Он не был готов к женитьбе, но и не хотел остаться один. Адапа обернулся и с удивлением увидел, что Старый город остался позади, за его спиной. Открылся берег Евфрата, и окраинная улица шла под уклон. Он спускался к темной широкой реке с плоскими мутными бликами уходящего солнца. Трава с тихим шелестом расступилась. Адапа снял сандалии. В первые минуты было больно – нежные стопы его не привыкли к грубой поверхности.
Он подошел к самой кромке. Тепловатая вода коснулась пальцев ног. Это растрогало его, он стиснул зубы, чтобы не заплакать. Речной ветер нес запахи моллюсков, тьмы, перебирал бахрому его платья. Адапа слышал дыхание Евфрата, крик над головой – в ледяной бездне – множества мокрых, голых, страшных звезд. Он поднял голову. Небо мерцало. Там была такая теснота! Солнце закончило свое небесное странствие и спустилось в подземный мир – до следующего утра. В вышине оставалась еще узкая полоса крови, которую торопливо допивала ночь.
Слева возвышалась каменная громада моста. Вода шумела, обтекая столбы. Адапа пошел туда. От берега поднимались лестницы с узкими ступенями, уходящими прямо во тьму, к широким кирпичным аркам. На том берегу раскинулся Новый город. Отраженные прибрежные огни стрелами пронзали воду. Адапа подумал вдруг, что вон там, на юго-западе Нового города, за пределами стен, лежит кладбище.
Там живут многие из его семьи, и он придет к ним в свое время. Он захотел увидеть то место теперь, ночью, когда исчезают все обманы дня, а есть только черное и белое, прямая линия бытия, ведущая к смерти. Он стал быстро подниматься по лестнице. Голоса людей, до этого особенно его не тревожившие, приближались. Шум работ становился громче. Адапа ступил на мост. При светильниках рабы убирали деревянный настил. Надсмотрщики ругались, мускулистые спины мужчин блестели от пота. Вдруг из-за поворота показались парусники с высокими мачтами, направлявшиеся от пристани. В этой сквозной мгле они бесшумно летели по воде, точно духи. Адапа в растерянности смотрел на торговые корабли, выносливых, гибких рабов, отдаленные огни, однако лицо Ламассатум заслоняло все. Он вдруг ощутил, совершенно отчетливо, что она ждет его в условленном месте, сидя на земле и опираясь спиной о еще теплый камень алтаря. Ощущение было настолько сильным, что мысль успела только дать сигнал – молниеносную вспышку, и озноб пробежал по спине. Он повернулся и бросился назад, к кварталу Рука небес.
Варад-Син стоял под аркой. Пышные растения дышали свежестью. На широкой балюстраде, окаймлявшей покои жреца, буйно разросся сад, условно повторявший висячие сады царского дворца. Здесь была двойная терраса с лестницей из белого камня. В трещинах ступеней проросла трава. Это нравилось Варад-Сину, как нравились крылатые быки Шэду на каменных тумбах.
Он никак не мог заставить себя успокоиться. Сердце билось, как птица, попавшая в силки. Внизу, в темном колодце двора, закричал павлин. Меж ветвей мелькнул факел. Где-то хлопнула дверь. Варад-Син услыхал шаги нескольких людей и явственно различил торопливую женскую поступь. Он потер вспотевшие ладони. Шаги приближались. Факел плясал во мраке.
Варад-Син с радостью увидел, как она бежит вверх по ступеням в сопровождении рабов. Он пошел навстречу. Дверь верхней террасы распахнулась, и жрица вошла.
– Ты ждал меня, – сказала она так, точно не сомневалась в этом.
И Варад-Син ответил так же прямо и просто:
– Ждал.
– Выходит, ты не забыл меня за целый год? – Ее бровь лукаво изогнулась, в уголках чувственного рта застыла победная улыбка.
– Проклятый год! Он выпил меня до дна. Не было дня, чтобы я не вспомнил о тебе.
– Я чувствую, что ты не лжешь. – Анту-умми удовлетворенно кивнула.
– Я не лгу. Вспоминал тебя. Вернее твои глаза, ибо тебя не знаю.
– Хочешь узнать?
Варад-Син обошел вокруг женщины, разглядывая ее. Она и бровью не повела. Тогда он прошептал, едва переводя дух:
– Хочу.
– У меня есть условия.
– Все, что хочешь, за твою благосклонность. Обещаю.
– Значит, так и будет, – сказала жрица из Бор-сиппы и развязала пояс. – Ты отпустил царя?
– Да, так же, как Набу – тебя.
– Куклы быстро сгорели.
– Это хороший знак. Я верю.
