Я теперь решительно не понимал ее сопротивление. Дурость! Каприз! Причемлеев пригласил меня распить бутылку водки, и мы сели в кухне. Он дал мне указания, что отвечать по телефону; если позвонит Крошка, узнать подробности, представившись доверенным лицом, практически компаньоном. Он поговорил немного о русской идее, присоветовал почитать кое-какие из книг, валявшихся в его берлоге. Русская идея: мессианство, эсхаталогические настроения. Потом он отдал мне ключ и ушел. Голова шумела после выпитого. Я прошел в комнату.
В слабо шевелящейся полумгле я увидел, что глаза Гулечки открыты и блестят, наполненные глубокой мерцающей темнотой и странной, волнующей мое воображение жизнью. Вот миг, которого я долго ждал, а она, стало быть, не сомневалась, что я прийду. И еще я угадал, что под простыней, которую она натянула и на подбородок даже, Гулечка совсем голая, стала быть, она, пожалуй, даже хотела, чтобы я пришел. Сердце откликнулось глухими ударами, я присел на кровать, и моя рука легла рядом с ее бедром, выпукло очертившимся под простыней.
- Я думала, ты будешь ночевать в кухне, - сказала она с покорным спокойствием, и я не поверил, что она действительно так думала, я победоносно усмехнулся и сказал, что не верю. Она глубоко вздохнула. Как от тебя несет, сказала она. - Правда? - Конечно, - сказала Гулечка, - ты пьян. А я навалился на нее, и она обвила мою шею руками, толкнулась носом в мое лицо и стала твердить, почти исступленно повторять, как бы отметая последние сомнения, что-то еще доказывая и внушая себе: ну ладно, ну ладно... - бормотала, повторяла. Она смиряла себя, соглашаясь ответить на мои ласки. Я сказал: значит... - но я не успел договорить, потому как она снова затараторила свое "ну ладно", уже даже с жаром, и вдруг осыпала мое лицо поцелуями. Скажи, сказал я, значит, любишь? - Ничего не значит, впрочем, как тебя не любить, ты же прямо с ножом к горлу пристал, как клешнями вцепился, ты не отстанешь, пока всю кровь не выпьешь, приходится любить, а как не любить, если ты всю душу вымотал и я сама не своя, я не я, тебе вынь да положь, а иначе никакого от тебя спасу, как уж тут не любить! Я опять завелся: ну а если серьезно? если без шуток, а все как есть? - Нет, послушай, ты скорее соображай, ты скорее решай этот вопрос, нашел время заниматься им, ты кончай это... - Но я должен знать, Гулечка, ты уж возьми себя в руки и постарайся ответить... - Нет, ты это серьезно? взять себя в руки? ты способен об этом сейчас? - Может быть, я именно сейчас и могу, вот только сейчас, и скажу тебе, да, скажу что-то очень важное, но сначала ты скажи, я все тебе скажу как есть, если ты скажешь, если я увижу, что ты это серьезно...
Нет, ты заставляешь меня страдать, корчиться, стонать, воскликнула она, снова обвивая меня горячими руками, томно привлекая к себе и прямо в ухо мне едва слышно, но щекотно вопя сквозь сжатые губы. Я засмеялся и завертелся от этой щекотки. Да ты, братец, сказала она, задался целью меня замучить, сокол мой ясный, свет мой ненаглядный, ну, иди же ко мне... Августа, вот так бы всегда! - провозгласил я уважительно. - Я запрещаю тебе так говорить... - Но я хочу, - сказал я, теснясь к ней, - я хочу знать, поверить, понимаешь?
- Да замолчишь ты, выродок, изверг? - Я не издеваюсь, я просто жду ответа, ты скажи, - говорил я, - скажи правду, чего ты хочешь? - Сейчас? Сейчас скажи... - Нет, ты невыносим...
- Ты этого не хотел? - вскрикнула она внезапно очень громко и даже неприятным голосом. - Этой ночи? Чтобы мы вдвоем? Ты хотел другого? ты не этого добивался? ты ли этого не добивался? Так что же ты? чего тебе еще? не хочешь меня брать? ты спрашиваешь, каким ты должен быть? - Ты меня любишь? - спросил я, немного напуганный ее криком. - Нет, - ответила она сурово, - я тебя не люблю. - Обманываешь, Гулечка, обманываешь ты меня. Люблю, сказала она угрюмо.
