Отец мой, - объяснил Кунасевич, - у нее только один сын и то такой, что для него свет не будет темен; а у меня четверо заморышей, и все такие худые, несчастные, которым нужно что-нибудь оставить, потому что они сами ничего не сумеют заработать... Но, в конце концов, дорогой отец, - что важно? Дело - делом, пусть люди судят, а правительство утверждает приговор; но ведь мне всего важнее любовь и мир, да добрый пример...
- Это все очень хорошо, - сказал отец Елисей, - ну, так что же?
- Я обращаюсь, отец, к вашему заступничеству, чтобы мне не вернуться со стыдом, - горячо заговорил Кунасевич, - вот я вернусь домой, жена придет в отчаяние...
Старец задумался.
- Хорошо, я помирю вас и выпрошу вам прощенье, потому что вы виноваты, - сказал он неторопливо, - но вы дайте мне письменное обещание, что ни в чем не будете противиться воле покойного.
- Письменное обещание? Собственноручно? - возразил подкоморий. - Я? Scripta manet, отец! Ты хочешь, чтобы я связал себя собственноручной подписью? Во имя Отца и Сына! Да за кого же вы меня принимаете? Хе, хе!
Вся эта речь, произнесенная совершенно изменившимся тоном, обнаруживала ясно, что подкоморий совсем не знал отца Елисея и относился к нему, как к обыкновенному человеку, с которым можно было разговаривать по-человечески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34