Глава 16. КОРАБЛЬ ПРОЦЕССИЙ
Рабы, наконец, вздохнули с облегчением. Адапа быстро шел по мощенной шлифованным камнем дорожке к воротам дома. Было много солнца, много ветра, листва трепетала, лучи пронизывали зеленую замшевую изнанку. Пальмы походили на гигантских, размахивающих крыльями птиц. Сердце. Адапы не могло успокоиться. Он срывал на ходу цветки граната, комкал нервными пальцами. Блестели наконечники копий стражников, темнели серебряные застежки их сандалий. На горячий лоб Адапы упала тень ворот.
Отношения с отцом изменились. Адапа смотрел теперь на него другими глазами, по-иному оценивал поступки отца. Он сторонился. Но поговорить не решался. Нет, он не мог говорить с отцом о девушке, которую почти не знает, открыть карты. На самом деле, все было просто – он любил ее, он сходил от нее с ума.
Трое суток Адапа не возвращался домой, дни проводя в шумных, разгульных компаниях, а ночами ожидая Ламассатум. В конце концов, рабы дома Набу-лишира отыскали юношу в одном из кварталов Нового города, в таверне у самого канала.
В грязном платье, с безумным блеском в глазах, он декламировал стихи, стоя на бочке. Время от времени его снимали и, как статую, держали на плечах, пока из бочки черпали пальмовое вино. Публичные женщины смеялись и звали его к себе. Рабам пришлось немало потрудиться, чтобы привести Адапу в чувство.
– А, это вы, – сказал он равнодушно, разглядев знакомые лица. – Рука отца достала меня и здесь. Чего вам?
– Ты должен пойти с нами, господин. Это распоряжение господина судьи.
– Вашего господина, – Адапа тряхнул головой. – Вашего! Надо мной же господин – один царь! У вас от царя нет приказа?
– Нет, – обескуражено отвечал помощник распорядителя дома.
– Тогда катись! И передай господину судье, что я волен сам выбирать дорогу.
– Адапа, тебя ждет отец, – проговорил один из рабов в коротком платье, с кинжалом у пояса. – Нам велено напомнить тебе об обязательствах, которые ты…
– Замолчи! – Адапа уселся на скамью, широко расставив ноги, упершись ладонями в колени. – Я не хочу идти к отцу. Хотя…
Он помолчал. Какая-то юная женщина с длинными завитыми волосами и обнаженной грудью, проходя мимо, коснулась пальцами его щеки. Он взглянул на нее и растерянно улыбнулся.
– Какая разница, если она все равно не желает меня видеть. Мое дело – быть хорошим сыном. И я исполню свой долг, если только сам себе не помешаю. Ну, что надулся, как кожаный мешок с водой? – обратился Адапа к помощнику распорядителя, тридцатилетнему атлету из Ливана, и похлопал ладонью по его выбритому лбу. – Хуже, чем теперь, все равно не будет.
В распахнутую дверь заведения о песнями ввалились подвыпившие лавочники и мушкенумы. У одного из них на плече сидела маленькая обезьянка в ошейнике. Женщины вытянули шеи, высматривая для себя приятеля до утра.
– Вперед, – сказал Адапа и шагнул в яркий проем двери, в духоту перезрелого дня. Трое рабов, вконец уставшие от поисков, вышли вслед за ним. Старуха сидела в пыли и на посеревшей штукатурке процарапывала очертания мужского орудия. Ветер делил ее седые космы на свалявшиеся пряди.
Адапа закрыл глаза ладонью, кто-то из его спутников брезгливо плюнул. Она оставила свое занятие и расхохоталась, раскрыв широкий беззубый рот. Привалилась спиной к стене и хохотала, бесстыдно раскинув ноги, а из таверны доносился нестройный хор, прославляющий Мардука и его супругу Царпанит.
На улице Красильщиков наняли носилки. Адапа отдал сикль и уселся на потертые подушки. Рабы пошли следом. В разгаре были новогодние празднества. Повсюду валялись цветочные гирлянды, у дверей домов, даже днем, горели светильники. Сновали шумные толпы. Во всех целлах верховного божества приносились бесчисленные жертвы.
Носилки миновали квартал Финиковой косточки, где жили и работали Кузнецы, вышли на набережную Большого канала. Недалеко Евфрат изгибал свое змеиное тело в мерцающей солнечной чешуе. По лазурным водам канала скользили барки, лениво поворачивались калакку – плоты с тяжелыми грузами. Босые носильщики пошли скорее: известняковые плиты набережной были горячи.
По правую руку навстречу бежали дома. Статуи богов по левую меланхолично улыбались, сжимая в руках знаки власти. Хлипкие тени лежали под их стопами. Адапа мчался куда-то в этом узком тоннеле, прорывая жесткое полотно дня. Болела голова. Вавилон бурлил, как никогда, но был пуст, катастрофически и непоправимо. Пустота, точно разбойник, затягивала на шее Адапы удавку.