- Мужчина, - сказала она, твердо поместив голову на середине подушки, - должен быть опорой женщины, чтобы она могла на него положиться, не боялась никаких напастей, разных там черных дней, знала, что он выручит, защитит, потому что он добился такого положения в обществе, что ему самому уже ничто не страшно... - А на меня можно положиться? и смело ты смотришь в будущее, знаешь, что я сумею тебя выручить и защитить? - Нет, возразила она, на тебя положиться нельзя, ты неплохой парень, Нифонт, но ты не надежный, на тебя невозможно опереться. - Почему же, милая, ты разве пробовала? - Ты легкомысленный, сказала она, с тобой бывает весело, но не больше, а на одном веселье не вытянешь, жизнь, знаешь ли, сложная штучка... - А что же в таком случае с нами будет, Гулечка? Как же... вот деньги, к примеру, взять... - Послушай, не мешай мне спать... Деньги... Причем тут деньги? Не в деньгах дело. Женщине, кроме денег, многое другое разное необходимо... - Нет, ты не спи, мы сейчас... еще немного... - Ну ты и нахал, буквально сволочь. - А что же разное другое необходимо женщине? Оставь меня в покое, прошу тебя. - Хорошо, сказал я, хорошо, но только я люблю тебя и сейчас ничего не скажу, а потом, позднее, скажу обязательно, тогда и ответишь, послушай, однако, не спи, я тебя замучил, говоришь? ты уж прости, стих на меня такой нашел, что поделаешь, приходится терпеть, терпи...
-----------
Утром, в двенадцатом часу, когда мы только встали и Гулечка вызвалась приготовить завтрак, телефонные провода принесли голос, спрашивали Причемлеева, и я дипломатично ответил вопросом: это Крошка? Признаться, Крошка меня заочно весьма заинтриговал, верно, потому, что от него зависело, как скоро мы приступим к делу. Сейчас звонил не он; это был Челышев, я, правда, не узнал его, пока он не назвался, но я был рад, а отчасти и изумлен, что все так ловко и удачно складывается. Судя по его тону, он тоже изумился. Да откуда ты свалился? - все восклицал он, и я как будто видел сквозь непроницаемые телефонные расстояния, как взволнованно и, может быть, нежно трутся друг о дружку его маленькие холеные руки. Я ощутил трепет нашей былой дружбы. Я познакомился с ним в Одессе, когда он заканчивал филологический факультет, мы провели вместе немало приятных вечеров, и я тех пор я изредка получал от него письма. Настойчиво, с какой-то то ли грустью о прошлом, то ли вообще неизъяснимой меланхолией он звал меня в Калугу, где нынче обретался. То в письмах, но и сейчас то же самое: он хотел, чтобы я сегодня же ехал в Калугу. Таким образом, у меня в запасе укоренился еще один пункт.
Полчаса спустя Челышев пришел, принес две бутылки сухого вина, а Гулечка к тому времени справилась с завтраком. Ее озарила блестящая идея встретить гостя во всеоружии своей красоты, и она уединилась в комнате перед зеркалом - совершенствовать свои совершенства, - а я, воспользовавшись ее отсутствием, изложил Челышеву правду своих обстоятельств и предупредил возможные с его стороны промахи. Он был все такой же, небольшого росточка, беленький и чистенький, даже слегка бледный, все так же нервно потирал каждую минуту руки или теребил подвернувшуюся пуговицу, говорил смущенно и с трудом подбирал слова (хотя в результате получалось складно и плавно), и завел узкую аккуратную бородку. Денег у моего калужского друга при себе не оказалось, что огорчило его, кажется, даже больше, чем меня, и он тут же пустился опять приглашать меня в Калугу, суля всякие блага и излишества. Солидно кивнув, я пообещал поразмыслить над его приглашением. В Москву он приехал повидать Причемлеева, с которым издавна поддерживал дружеские отношения (через него, собственно, я и познакомился с Причемлеевым в Одессе, я что-то уже говорил об этом); вечером намеревался отбыть к жене, воспрещавшей ему ночевать вне дома, тем более в Москве, которую она считала рассадником жульничества и распутства. Челышев был отчасти и купец: привез три тусклые иконки на продажу. Накануне он звонил Причемлееву из Калуги и договорился о встрече, но Причемлеев быстро все позабыл, это на него, впрочем, похоже.
Вошла Гулечка, и Челышев ахнул.
- Нифонт столько успел рассказать мне о вас, столько всего... и всего за несколько минут... - пробормотал он, - что я дрожал от нетерпения... сидел и ждал, когда же вы наконец появитесь. А теперь вижу, что не обманулся в своих ожиданиях.
Польщенная Гулечка зарделась от удовольствия.
