Она просила вновь и вновь рассказать про Афган и я вдохновенно врал о его красотах, о спокойной размеренной службе тыловиков-рембатовцев, придумывая по ходу дела разные смешные ситуации, выставляя духов примитивными, недалекими и неумными горцами, с трудом сжимающими в корявых заскорузлых мозолистых руках старинные винтовки. Изображал хитрых и опытных врагов темными, забитыми людьми, подвигнутыми на разные дурные дела муллами и местными баями-князьками. Димыч мгновенно подхватывал игру и важно поддакивал, назидательно качая головой в подтверждение моих слов. Да и сам он знал хорошо если десятую часть правды. Песни говорили о другом. О страшном кровавом повседневном труде. О тоске, жажде любви и жизни, страхе боли и смерти, о вере в друзей, о надежде. Но кто верит песням? Тем более, когда сочиняют их одни, а поют другие. Не хочется принимать слова всерьез. Песня - гипербола, в ней все до боли, выпукло, взорвано. Если любовь, то пожар, если страсть - огонь. В жизни все по другому. Все проще. В одну из таких ночей, после того как Димыч отпел свое и удалился любезничать с молоденькой горничной, Людмила пришла ко мне. Она присела на край кровати и медленно вытолкнув тяжелый воздух сквозь полуоткрытые губы попросила любви. - Нет, - коротко сказал я. - Ты просто устала одна. Он вернется и тебе будет стыдно. - Я женщина. Это нужно телу, не душе. Тело предаёт. Оно требует своего. Тело честно терпело сколько могло. Но теперь оно на пределе, только тронь и сорвется. Я знаю свое тело, оно больше не может без ласки. Все имеет предел прочности и по достижении его - ломается. Прошу тебя как друга. Сделай это для меня. Даже для него. Пусть лучше с тобой, человеком с той войны, чем с каким нибудь приезжим прохиндеем с Кавказа. Вот тогда мне действительно будет стыдно. Сделай это без любви. Не касаясь души. Только тела. Людмила встала с кровати, подошла ко мне, расстегнула пуговицы на рубашке. Вынула из моих губ сигарету. Жадно затянулась. Ткнула окурок в пепельницу, рассыпав комочки искр по льду хрусталя. Обняла и поцеловала нежными теплыми губами мои пересохшие онемевшие губы ... поцелуй любовницы, но женщины жаждущей милосердия ... Легкий, теплый, просящий. Словно биологический робот, я автоматически выполнял вновь и вновь ее требования и не ощущал ничего кроме предательского стыда, только соленоватый вкус слез срывающихся с ресниц крепко зажмуренных глаз. Ее губы больше не искали меня. Она не одаривала меня ласками, а только жадно, захлебываясь, впитывала мою плоть, насыщаясь прозапас, на будущее, не зная сколько того будущего впереди и насколько вновь хватит полученного ее сильному, прекрасному, жаждущему любви молодому телу. Насытившись, она оторвалась от меня. Вытерла ладошкой заплаканные глаза с распустившимися по щекам темными подтеками туши. - Спасибо, майор. Ты поступил правильно. Не кори себя. Если кто блядь, так это я. Но не вам мужикам нас судить оставляя одних. Лишая своих рук, губ, тел. Подхватив в кучу сваленную на пол одежду Людмила не зажигая света зашла в ванную и прикрыла за собой дверь. Через несколько минут щелкнул открываясь, а затем защелкиваясь замок двери номера и все стихло. Не мне ее судить. Утром, с первыми лучами солнца я с трудом растолкал невыспавшегося, сердитого Димыча и заставил собираться в путь. - Что случилось? Ведь мы собирались попасть на Захарова? - Недоумевал Димыч, пытаясь ослабить мой натиск и изменить решение. - Хватит, засиделись. В путь. - Не вдаваясь в долгие объяснения я швырял в сумку аккуратно развешенные по спинкам стульев и плечикам тремпелей вещи. Этого Димыч перенести не смог. Я уступил другу право самостоятельно уложить имущество, а сам пошел выписываться из гостиницы. Людмилы не оказалось за стойкой и все обошлось быстро, без лишней суеты и ненужных слов. В холл спустился побритый и аккуратно расчесанный Димыч волочивший набитую под завязку книжками и сувенирами сумку, с зачехленной гитарой на плече. Прибежали и заохали его молоденькие поклонницы. Он сразу преобразился, засверкал улыбкой, затряс смоляной шевелюрой. Обмен телефончиками и адресами, обещаниями встретиться, созвониться, приехать, хихиканья и поцелуйчики не задержали нас надолго. Мы вышли через стеклянные двери на ступени