Достигнув моста, носильщики остановились и сказали, что за сиють дальше не пойдут. Сопровождавшие Адапу слуги принялись с ними ссориться. Но Адапа, болезненно морщась, прекратил перепалку. Он вышел из носилок и направился к мосту. Потом резко обернулся. Носильщики налегке потрусили назад.
– Эй, вы, – крикнул Адапа. – А ну, стойте!
Они неловко развернулись, едва не столкнувшись с ослом, тянущим тележку. Адапа подошел. Прочел табличку на шее темнокожего носильщика с именем владельца.
– Баба-иддину поклон от меня передай, – иронично сказал он. – На вот, возьми серебро. Выпейте в честь Мардука.
Темнокожий раб улыбнулся широкими вывернутыми губами, пряча сикель в карман фартука.
– Скажи-ка, у тебя есть жена?
– Да, господин, есть. Красивая жена.
– И у меня скоро будет, – вздохнул Адапа и отвернулся.
Привратник поспешно открыл дверь. Поклонился, не отрывая взгляда от лица Адапы. В его голубых глазах читался испуг. Адапа раздраженно поджал губы, представив, как бушевал Набу-лишир. Раздражение, как короста, разъедало его изнутри, копилось, направленное на отца, на весь свет, на себя. Он не знал, что делать с собой, достаточно было незначительной детали, чтобы он взорвался, натворил глупостей.
В тот день, когда он побывал в доме невесты, он был точно лев, – осторожен и зол, с желтыми зеркальными глазами. С первой минуты все стало ясно. Сумукан-иддин его ненавидит, и будет еще хуже, когда он прикоснется к его дочери.
– Пока ты блудил по увеселительным заведениям, приезжал Сумукан-иддин. Хотел видеть тебя. Ты знаешь, что до бракосочетания три дня? – Набу-лишир говорил тихо, делая длинные паузы. Его побелевшие губы дрожали.
– Всего-то…
– Да, скверный мальчишка!
– Осталось жить три дня. Забавно. – Адапа криво усмехнулся.
– Я тебе уже все объяснил, и не собираюсь повторяться! – Адапа видел, как вздулась жилка на шее отца – признак крайнего недовольства. – Эта женитьба необходима. И именно теперь, когда перед тобой открываются поистине великие возможности… Откладывать нельзя.
«Сумукан-иддин меня ненавидит, знает, что я не люблю Иштар-умми, и все-таки отдает свою дочь. У него на то, значит, тоже есть причины. И ею, и мной торгуют, точно на базаре. Все участвуют в каком-то глупом сговоре. Я один. И никто, никто не может помешать сделке купца и судьи – отца Иштар-умми и моего отца. Все не так, неправильно».
– Мне кажется, что все это неправильно, – выразил вслух Адапа свои мысли и отвел глаза.
– Молчи! – Набу-лишир быстро подошел к сыну, запустил в его волосы пятерню, бешено стиснул пальцы. Адапа тяжело сглотнул. – Молчи. И делай так, как я тебе велю. Так будет лучше для тебя. Ты меня понял?
– Чего ты хочешь от меня, отец?
– Для начала – чтобы ты вымылся. От тебя разит порочными женщинами.
Он оттолкнул сына и направился к рабочему столу. Адапа поспешил уйти отсюда. Он был взбешен. Но у двери все-таки задержался.
– Ты не прав, отец. Я не был в доме разврата.
Набу-лишир читал какой-то документ и поднял на сына сумрачный взгляд.
– Тем хуже для тебя, – сказал он.
Наутро Адапа поехал во дворец. Необходимо было увидеть Ламассатум. Моисей, исхудавший, еще слабый после болезни, запряг мулов. Солнце недавно поднялось. Пыль под ногами была теплая, горько пахли розы, аромат звенел в воздухе. В белом плаще, с драгоценной застежкой у плеча, Адапа вышел к повозке.
– Поехали, – бросил он вознице. – Отцу незачем нас видеть.
Улицы уже были запружены повозками, толпы людей гудели, точно рои пчел. То тут, то там вскрикивали торговцы. Адапу снова мучила головная боль. Он с ненавистью смотрел на уличную суету.
Было утро десятого нисанну. В этот день начинались народные гулянья, театрализованные представления, шествия. Сегодня Навуходоносор коснется рук Мардука и попросит бога подняться. Царь снова будет утвержден на троне.