- Обрати внимание на плавность бедер, - прошипел я в ожесточении ревности, - на их пышность, на стан и прочее... коленки, согласись, впечатляют! Почему не надела колготки? - перешел я на Гулечку.
Челышев повернул ко мне закипевшее красными пятнами лицо.
- Ах да, - воскликнул он в странном волнении, - забыл... Агасфер наш стронулся, пошел, как ледоход, обещает скоро быть в Калуге...
- Дрожу от нетерпения, хочется поскорее увидеть его, - сказала Гулечка с какой-то веселой бездумностью.
- Все такой же - он, этот Агасфер? - рассмеялся я, хотя, как только услышал о Вежливцеве, которого Челышев по нашему старому обычаю назвал Агасфером, то сразу почему-то подумал, что это серьезно, очень нехорошо и тут есть чего остерегаться.
Челышев как будто не поверил, что я впрямь развеселился, и взглянул на меня с удивлением.
- Неугомонный, как пить дать, - согласился он, а я по его глазам догадался, что предчувствие скорой встречи с Вежливцевым мало вдохновляет его и он совсем не прочь поставить меня на роль своего рода буфера, чтобы смягчить калужское свидание.
Челышев то и дело тревожно косился на Гулечку, словно его, почти карлика, пугали ее внушительные габариты. День прошел недурно. Мы выпили, посидели в уютном пивном баре, где я, кстати сказать, расстался с приличной суммой, о чем и засвербело жалобно в моем отзывчивом теперь на подобные вещи сердце. Калужский негоциант быстро захмелел и пытался всучить иконки каким-то незнакомым людям, по виду туристам, но успеха не имел. В парке он странно говорил о растениях, о цветах, которых там было в избытке, даже делал порыв окунуться в некую глубину прекрасно подстриженного газона. Гулечку он забавлял, и я радовался, что ей весело. Вечером мы посадили его в пригородный поезд.
Гулечка впервые очутилась в Москве, так что я ревностно взялся водить ее по музеям и выставкам, по церквам, по монастырям и прочим именитым древностям. Полагался я исключительно на свой вкус. Однако насыщенная программа, какую я предложил, вскоре утомила мою путешественницу, и в пыли, поднятой под распалившимся солнцем нашими экскурсиями, я заметил, что Гулечким облик обрел мучительную усталость, тоску по иной жизни и склонился в мольбе об отдыхе. Целый день мы провели дома, Гулечка загорала на балконе, я читал посоветованные Причемлеевым книжки, впитывал русскую идею. Чтение было превосходное, и я отвлекался только с восторгом и вожделением взглянуть на чудесно изваявшую себя посреди балкона Гулечку. Вернулся Причемлеев. Я встал у него на пути и принялся излагать свои соображения: да, русская идея, мессианство, эсхатологические настроения. Спор о добре и зле. Но скажи, во что веришь ты, какую истину принимаешь, на что уповаешь? И тут мой друг стал отделываться неуклюжими шутками, посмеиваться; я понял неопределенность его состояния и что его несколько истерический смех вовсе не скрывает, как могло показаться на первый взгляд, какой-либо сокровенный оттенок душевных переживаний. Впрочем, он верил, что все устроится наилучшим образом, что скоро пожалует Крошка, мы отправимся в деревню и заработаем неплохие деньги.
Крошка приехал. Это был подвижный, с плутовато бегающими глазками, постоянно хмыкающий себе под нос, болтливый малый, и он оживил наше мирно протекавшее бытие, тем более что, показав себя немеркнущим оптимистом, нарисовал перед нами самые радужные картины. Причемлеев угостил его водкой, и Крошка, неустанно бегая по комнате, заливался соловьем. Все устроилось наилучшим образом, как о том и мечтал Причемлеев. Снята комната в деревне, места превосходные, река, лес, хозяйка простодушна и доброжелательна, старушка, живет одна, доит корову, готова стряпать нам обеды, плата умеренная, можно сказать, ничтожная. Скоро будет заключен договор, ставящий перед нами трудовую задачу, и дела пойдут, лишь поспевай, лишь не зевай. Крошка имел вид человека, который своего никогда не упускает, не зевает, он, Крошка, малый оборотистый и далеко пойдет. Обаятельный, он обаятельно и взглянул на бронзовую от загара Гулечку, в купальнике сошедшую к нам в комнату с балкона. Он не отказался еще выпить и уехал от нас вполне готовый, но не утративший своего очарования. Не скрою, он и мне пришелся по душе.