гостиницы. - Стой! А как же Людмила? - Хлопнул себя по лбу Димыч. - Мы даже не попрощались... - Попрощались. - Оборвал его я. - Так ты... Так ты... Ты полез к ней... - Он задохнулся. - Так - мы. ... И хватит об этом. Димыч посмотрел на меня темным, осуждающим, нехорошим взглядом, сплюнул презрительно, вскинул на плечо сумку и пошел в противоположную стоянке сторону. Далеко идти ему не пришлось. Из гостиницы выскочила Людмила и кинулась вдогонку за моим другом. Что они говорили друг другу, никогда не выяснял, а он не говорил. Да это и не нужно. Ко мне они подошли вдвоем. Людмила протянула руку с напряженной, плоской, дощечкой ладошкой и посмотрела в глаза. Ладошка нервно подрагивала. Мне стало очень жаль эту маленькую, белую, такую трогательную ручку. Я взял ее в свою, поднес к губам и поцеловал. - Ладно, поехали. Долгие проводы - горькие слезы. - Прервал затянувшуюся паузу Димыч. - Дорога ждет. Пока Люда. Спасибо за все. - Спасибо, майор. Спасибо, Димыч. ... Мне будет недоставать ваших песен. - Я пришлю тебе касеты. На гостиницу. Идет? - Предложил Димыч. - Идет. Я достал из кассетника маленький черный прямоугольник с афганскими записями и положил в карман фирменного гостиничного халата, накинутого поверх радостного легкого платья. - Спасибо. - Ты жди. Забудь все и жди. Он вернется... - Буду ждать... Мы решили проскочить за неделю Прибалтику, через Литву выехать в Белоруссию, вернуться на несколько дней в Харьков, узнать последние новости и рвануть на Юг. Полетело под колеса волжанки серое полотно ровного ухоженного таллинского шосссе. По краям тянулись чистые выровненные по ниточке обочины, геометрически правильные кюветы с ровненько засеяными травой скосами. Таблички с именами отвечающих за данный участок дороги дормейстеров - Европа. Таллин приветствовал Старым Тоомасом, островерхими крышами старинных домов и готических кирх, устремленными в низкое серое небо. Поставив машину на стоянку возле центральной гостиницы, мы пошли бродить по кривым узким улочкам старого города. Посидели за чашечкой ароматного крепкого кофе в маленькой, на несколько столиков кафешке и поняли насколько чужи и инородны в этом западном, холодном, отстраненном от нас городе. Мы не поняли Таллин. Или Таллин не понял нас. Димыч с обаятельной улыбкой обратился с каким-то безобидным вопросом к проходившей мимо стройной высокой девушке в строгом костюме с короткими белесыми волосами. Она остановилась, оглядела его с ног до головы холодным пристальным взглядом прищуренных глаз, этакой смеси презрения и превосходства, обдала ледяной волной, окатила с ног до головы, оставила стоять растеряного в невидимой луже, а сама ни слова не говоря гордо вздернула подбородок и ушла по извилистой, мощеной булыжником улочке все тем же пружинистым спортивным шагом деловой женщины. Но это оказалась только первая ласточка. Через некоторое время стало совсем невмоготу. Когда мы обращались с наболевшим вопросом к людям на улице они с любезной улыбкой выслушивали нас, разводили печально руками и давали понять, что помочь не могут, несмотря на полное сочувствие и желание облегчить участь страждущих оказавшихся в столь бедственном состоянии. Положение складывалось критическое, ибо вопрос перед нами стоял простой и жизненно важный - Где найти туалет? Наконец нашлась добрая душа подсказавшая выход - зайти в ресторан. Споро заскочили в первое попавшееся заведение. Сели за столик. Не успели осмотреться вокруг официантка подошла за заказом, мы вежливо поинтересовались возможностью помыть руки перед едой. Девушка радостно улыбнулась двум чистоплотным джентельменам и приглащающе кивнула в угол. Увы и ах, но мы обнаружили только рукомойник. Обманутые в лучших чувствах развернулись и, обойдя остолбеневшую офоициантку, быстрым пружинящим шагом направились к стоянке. На последнем усилии воли плюхнулись в машину и сцепив зубы дотянули до пригородного лесочка. Свернули на обочину и кинулись к спасительной опушке. Вернувшись к машине обнаружили стоящего возле волжанки молодого высокого светловолосого сержанта-милиционера. Он укоризненно качал головой записывая в блокноте госномер. - Как нехорошо... как нехарашо... Взрослые людди... Ведь это делают в туалете... Все видно с дороги... Проезжают женщины... та .. детти... Я