Он видел только Иштар-умми, только ее лицо, зеленое колье на полной стройной шее. И рядом аравитянку с короткими завитыми волосами, с лазоревой лентой вокруг лба.
Застолье продолжалось. Друзья Сумукан-иддина захмелели, лица у всех раскраснелись. Иштар-умми заговорила с отцом, и он с улыбкой отвечал. Она подняла руку, демонстрируя браслет. Тот самый, что он подарил ей в прошлом году, словно прося прощения. И у него заныло сердце. Сара прятала глаза. Он хотел найти в ней поддержку, а она тоже чем-то была озабочена. Глубокая морщинка теперь лежала меж ее бровей.
Сумукан-иддин загадал: если Мардук-нарамсин, низкорослый, плотный купец с темным прошлым, затянет песню, он уйдет. Это заметят немногие – гости уже изрядно пьяны.
И когда, наконец, грянула удалая застольная, Сумукан-иддин сделал знак дочери удалиться и сам поднялся из-за стола. За ними бочком потрусил Лабаши – распорядитель дома.
В южной части дома горели светильники. Оранжевый свет ложился на стены и мебель, отражаясь золотыми пятнами в глянцевых поверхностях. Цвели нарисованные лилии, стрекозы и птицы равноценного размера спускались к их лепесткам.
Высоко от пола тянулась роспись, опоясывавшая всю комнату: Иштар со стрелами за спиной, с вытянутыми руками, стоящая на спине льва, и изящно написанные знаки: «Будь воспета, богиня, особо почитаемая среди других; прославляема будь, госпожа людей! Иштар, особо почитаемая среди богинь!»
Сумукан-иддин любил эту роспись. Каждый раз, находясь здесь, в этой комнате, он перечитывал хвалебный гимн богине, которую в душе почитал больше Шамаша – покровителя торговцев. Дочь Сина, из наложниц Ану возвысившаяся до положения супруги и госпожи над богами. Было что-то глубоко запрятанное в душе Сумукан-иддина, связанное с Иштар.
Ему нравились смелые женщины. Безрассудство лишь украшало их. Свою единственную дочь он воспитал именно так, и ее дерзкие выходки тешили его самолюбие.
Он вошел сюда четверть часа назад в сопровождении распорядителя дома, сутулого вавилонянина средних лет, который на ходу давал ему отчет. Сумукан-иддин слушал вполуха. Завтра он все перепроверит сам – в доме должен быть порядок, установленный им изначально, много лет назад.
Со вздохом он опустился в кресло. Сделал приглашающий жест. Лабаши поклонился и уселся на циновку напротив хозяина, скрестив ноги.
– Что же, я доверяю твоим словам, – сказал Сумукан-иддин.
Лабаши улыбнулся.
– Но сейчас меня волнует моя просьба, – продолжил хозяин, подперев тяжелую челюсть кулаком. Его глаза спокойно и вопросительно смотрели на распорядителя. – Ты занимался этим делом?
– Конечно, хозяин, – распорядитель провел по верхней губе розовым языком. – Я исполнил все, что ты велел.
– Сведения точные?
– Абсолютно.
– Хорошо.
– Но это не все, хозяин.
– Нет? – устало спросил Сумукан-иддин.
– Нет. Я подумал, тебе это будет интересно… – подобострастно начал Лабаши.
– Может быть… Ну, рассказывай.
– Я предпринял кое-что, поговорил с людишками. У Вавилона много глаз…
– Ну, да-да, дальше, – перебил Сумукан-иддин.
– Набу-лишир богат…
– О, Адад! Будь ты проклят! Мне это и так известно! Ты испытываешь мое терпение, чтобы сообщить новость, которую я и без тебя знаю уже лет пятнадцать!
– Хозяин, – Лабаши примирительно поднял ладони. – Эта новость обрадует тебя.
Сумукан-иддин фыркнул, но насторожился. Он был знаком с Лабаши достаточно давно, чтобы знать – этот человек не станет говорить зря.
Лабаши, не поднимаясь с циновки, потянулся к Сумукан-иддину и проговорил вполголоса, прикрываясь ладонью, словно еще кто-то мог его услышать:
– Между нами говоря, этот Набу-лишир днем праведный судья. А ночью? – И распорядитель подмигнул. – У меня есть сведения, что судья наш связан с представителями дома Эгиби. Ты ведь помнишь, год назад случилась неприятность с одним купцом, ну, который…
Конечно, о том, что Эгиби поставлял молодых рабынь в дома разврата, в Вавилоне знали многие. Но зачем, спрашивается, об этом говорить? А тут вдруг такая неприятность, скандал… но сейчас речь не об этом. Так вот, Набу-лишир был замешан в этом? Сумукан-иддин кивнул, делая знак Лабаши продолжать.