На следующее утро мы выехали в деревню. Гулечка мало вникала в наши планы, доверив нам свою судьбу, слепо повинуясь всем нашим распоряжениям, что весьма обнадежило меня в моих потугах скрыть не очень-то приглядную правду. Мне даже показалось, что она рвется из Москвы, и это меня удивило, ведь я предполагал, что московские водовороты увлекут ее, мою тянущуюся к развлечениям и блеску Гулечку, а вышло наоборот, толчее и гаму московских улиц она предпочла причемлеевский балкон, жила тихо и смирно, как мышка. Правда, ее донельзя утомили монастыри и музеи.
Или ее душа была смущена нашими ночными приключениями, моей ночной властью над ее телом? Не пришла ли она к выводу, что как днем я подавляю ее разум, заставляя изучать всякие бесполезные, в ее глазах, древности, так по ночам я беру ее всего лишь как некую наложницу? Тут была загадка, и я, странно изогнув ее в своем уме, набрел на подозрение, что мою подругу привлекает шанс вновь встретиться с Крошкой.
Но что до меня, то я рвался из Москвы с каким-то, я бы сказал, оголтелым нетерпением, и не столько, разумеется, к работе и обещанным тысячам, сколько потому, что пестрая и оглушительная атмосфера столицы почему-то слишком возбуждала и тревожила воспоминание о преступлении, которое я совершил против родителей. А то, что я сделал, и было преступлением. Временами я просто задыхался. Это накатывало вдруг, и мной овладевало что-то вроде исступленной страсти, я терзался воспоминаниями, еще более чем свежими, и помышлял о самоубийстве, хотя дальше помыслов не заходило и как будто не могло зайти, поскольку то одно, то другое отвлекало меня, и в сущности все было не так уж плохо. Здесь вообще речь не о раскаянии; суть вот в чем: я понимал, что после всех перипетий, предшествовавших нашему отъезду из Одессы, мне в конце концов не отвертеться от ответа, и эта нависшая над душой тяжесть уже сейчас мучила и душила меня. Я понимал также, что призвать к ответу меня могут в любой миг, ибо иди знай, как вывернутся обстоятельства и что уже сделано для моей как бы поимки. Ну да ладно. Хоть и в любой миг, а все-таки, утешал я себя, еще рано думать об этом.
Мы выехали электричкой в Загорск, а оттуда автобусом добирались до деревеньки, что близ Киржача. И тут я как бы веду дневник нашего путешествия. Непременно следует упомянуть, что в Загорске мы посетили лавру, знаменитое, а в наши времена и удивительное место, где имевшая или напустившая на себя одухотворенный вид служба и жизнь служителей культа плотно стиснута со всех сторон многоцветным, вызывающим, почти разнузданным паломничеством праздных и неутолимых в своем праздном любопытстве туристов. На подступах к святой обители занимали крепкие позиции нищие. Был какой-то религиозный праздник, и народ валил густо, еще в электричке мы видели черные стайки старушек, среди которых попадались и что-то распевающие плачущими голосами, словно в бреду. В одной из церквушек лавры, в ее сумеречной глубине, горели крошечные лампочки, рисовавшие собой две большие и отовсюду видные буквы И и Х, что позабавило Гулечку. Я же не рассмеялся только из уважения к Причемлееву, полагая, что в храме он столь же серьезен и вдумчив, как в собственной квартире. Невозможно предугадать будущие судьбы сегодняшних людей. Может быть, те напевавшие в электричке старушки уже завтра перекочуют на кладбище, а какой-нибудь Причемлеев лет через десять или двадцать явит миру подвиг святости, затеет жизнь подвижника в уединении северной пустыни, в скиту, в диком лесу, где будет подкармливать с рук потрясенных его добротой медведей. Но если только созерцать происходящее, сегоднешнему нет, надо сказать, конца и краю. На праздник съехались иноземцы, гости католические, протестантские и прочие, невнятного для меня вероисповедния. Они шли гурьбой мимо выстроившихся в ряд зевак, грациозно и с достоинством ступая в своих диковинных облачениях. Важно прошествовал священник-негр, весьма забавный и славный, и на нем сосредоточилось внимание толпы, на мгновение, ествественно, пока эта блистательная компания духовных пастырей не скрылась в неких внутренних покоях, куда нам, простым смертным, не было доступа.
------------------
Наступили лучшие дни моей жизни. Наверное, отпущенный мне срок еще не близок к концу, но убежден, лучше, чем мне было тогда в киржачской деревеньке с Причемлеевым и Гулечкой, уже никогда не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35