У пристани уже стоит священный корабль процессий, его нос украшен змеиной головой, а сам корабль – золотом и драгоценными камнями. Изваяния Мардука и других богов поплывут по сияющему, сине-зеленому Евфрату, в белой бахроме пены, горячих брызгах воды и солнца. За стенами Вавилона распахнутся двери Дома новогоднего праздника, где разыграют представления о жизни верховного божества. Затем Мардук исчезнет, а вместе с ним исчезнут солнце и луна. Лишь «блистающей» богине под силу вернуть все на свои места, она отыщет пропажу, и величественные супруги, Мардук и Цар-панит, снова войдут в город, но уже по суше – по Дороге процессий через Ворота Иштар.
Миновав хмурых стражников, Адапа оказался в привычной атмосфере. В первом большом дворе, как всегда, было многолюдно. Постоянные обитатели служебных помещений – чиновники и поставщики царского двора – спешили мимо с озабоченными лицами, не глядя на него. И Адапа проходил сквозь них, как клинок.
Он думал о Ламасеатум, как о случившемся событии, части самого себя. Когда он ехал ко дворцу, ему казалось, что, стоит только захотеть, и она появится перед ним. Но этого не произошло, и он на миг остановился в нерешительности, удивляясь себе самому, своей неосторожности. Как он мог! Обнажить свое сердце, все уязвимые места.
«Но где же искать ее? О, боги! Как это произошло? Как, не любя прежде, я смог понять, что это – любовь? Значит, для меня она – такая?» Адапа шел, а широкий двор никак не кончался, ограниченный с двух сторон высокими стенами. Впереди монументальные ворота кололи зубцами небо, где не было ни птиц, ни теней, а яркость и контраст все возрастали, так, что резало глаза. И она с хрупким запястьем над приподнятым рукавом, узкой полоской кожи в теневой окантовке, была больше неба, больше его сердца, готового плакать, умирать от любви.
Одновременно случилось три вещи: кто-то закричал над самым его ухом, призывая кого-то в черной завитой бороде; стража внутренних ворот преградила ему дорогу; и из темного проема раскрытой двери вышла Ламасеатум. Он сказал стражнику… Что он сказал?.. Тень ворот отобразилась на песке. Стражник его пропустил. Она уже быстро шла навстречу. Адапа оцепенел и безмолвно смотрел, как она ставит ноги в собственную тень, как в пропасть.
– Я не могла прийти, прости, – сказала она вместо приветствия, и он сразу простил все муки последних дней.
– Я. так и думал, – поспешно отозвался он. – А хотела?
Она на секунду отвела глаза. Кивнула.
– Хотела. Но мне нельзя было покидать дворец. Ты приехал к учителю?
– Нет.
– Нет?
Он покачал головой, сцепил в замок нервные пальцы.
– Нет. Учитель занимал очень важное место в моей жизни. До определенного момента.
Он сделал паузу, взял ее за плечи. Ламассатум вспыхнула.
– Нежная душа, – прошептал он. – Хочешь, я буду ждать тебя сегодня? Там же. Хочешь? Я пришел сюда, чтобы увидеть тебя. Только за этим, – шептал он, склонившись, и ее жесткие черные завитки щекотали его подбородок. Она зажмурилась. Его шепот обжигал ее розовое ухо.
– Адапа, ты не представляешь, как я…
Она закрыла рот ладонями, наложив одну на другую, как печать. Солнце барахталось в смеженных ресницах. Он выжидающе смотрел.
– Сегодня в городе творится нечто невообразимое. «Все гуляют. Пойдем туда прямо сейчас, там музыка, толпы, мы будем вместе.
– Не могу.
Ее правая бровь изогнулась. Девушка испуганно отстранилась.
– Я не могу никуда идти.
– Почему? – Адапа улыбался. – Мы только повеселимся и все. У меня есть деньги. Сегодня же праздник, Ламассатум!
Она покачала головой.
– Ну, тогда встретимся вечером?
– Хорошо, – сказала она и оглянулась. – Как стемнеет, я приду на Пятачок Ювелиров.
В распахнутом проходе канцелярии показалась мужская фигура со сложенными на груди руками. Взгляд Ламассатум метнулся в сторону.
– Мне пора, – сказала она быстро.
– До вечера! – воскликнул окрыленный ее обещанием прийти Адапа.
– Да, да, до вечера, – отозвалась она уже из другой плоскости бытия, уже уходя, уходя вновь.
Адапа был как весенний ветер. Разноцветный мир мерцал, смотрел на Адапу сотнями глаз, кричал сотнями голосов. Адапа бежал к повозке, за ним по плитам прыгала тень, легкий плащ, скрепленный у плеча драгоценной брошью, наполнялся воздухом.