– С Эгиби он провернул несколько выгодных спекуляций. Это значительно увеличило его состояние; Денежки его крутятся не только в Вавилоне, но и в Ниппуре.
– Откуда известно? – Сумукан-иддин посуровел.
– Я же говорю, пообщался с нужными людьми. У Вавилона много глаз, хозяин, – Лабаши улыбался. У него были неправильные черты лица, эмоции еще больше их искажали, и могло показаться, что он гримасничает. Но глаза оставались серьезными.
– Ну и судья, – протянул Сумукан-иддин, впрочем, в его голосе слышалось скорее одобрение, нежели осуждение удачливого дельца.
– За последние два года, – продолжал распорядитель, – Набу-лишир заключил несколько крупных сделок по покупке недвижимости.
– А есть письменные документы?
– Конечно. Мне показали один из договоров. Пришлось заплатить звонкой монетой. Хозяин, договор подлинный, не сомневайся, – заверил Лабаши, прижимая руку к сердцу. – Лабаши знает, когда ему подсовывают фальшивую бумагу.
– И что же в том договоре значится?
– А вот что. Застроенный домовый участок в шестнадцать cap в Борсиппе был куплен посторонним лицом. К судье это будто бы никакого отношения не имеет. И сделок таких несколько.
– Ну и что? С каких это пор запрещено покупать участки?
– Что ты, хозяин! – Лабаши замахал руками. – Покупать всегда приятно. Но вот если судью обвинят в корысти, в клятвопреступлении или еще, не дай бог, в чем, тут уж держись. Имущество перейдет в собственность храма. Разденут догола! Тут и пригодятся эти земельки. И Набу-лишир снова богатый человек!
Сумукан-иддин крякнул, скользнул взглядом по стенной росписи.
– О-хо-хо, – вздохнул распорядитель. – Другие времена наступили. Уже не чтят так законы Хамму-рапи, не то, что было раньше! Преступил закон, и тебе перерезали горло!
– Что ты каркаешь, дурак! – воскликнул Сумукан-иддин и в сердцах хлопнул ладонью по подлокотнику. – Ты, наверное, сидя внутри стен, совсем спятил! Я пекусь о будущем дочери.
– Да, хозяин.
– Держи язык за зубами.
Сумукан-иддин хотел еще что-то сказать, но тут дверь распахнулась. Взметнув клубы пыли, ворвался горячий воздух, а с ним, как вихрь, – Иштар-умми.
– А-а-а! Вот вы где! Все шепчетесь, – прокричала она, скаля белые зубы. – Я обыскала весь дом, отец, хотя, конечно, следовало сначала заглянуть сюда. Ты отпустил слуг? Некому налить тебе пива?
– Да, мой солнечный луч, – отвечал купец. – Слуги пусть поедят. Время обеда. Сегодня я разрешаю им не работать до конца дня.
Иштар-умми стояла перед ним, уперев кулаки в бока, и улыбалась. Он невольно залюбовался дочерью. Ее светлое, не в пример другим вавилонянкам, лицо горело, розовые бутоны цвели на щеках, глаза и брови были подведены черной краской. Взгляд темных глаз – колдовской, мерцающий.
Осознает ли она свою красоту? Сумукан-иддин думал об этом. С некоторых пор – он не помнил, когда, но, кажется, недавно – он стал замечать изменения. Нет, не в ней, ибо ее взросление он наблюдал давно, – в себе.
Чем Иштар-умми становилась старше, тем все больше облик ее приобретал черты ее матери. Мимолетное впечатление при взгляде на ребенка год от года становилось явственнее, и, случалось, она резко оборачивалась на его окрик, и Сумукан-иддин холодел: на него смотрела жена, первая и единственная – Инанна.
Сумукан-иддин полюбил ее с первой минуты. Он был совсем ненамного ее старше. Все эти годы им было хорошо. Инанна тоже полюбила его, но позднее, когда уже родилась Иштар-умми. И она сказала ему об этом. Сумукан-иддину хотелось верить, что это и в самом деле так.
А теперь, когда Инанна ушла, он не может изменить ничего, ни одной своей ошибки, ни одной несправедливости по отношению к ней. Он лишь надеялся, что в Стране без возврата она не сильно страдает.
Он регулярно приносил в храмы дары и знал, что каждый прожитый день приближает его к Инан-не. Завершилось два года, а боль никуда не ушла, и единственное, что ему оставалось, научиться с ней уживаться, даже если она кричит, если не отпускает ни на минуту.
Сумукан-иддин любил и баловал дочь. Ему казалось, что так он что-то делает для Инанны.