начал медленно закипать, но Димыч не рассердился, рассмеялся и поведал нашу трагическую историю. Сержант помолчал, захлопнул блокнот и сокрушенно покачал головой. - Очень печально... очень... этто большой вопрос... проблема... Я понимаю... У вас не было другого выхода... та ... Хорошо, что вы не стали делать эттого в городе... и рискуя многим решили уехать... понимаю и сочувствую. Теперь - можно ехать обратно... - Ну уж нет, - Димыч так развесилился, представив наши периодические броски на природу, что от смеха сложился пополам, я не отставал от него. Сержант сначала недоуменно смотрел на наши конвульсии, но затем вдруг хлопнул себя по лбу широкой плоской ладонью. - Этто действительно смешно... очень смешно... Он смеялся долго и слезы текли из его глаз оставляя темные пятнышки на сером сукне кителя. Смех прекратился также внезапно, как и начался. Словно какой-то механизм внутри человека переключил рубильник. Милиционер достал из кармана белоснежный платок, аккуратно развернул его, вытер глаза, трубно прочистил нос, покачал головой и также аккуратно сложил платок и отправил в карман. - Да, этто смешная история... анекдотт... сегодня же расскажу коллегам... Они посмеются тоже... но смешного мало... Мы разговорились. Он оказался приятным парнем, этот долговязый мильтон. Посоветовал нам отдохнуть пару дней на песчаных дюнах, среди сосен в прекрасном приморском курортном городке Пярну. Дал адрес недорогого и хорошего кемпинга, где частникам иногда удавалось купить путевки на несколько дней между заездами плановых групп туристов. С тем и расстались. Мотицикл унес бравого стража порядка в сторону Таллина, мы поехали по прибрежному шоссе в сторону неизвестного городка по имени Пярну. Кемпинг с непроизносимым эстонским названием, стоял среди соснового леса на белых песчаных дюнах. Игрушечные чистенькие домики располагались поодаль друг от друга под добрыми лапами вековых сосен, среди настоенной запахом хвои тишины. Холодное спокойное море застыло величественным озером и лишь маленькие шустрые не волны, в волнушки лениво накатывались время от времени на чистенький, белый, словно просеяный песок пляжа. Безмятежная тишина и спокойствие царили в этом мирке. Тенистая асфальтированная дорожка змейкой вилась по кемпингу доводя до уютной, чистенькой столовой-стекляшки. Купальный сезон еще не наступил. Народу оказалось совсем немного, и мы с Димычем спокойно купили путевку на пять дней, решив отдохнуть в первозданной тишине перед броском к шумному Черному морю. День за днем протекали в сонном, ленивом, замедленном ритме. Мы валялись на белом пляже под нежарким балтийским солнцем. Раскидывали на полотенце картишки в незамысловатом дурачке. Читали купленные в киоске разрозненные номера толстых, умных журналов. Перелистывали начала, середины и окончания повестей и романов, путевых очерков, статей. Вечерами, одевшись поприличнее, ехали гулять по городу, сидели в маленьких кафе под ночным небом. Курили. Молчали. Глазели на проходивших женщин. Неторопясь прихлебывали темное пиво из больших глиняных тяжелых кружек. Забирали машину со стоянки и возвращались назад под небом с неяркими звездами в тихий уютный мирок затерянный среди дюн. Дважды в день по дорожке, окруженной соснами с розовыми прямыми стволами, мы ходили кушать в столовую. Завтрак и обед входили в стоимость путевки, и это нас очень устраивало. В столовой работали чистенькие тихие, аккуратные женщины. На столах покрытых скатерочками с красными петушками всегда стоял свежий добро нарезанный хлеб, соль, горчица, перец в протертых, отражающих свет блестящих металлических приборах. Подавалась простая, сытная и вкусная еда. За соседними столиками сосредоточенно потребляли пищу загорелые молодые флегматичные ребята из спортивной школы олимпмйского резерва, гребцы и яхтсмены, проводившие свои сборы в этом же кемпинге. Так продолжалось несколько дней. Но за день перед отъездом среди поваров произошла замена. За стойкой раздачи, вместо привычной уже женщины-повара, оказался молодой тощий парень в белой крахмальной щегольской куртке, в таком же франтоватом накрахмаленном белоснежном колпачке, с черной бабочкой на шее. Смотрелся он очень импозантно, по- западному, да и работал, надо отдать ему