Лошади трусили к кварталу Рука небес, выбивая из дороги пыль, домой, где по комнате ходил раздраженный Набу-лишир, отдавая слугам распоряжения, где на циновке, – скрестив ноги, сидел писец, и внезапно запахло миртовым маслом оттого, что его покойная жена прошла мимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Он подошел к самой кромке. Тепловатая вода коснулась пальцев ног. Это растрогало его, он стиснул зубы, чтобы не заплакать. Речной ветер нес запахи моллюсков, тьмы, перебирал бахрому его платья. Адапа слышал дыхание Евфрата, крик над головой – в ледяной бездне – множества мокрых, голых, страшных звезд. Он поднял голову. Небо мерцало. Там была такая теснота! Солнце закончило свое небесное странствие и спустилось в подземный мир – до следующего утра. В вышине оставалась еще узкая полоса крови, которую торопливо допивала ночь.
Слева возвышалась каменная громада моста. Вода шумела, обтекая столбы. Адапа пошел туда. От берега поднимались лестницы с узкими ступенями, уходящими прямо во тьму, к широким кирпичным аркам. На том берегу раскинулся Новый город. Отраженные прибрежные огни стрелами пронзали воду. Адапа подумал вдруг, что вон там, на юго-западе Нового города, за пределами стен, лежит кладбище.
Там живут многие из его семьи, и он придет к ним в свое время. Он захотел увидеть то место теперь, ночью, когда исчезают все обманы дня, а есть только черное и белое, прямая линия бытия, ведущая к смерти. Он стал быстро подниматься по лестнице. Голоса людей, до этого особенно его не тревожившие, приближались. Шум работ становился громче. Адапа ступил на мост. При светильниках рабы убирали деревянный настил. Надсмотрщики ругались, мускулистые спины мужчин блестели от пота. Вдруг из-за поворота показались парусники с высокими мачтами, направлявшиеся от пристани. В этой сквозной мгле они бесшумно летели по воде, точно духи. Адапа в растерянности смотрел на торговые корабли, выносливых, гибких рабов, отдаленные огни, однако лицо Ламассатум заслоняло все. Он вдруг ощутил, совершенно отчетливо, что она ждет его в условленном месте, сидя на земле и опираясь спиной о еще теплый камень алтаря. Ощущение было настолько сильным, что мысль успела только дать сигнал – молниеносную вспышку, и озноб пробежал по спине. Он повернулся и бросился назад, к кварталу Рука небес.
Варад-Син стоял под аркой. Пышные растения дышали свежестью. На широкой балюстраде, окаймлявшей покои жреца, буйно разросся сад, условно повторявший висячие сады царского дворца. Здесь была двойная терраса с лестницей из белого камня. В трещинах ступеней проросла трава. Это нравилось Варад-Сину, как нравились крылатые быки Шэду на каменных тумбах.
Он никак не мог заставить себя успокоиться. Сердце билось, как птица, попавшая в силки. Внизу, в темном колодце двора, закричал павлин. Меж ветвей мелькнул факел. Где-то хлопнула дверь. Варад-Син услыхал шаги нескольких людей и явственно различил торопливую женскую поступь. Он потер вспотевшие ладони. Шаги приближались. Факел плясал во мраке.
Варад-Син с радостью увидел, как она бежит вверх по ступеням в сопровождении рабов. Он пошел навстречу. Дверь верхней террасы распахнулась, и жрица вошла.
– Ты ждал меня, – сказала она так, точно не сомневалась в этом.
И Варад-Син ответил так же прямо и просто:
– Ждал.
– Выходит, ты не забыл меня за целый год? – Ее бровь лукаво изогнулась, в уголках чувственного рта застыла победная улыбка.
– Проклятый год! Он выпил меня до дна. Не было дня, чтобы я не вспомнил о тебе.
– Я чувствую, что ты не лжешь. – Анту-умми удовлетворенно кивнула.
– Я не лгу. Вспоминал тебя. Вернее твои глаза, ибо тебя не знаю.
– Хочешь узнать?
Варад-Син обошел вокруг женщины, разглядывая ее. Она и бровью не повела. Тогда он прошептал, едва переводя дух:
– Хочу.
– У меня есть условия.
– Все, что хочешь, за твою благосклонность. Обещаю.
– Значит, так и будет, – сказала жрица из Бор-сиппы и развязала пояс. – Ты отпустил царя?
– Да, так же, как Набу – тебя.
– Куклы быстро сгорели.
– Это хороший знак. Я верю.