– Отец, я с ног сбилась, пока тебя разыскала. Хочешь, погуляем в саду? Я хочу. Я всего хочу. Я соскучилась по тебе. Знаешь, мне приснился сон. Мы, ты и я, вдвоем шли по дороге. Ровной, как мой пояс. Но мы почему-то знали, что поднимаемся в гору. Ты был моложе, что ли, совсем на себя не похож. А наутро я подумала, что ты скоро приедешь.
– Вот я и приехал, – сказал он.
– Это хорошо. Это очень-очень хорошо.
Так вот, изменения произошли в нем. Он стал думать об Иштар-умми как о женщине. Не на месте супруги. Но уже и не как о ребенке.
И еще Сумукан-иддин понял одну, вещь – он ревновал. Сначала ревность была абстрактной, а теперь, когда названо имя жениха, он возненавидел его. При мысли, что какой-то юнец коснется его дочери, у него начинало колотиться сердце.
Однажды – всего однажды – он подумал о сожительстве с дочерью. Это так его напугало, что он предпочел караванный путь на север. Он попросту бежал, подавляя эту мысль, не давая ей оформиться. В тот раз Сумукан-иддин вернулся домой спустя пять месяцев и привез Иштар-умми драгоценный браслет, подарок, достойный невесты.
А теперь и в самом деле его девочка – невеста. Да ниспошлет ему богиня мужества! Конечно, Сумукан-иддин хотел счастья Иштар-умми. Она так быстро повзрослела. Он отчетливо помнил день прощания с Инанной, глаза дочери, полные муки, и дождь, хлынувший, наконец, из низко нависающих туч.
Оставшись один в спальне, он плакал. Слезы застилали ему глаза. Мир исказился, но, как ему хотелось думать, не от его слез, а потому что лил белый кипящий поток.
Иштар-умми тосковала по матери, а он подолгу не бывал дома. Возвращаясь, любовался дочерью. Он даже завидовал Саре-аравитянке, на глазах которой девочка росла.
– Так что же? – спросила Иштар-умми. – Ты уделишь мне минутку?
– Конечно, – он встал. Следом, откашливаясь в кулак, стал подниматься Лабаши. – Куда ты хочешь пойти? К тебе или в сад?
– Никуда. – Она надула губки. – Сначала хотела погулять, а теперь не хочу. Передумала. Давай останемся здесь и побудем вместе.
– Ты слышал? – Он перевел взгляд на распорядителя и тот, поклонившись, вышел.
– Это хорошо, что ты так решила, – его голос изменился. Она поняла, почему. – Нам нужно поговорить, дочь. Это серьезно. Ты должна выслушать.
– Ты будешь говорить со мной о замужестве, – утвердительно сказала она, и ему ничего не оставалось, как кивнуть.
Глава 10. ВИСЯЧИЕ САДЫ
На северо-восток от дворца, внутри обводной стены, вблизи Ворот Иштар, возвышалась сводчатая постройка. Над сводами располагались террасы, сложенные из обожженного кирпича. Это был сад, где росли тропические деревья и растения, дававшие тень и прохладу.
Царь повелел возвести это чудо для своей супруги, родом из горной местности, и этот сад над сводами, словно висящий в воздухе, должен был потешить ее скуку. Это действительно было чудо строительного искусства.
Прямо над дворцом, над его укреплениями и плоскими крышами, висела луна. Белый диск наливался светом; этот призрачный свет стекал вниз, как молочная река, и Большой дворец начинал робко светиться.
Навуходоносор снова не мог спать. Его жизнь вдруг окрасилась в дымку, в таинственное серебро. Быть может, это было связано с возрастом. Он не знал.
В лунном свечении белела пена гардений, цветка изящества, достоинства и искренности. Он ловил ароматы кориандра, жасмина. Капли росы лежали на цветах, пахло сырой землей. Сад едва светился, а тени были подобны хлопьям мрака.
Он всегда был на виду многих глаз, но на самом деле – одинок. В нем все чаще пробуждалось желание одиночества настоящего, желания общения с собой.
Навуходоносор стоял на террасе, у самого ее края, заложив руки за спину. Ладони были горячи, жгли, и он прятал их от себя самого. Луна сходила с ума. Он шептал:
– В Вавилоне, моем избранном городе, который я люблю, я построил дворец, изумляющий людей, узы объединения страны. Серебро, золото, драгоценные камни, все добро, украшение величия собрал я в нем, сделал вместилищем царских сокровищ. Я срубил для его крыши могучие кедры, ворота сделал из кедрового дерева, обитого медью. Могущество – тяжкое бремя. Как лев страдает от насекомых, так и я ~ от проклятых врагов моих.