должное, виртуозно. Черпаки, ложки, вилки так и летали в его руках. В тот день на завтрак кроме всего прочего оказалась манная каша с маслом. Пока мы стояли в очереди на раздачу я огляделся вокруг. Сидящие за столиками спортсмены по молодости лет еще видимо сохранили негативные воспоминания, связанные с потреблннием сего весьма питательного продукта. Они лениво, с видимой неохотой ковырялись в тарелках, проглатывали через силу одну - другую ложку и отставляли в сторону практически полные порции. Очередь медленно подвигалась к стойке. Мы с Димычем взяли подносы и приготовились поставить на них порции каши. Неожиданно я заглянул за стойку и обомлел. Парень быстрыми круговыми движениями сгребал с торелок недоеденную спортсменами кашу и скидывал в общий котел. Размешивал черпаком среди свежей и заполнял выставленные на блестящей дюралевой полке тарелки. Люди брали, не замечая, не предполагая такой подлости, благодарили и отходили. - Что же ты делаешь! Ты ж не свиней, людей кормишь! Зачем сливаешь объедки обратно в котел? - Закричал я на повара придерживая рукой очередную тарелку. Женщина, которой предназаначалась задержанная порция, вскинулась словно от толчка, развернулась ко мне полыхая расширенными в гневе глазами, от груди к лицу поплыла заливая кожу жаркая красная волна. В одно мгновение скромная, средних лет матрона превратилась в разъяренную встрепанную краснорожую фурию. Дама сия часто занимала столик рядом с нами. Иногда мы перебрасывались словами приветствия. Женщина как женщина. Невозможно даже предположить и представить подобную метаморфозу. - Не крычатт! Тут не крычатт! В свинушнекэ крытчатт! У себя в Москве крычатт! - Орала она, брызгая слюной и толкая меня наманикюренным твердым как штык ногтем в грудь. - Нэ крычатт в нашей стране! Опешивший в первую минуту парень осмелел и подвыл фальцетом - Фашисты! Оккупанты! Тут уж обмерли от удивления мы. Нас всех, включая разъяренную тетку, обгадили, заставили есть помои, а когда я это вскрыл, то вместо благодарности обозвали оккупантами? За что? Первым возникло здоровое рефлекторное желание выкинуть эту парочку прямо через стекляные стены на свежий воздух и хорошенько поучить вежливости. Но сдержал себя. Крепко сжал тетку за плечи и лишил ее радости тыкать в меня пальцем. Даже лишенная возможности двигаться женщина продолжала извиваться и орать. - Димыч, - попросил я, - приглуши звук. Но вежливо. Димыч недаром слыл изобретателем. Он окунул кусок хлеба в горчицу и на очередной руладе всунул в орущий красный рот между напомаженными губами. Помогло. Тетка замолчала и красная волна гнева поползла в обратном направлении. Пока она давясь жевала бутерброд я внятно, неторопясь, учитывая слабое знание аборигенкой великого русского языка объяснил ситуацию, проиллюстрировав недоеденные порции, стоящими рядом с открытым баком с кашей. Те, что шустрый поваренок не успел ещё опростать в бак. К моменту дожевывания хлеба и возвращения дара речи тетка вникла в ситуацию. Ее лицо полностью сменило окраску, стало бледным словно мел и только глаза горели праведным гневом как два полыхающих гневом серых угля. Паренек за стойкой сразу усек, что расстановка сил изменилась не в его пользу, сник и сжался. Теперь разговор с ним велся по-эстонски. Дама не поднимала голоса, но у парня под мышками начали плавно расползаться темные пятна пота. Лицо, куртка, лоб, колпак еще минуту назад безупречнно гладкие, пошли складками, морщинками, волнами, посерели, скукожились. Со звоном вывалился из непроизвольно разжавшегося кулачка черпак и покатился по кафельному полу. Закончив разборку с поваром, женщина повернулась к нам. - Извините, что сделала больно... Вы правы... Мне стыдно за этот ... человека... Но... не надо... у нас... крычат... Пожалуста... - Глаза женщины заволокло слезами, она крутанулась и выскочила из столовки. Молча, с опущенными головами потянулись на выход спортсмены. Мы тоже не солоно хлебавши повернулись было к выходу, но тут к раздаче подошел сидевший всё время в углу крепкий, загорелый человек в белой рубашке с расстегнутым воротом, короткой стрижкой редких седых волос, сквозь которые проглядывала чистая розовая кожа, с крупным грубо слепленным жестким лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38