Глава 16. КОРАБЛЬ ПРОЦЕССИЙ
Рабы, наконец, вздохнули с облегчением. Адапа быстро шел по мощенной шлифованным камнем дорожке к воротам дома. Было много солнца, много ветра, листва трепетала, лучи пронизывали зеленую замшевую изнанку. Пальмы походили на гигантских, размахивающих крыльями птиц. Сердце. Адапы не могло успокоиться. Он срывал на ходу цветки граната, комкал нервными пальцами. Блестели наконечники копий стражников, темнели серебряные застежки их сандалий. На горячий лоб Адапы упала тень ворот.
Отношения с отцом изменились. Адапа смотрел теперь на него другими глазами, по-иному оценивал поступки отца. Он сторонился. Но поговорить не решался. Нет, он не мог говорить с отцом о девушке, которую почти не знает, открыть карты. На самом деле, все было просто – он любил ее, он сходил от нее с ума.
Трое суток Адапа не возвращался домой, дни проводя в шумных, разгульных компаниях, а ночами ожидая Ламассатум. В конце концов, рабы дома Набу-лишира отыскали юношу в одном из кварталов Нового города, в таверне у самого канала.
В грязном платье, с безумным блеском в глазах, он декламировал стихи, стоя на бочке. Время от времени его снимали и, как статую, держали на плечах, пока из бочки черпали пальмовое вино. Публичные женщины смеялись и звали его к себе. Рабам пришлось немало потрудиться, чтобы привести Адапу в чувство.
– А, это вы, – сказал он равнодушно, разглядев знакомые лица. – Рука отца достала меня и здесь. Чего вам?
– Ты должен пойти с нами, господин. Это распоряжение господина судьи.
– Вашего господина, – Адапа тряхнул головой. – Вашего! Надо мной же господин – один царь! У вас от царя нет приказа?
– Нет, – обескуражено отвечал помощник распорядителя дома.
– Тогда катись! И передай господину судье, что я волен сам выбирать дорогу.
– Адапа, тебя ждет отец, – проговорил один из рабов в коротком платье, с кинжалом у пояса. – Нам велено напомнить тебе об обязательствах, которые ты…
– Замолчи! – Адапа уселся на скамью, широко расставив ноги, упершись ладонями в колени. – Я не хочу идти к отцу. Хотя…
Он помолчал. Какая-то юная женщина с длинными завитыми волосами и обнаженной грудью, проходя мимо, коснулась пальцами его щеки. Он взглянул на нее и растерянно улыбнулся.
– Какая разница, если она все равно не желает меня видеть. Мое дело – быть хорошим сыном. И я исполню свой долг, если только сам себе не помешаю. Ну, что надулся, как кожаный мешок с водой? – обратился Адапа к помощнику распорядителя, тридцатилетнему атлету из Ливана, и похлопал ладонью по его выбритому лбу. – Хуже, чем теперь, все равно не будет.
В распахнутую дверь заведения о песнями ввалились подвыпившие лавочники и мушкенумы. У одного из них на плече сидела маленькая обезьянка в ошейнике. Женщины вытянули шеи, высматривая для себя приятеля до утра.
– Вперед, – сказал Адапа и шагнул в яркий проем двери, в духоту перезрелого дня. Трое рабов, вконец уставшие от поисков, вышли вслед за ним. Старуха сидела в пыли и на посеревшей штукатурке процарапывала очертания мужского орудия. Ветер делил ее седые космы на свалявшиеся пряди.
Адапа закрыл глаза ладонью, кто-то из его спутников брезгливо плюнул. Она оставила свое занятие и расхохоталась, раскрыв широкий беззубый рот. Привалилась спиной к стене и хохотала, бесстыдно раскинув ноги, а из таверны доносился нестройный хор, прославляющий Мардука и его супругу Царпанит.
На улице Красильщиков наняли носилки. Адапа отдал сикль и уселся на потертые подушки. Рабы пошли следом. В разгаре были новогодние празднества. Повсюду валялись цветочные гирлянды, у дверей домов, даже днем, горели светильники. Сновали шумные толпы. Во всех целлах верховного божества приносились бесчисленные жертвы.
Носилки миновали квартал Финиковой косточки, где жили и работали Кузнецы, вышли на набережную Большого канала. Недалеко Евфрат изгибал свое змеиное тело в мерцающей солнечной чешуе. По лазурным водам канала скользили барки, лениво поворачивались калакку – плоты с тяжелыми грузами. Босые носильщики пошли скорее: известняковые плиты набережной были горячи.
По правую руку навстречу бежали дома. Статуи богов по левую меланхолично улыбались, сжимая в руках знаки власти. Хлипкие тени лежали под их стопами. Адапа мчался куда-то в этом узком тоннеле, прорывая жесткое полотно дня. Болела голова. Вавилон бурлил, как никогда, но был пуст, катастрофически и непоправимо. Пустота, точно разбойник, затягивала на шее Адапы удавку.