Он вздохнул и отвернулся от луны. Восточные ароматы окутывали его, как туман. Он пошел вглубь террасы. За ним, держась в тени, двинулся гвардеец. Навуходоносор тосковал о своем сыне. Его отеческие чувства были столь же уязвимы, сколь незыблема его власть. Авель-Мардука он поставил во главе войска, дал ему большие полномочия.
Теперь войска находились в стране хеттов, на Галисе, впадавшем в Бурное море. Вавилон, господин Месопотамии, победивший извечного врага своего – Ассирию, равный Египту, не мог мириться с непокорными племенами.
Он думал о сыне. Этот человек, полный энергии, мог постоять за себя и государство. И все же, Навуходоносору хотелось заслонить его своими руками. Он ощутил холод жрецов, как только объявил Авель-Мардука своим преемником и наследником. Какая-то тайная война велась против него, он это чувствовал, но пока не за что было зацепиться, чтобы начать разматывать, разбрасывать этот клубок змей.
Он уловил за спиной поступь гвардейца, запах, присущий только воинам. И тело его сына пахнет так же – железом и ветром.
Взгляд вернулся к луне, и царь представил лагерь, окруженный валом и башнями, палатки для солдат, воды чужой реки в лунном свете, как кипящее серебро, и черные отражения берега.
Войско Навуходоносора состояло из наемников, что прибывали из разных областей Месопотамии, горных районов и отдаленных стран. Он хорошо платил своим воинам, а они служили, отдавая свои жизни взамен.
Царь обычно сам выступал в поход, был верховным командующим армии. Но пришло время передать такие полномочия наследнику, как сделал когда-то его отец все с тем же намерением – укрепить молодую еще династию.
Адапа проснулся внезапно, точно от удара. Первое, что он почувствовал, – испуг, неясное, леденящее предостережение. В окно ярко светила луна. Белый пыльный столб делил комнату под острым углом на две темные части. И, глядя в это космическое сияние, он не мог различить противоположного угла.
Адапа растер ладонями лицо. От чего проснулся, он так и не понял. Было душно. Льняная сорочка прилипла к спине. Он скинул ее. Ночь несла в своем шлейфе горячие ароматы востока. И он вдыхал это все; это волнение, эту накатившую вдруг бессонницу, запах своего пота, похожего на теплую росу под ладонью.
Он вздохнул и поднялся. Было приятно стоять босыми ногами на глиняном полу. Оглянулся на окно, где почти в самом центре застыл яркий диск с мордой дракона, и вышел.
В коридоре было темно, но он знал здесь все, каждую деталь, и медленно шел, заложив руки за спину, слившись с темнотой, погруженный в мысли, все те же мысли, что томили его, и выхода он не видел.
Остановился в узком переходе со стертыми ступенями. Точно вход в пещеру, зияла распахнутая дверь. Оттуда, из мрака, тянуло сухим теплом не до конца остывшего очага, слабыми запахами кухни.
Адапа вошел. Ощупывая в темноте кухонную утварь, он нашел-таки кувшин с водой. Только теперь понял, как сильно хочет пить. Чистая влага втекала в горло, и он, не спеша, затяжными глотками, пил, теплую сладковатую воду.
Посторонний звук заставил его насторожиться. Он замер. Звук повторился. Какая-то возня, шуршание за перегородкой, где хранились припасы. Он не сразу сообразил, что это было, а когда понял, его обожгло. В следующую секунду раздался приглушенный женский стон.
В голове Адапы шумело. Он едва справлялся с дыханием. Осторожно, чтобы не стукнуть, поставил кувшин и попятился. Не все, оказывается, в доме спали. Больно ударился пяткой о нижнюю ступень. Охнул и, повернувшись, бросился прочь.
Он бежал сквозь анфиладу комнат, где дремали сундуки и кресла. Остановился, упал на узкий ковер, закрыл глаза. Жесткий ворс колол лицо, пахло глиной и пылью. Адапа повернулся на спину, раскинул руки. Сердце успокаивалось.
Сквозь узкое окно, задернутое тонким пологом, струился отфильтрованный лунный свет. Здесь он был мягким, и дракон не смотрел в глаза Адапы. Юноша поднялся, опираясь на ладони. Едва-едва различался узор на ковре. Подошел к бассейну для омовений. Разошлись круги на воде, заколыхалась лунная рябь.
На парапете из необожженного кирпича лежал ворох роз, забытый с вечера. Они пахли солнечным светом, пыльцой бабочек, они пахли, как кожа женщины, и умирали в плотном, влажном полотне ночи, в котором Адапа задыхался, а где-то в череде комнат их ждала ваза с водой.
Он сел на парапет, подтянув к себе одно колено, уткнувшись в него лбом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27