Достигнув моста, носильщики остановились и сказали, что за сиють дальше не пойдут. Сопровождавшие Адапу слуги принялись с ними ссориться. Но Адапа, болезненно морщась, прекратил перепалку. Он вышел из носилок и направился к мосту. Потом резко обернулся. Носильщики налегке потрусили назад.
– Эй, вы, – крикнул Адапа. – А ну, стойте!
Они неловко развернулись, едва не столкнувшись с ослом, тянущим тележку. Адапа подошел. Прочел табличку на шее темнокожего носильщика с именем владельца.
– Баба-иддину поклон от меня передай, – иронично сказал он. – На вот, возьми серебро. Выпейте в честь Мардука.
Темнокожий раб улыбнулся широкими вывернутыми губами, пряча сикель в карман фартука.
– Скажи-ка, у тебя есть жена?
– Да, господин, есть. Красивая жена.
– И у меня скоро будет, – вздохнул Адапа и отвернулся.
Привратник поспешно открыл дверь. Поклонился, не отрывая взгляда от лица Адапы. В его голубых глазах читался испуг. Адапа раздраженно поджал губы, представив, как бушевал Набу-лишир. Раздражение, как короста, разъедало его изнутри, копилось, направленное на отца, на весь свет, на себя. Он не знал, что делать с собой, достаточно было незначительной детали, чтобы он взорвался, натворил глупостей.
В тот день, когда он побывал в доме невесты, он был точно лев, – осторожен и зол, с желтыми зеркальными глазами. С первой минуты все стало ясно. Сумукан-иддин его ненавидит, и будет еще хуже, когда он прикоснется к его дочери.
– Пока ты блудил по увеселительным заведениям, приезжал Сумукан-иддин. Хотел видеть тебя. Ты знаешь, что до бракосочетания три дня? – Набу-лишир говорил тихо, делая длинные паузы. Его побелевшие губы дрожали.
– Всего-то…
– Да, скверный мальчишка!
– Осталось жить три дня. Забавно. – Адапа криво усмехнулся.
– Я тебе уже все объяснил, и не собираюсь повторяться! – Адапа видел, как вздулась жилка на шее отца – признак крайнего недовольства. – Эта женитьба необходима. И именно теперь, когда перед тобой открываются поистине великие возможности… Откладывать нельзя.
«Сумукан-иддин меня ненавидит, знает, что я не люблю Иштар-умми, и все-таки отдает свою дочь. У него на то, значит, тоже есть причины. И ею, и мной торгуют, точно на базаре. Все участвуют в каком-то глупом сговоре. Я один. И никто, никто не может помешать сделке купца и судьи – отца Иштар-умми и моего отца. Все не так, неправильно».
– Мне кажется, что все это неправильно, – выразил вслух Адапа свои мысли и отвел глаза.
– Молчи! – Набу-лишир быстро подошел к сыну, запустил в его волосы пятерню, бешено стиснул пальцы. Адапа тяжело сглотнул. – Молчи. И делай так, как я тебе велю. Так будет лучше для тебя. Ты меня понял?
– Чего ты хочешь от меня, отец?
– Для начала – чтобы ты вымылся. От тебя разит порочными женщинами.
Он оттолкнул сына и направился к рабочему столу. Адапа поспешил уйти отсюда. Он был взбешен. Но у двери все-таки задержался.
– Ты не прав, отец. Я не был в доме разврата.
Набу-лишир читал какой-то документ и поднял на сына сумрачный взгляд.
– Тем хуже для тебя, – сказал он.
Наутро Адапа поехал во дворец. Необходимо было увидеть Ламассатум. Моисей, исхудавший, еще слабый после болезни, запряг мулов. Солнце недавно поднялось. Пыль под ногами была теплая, горько пахли розы, аромат звенел в воздухе. В белом плаще, с драгоценной застежкой у плеча, Адапа вышел к повозке.
– Поехали, – бросил он вознице. – Отцу незачем нас видеть.
Улицы уже были запружены повозками, толпы людей гудели, точно рои пчел. То тут, то там вскрикивали торговцы. Адапу снова мучила головная боль. Он с ненавистью смотрел на уличную суету.
Было утро десятого нисанну. В этот день начинались народные гулянья, театрализованные представления, шествия. Сегодня Навуходоносор коснется рук Мардука и попросит бога подняться. Царь снова будет утвержден на троне.
У пристани уже стоит священный корабль процессий, его нос украшен змеиной головой, а сам корабль – золотом и драгоценными камнями. Изваяния Мардука и других богов поплывут по сияющему, сине-зеленому Евфрату, в белой бахроме пены, горячих брызгах воды и солнца. За стенами Вавилона распахнутся двери Дома новогоднего праздника, где разыграют представления о жизни верховного божества. Затем Мардук исчезнет, а вместе с ним исчезнут солнце и луна. Лишь «блистающей» богине под силу вернуть все на свои места, она отыщет пропажу, и величественные супруги, Мардук и Цар-панит, снова войдут в город, но уже по суше – по Дороге процессий через Ворота Иштар.
Миновав хмурых стражников, Адапа оказался в привычной атмосфере. В первом большом дворе, как всегда, было многолюдно. Постоянные обитатели служебных помещений – чиновники и поставщики царского двора – спешили мимо с озабоченными лицами, не глядя на него. И Адапа проходил сквозь них, как клинок.
Он думал о Ламасеатум, как о случившемся событии, части самого себя. Когда он ехал ко дворцу, ему казалось, что, стоит только захотеть, и она появится перед ним. Но этого не произошло, и он на миг остановился в нерешительности, удивляясь себе самому, своей неосторожности. Как он мог! Обнажить свое сердце, все уязвимые места.
«Но где же искать ее? О, боги! Как это произошло? Как, не любя прежде, я смог понять, что это – любовь? Значит, для меня она – такая?» Адапа шел, а широкий двор никак не кончался, ограниченный с двух сторон высокими стенами. Впереди монументальные ворота кололи зубцами небо, где не было ни птиц, ни теней, а яркость и контраст все возрастали, так, что резало глаза. И она с хрупким запястьем над приподнятым рукавом, узкой полоской кожи в теневой окантовке, была больше неба, больше его сердца, готового плакать, умирать от любви.
Одновременно случилось три вещи: кто-то закричал над самым его ухом, призывая кого-то в черной завитой бороде; стража внутренних ворот преградила ему дорогу; и из темного проема раскрытой двери вышла Ламасеатум. Он сказал стражнику… Что он сказал?.. Тень ворот отобразилась на песке. Стражник его пропустил. Она уже быстро шла навстречу. Адапа оцепенел и безмолвно смотрел, как она ставит ноги в собственную тень, как в пропасть.
– Я не могла прийти, прости, – сказала она вместо приветствия, и он сразу простил все муки последних дней.
– Я. так и думал, – поспешно отозвался он. – А хотела?
Она на секунду отвела глаза. Кивнула.
– Хотела. Но мне нельзя было покидать дворец. Ты приехал к учителю?
– Нет.
– Нет?
Он покачал головой, сцепил в замок нервные пальцы.
– Нет. Учитель занимал очень важное место в моей жизни. До определенного момента.
Он сделал паузу, взял ее за плечи. Ламассатум вспыхнула.
– Нежная душа, – прошептал он. – Хочешь, я буду ждать тебя сегодня? Там же. Хочешь? Я пришел сюда, чтобы увидеть тебя. Только за этим, – шептал он, склонившись, и ее жесткие черные завитки щекотали его подбородок. Она зажмурилась. Его шепот обжигал ее розовое ухо.
– Адапа, ты не представляешь, как я…
Она закрыла рот ладонями, наложив одну на другую, как печать. Солнце барахталось в смеженных ресницах. Он выжидающе смотрел.
– Сегодня в городе творится нечто невообразимое. «Все гуляют. Пойдем туда прямо сейчас, там музыка, толпы, мы будем вместе.
– Не могу.
Ее правая бровь изогнулась. Девушка испуганно отстранилась.
– Я не могу никуда идти.
– Почему? – Адапа улыбался. – Мы только повеселимся и все. У меня есть деньги. Сегодня же праздник, Ламассатум!
Она покачала головой.
– Ну, тогда встретимся вечером?
– Хорошо, – сказала она и оглянулась. – Как стемнеет, я приду на Пятачок Ювелиров.
В распахнутом проходе канцелярии показалась мужская фигура со сложенными на груди руками. Взгляд Ламассатум метнулся в сторону.
– Мне пора, – сказала она быстро.
– До вечера! – воскликнул окрыленный ее обещанием прийти Адапа.
– Да, да, до вечера, – отозвалась она уже из другой плоскости бытия, уже уходя, уходя вновь.
Адапа был как весенний ветер. Разноцветный мир мерцал, смотрел на Адапу сотнями глаз, кричал сотнями голосов. Адапа бежал к повозке, за ним по плитам прыгала тень, легкий плащ, скрепленный у плеча драгоценной брошью, наполнялся воздухом.
Лошади трусили к кварталу Рука небес, выбивая из дороги пыль, домой, где по комнате ходил раздраженный Набу-лишир, отдавая слугам распоряжения, где на циновке, – скрестив ноги, сидел писец, и внезапно запахло миртовым маслом оттого, что его покойная жена прошла мимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27