Его мать, мудрая, красивая женщина, умоляла Саладара, главу семейства Ильдербурфов изменить свое отношение к Ваннию, Римлянину-оборванцу, как его все звали, опуская настоящее имя, Понтий Ориенс, бежавшему из Рима, когда выяснилось, что он слишком глубоко запустил свою руку в императорскую казну. Аттила вверил ему в управление целую страну, с условием, что будут получены высокие налоги. С этим Ванний справился, нещадно обвиняя целые семьи в несуществующих правонарушениях и конфискуя земли и лошадей. Служа Аттиле, он не забывал и себя, так что все ненавидели этого злобного тирана, поселившегося на плоскогорье с целым гаремом желтокожих жен.
— Саладар, Саладар! — темные глаза матери Николана переполнял ужас. — Ты должен хоть немного склониться перед ним. Его власть над нами безгранична. Если ты будешь так же резко отвечать ему, он отнимет у нас все. С этим я готова смириться. Но мне не дает спать по ночам страх за твою жизнь.
— Аманина, — в голосе Саладара чувствовалась любовь к жене, — мне очень жаль, что ты так тревожишься. Но скажу тебе раз и навсегда, я не намерен подчиняться этому слуге богов зла. Не могу я гнуть спину перед изменником и вором. Его требования повергают меня в ярость. Я не смирюсь, хотя ты и просишь меня об этом, Аманина.
— Но мой муж и господин, меня заботит лишь твоя безопасность. Неужели ты думаешь, что я волнуюсь из-за земли, лошадей, тех маленьких кусочков золота, что мы сберегли? Нет, нет, Саладар, по мне лучше жить в нищете, чем видеть тебя склонившимся перед этим чудовищем. Но твоя жизнь, о мой Саладар, дороже, чем наша гордость. Ею надо поступиться. Хотя бы немного, о любимый мой. Ублажи его тщеславие. О, Саладар, Саладар! Умоляю тебя, будь с ним помягче.
Еще до рассвета Николан понял, что более не может ворочаться в постели. Встал, оделся в темноте, выругался, ударившись ногой о кровать с ножками из слоновой кости. Семья Ильдербурфов уже много поколений славилась своим богатством, и в их доме хватало дорогих и красивых вещей. В темноте же он направился к западным лугам, на которых паслись лошади. Он думал о том, каких отличных скакунов подготовили они к ежегодним весенним скачкам. Впрочем, лошади практически всегда занимали его мысли. В свои пятнадцать лет он, как было принято в его народе, полагал, что только лошади достойны внимания мужчины. До скачек оставалась неделя, и Николан проводил в табуне все свободное время, ухаживая за скакунами и обсуждая с Сидо, надсмотрщиком, их шансы. Длинный хлыст Сидо, часто гуляющий по ногам и плечам его помощников, никогда не касался спины или бока лошади.
Еще не рассвело, когда Николан добрался до лугов. Заложив два пальца в рот, громко свистнул. Мгновенно ему ответило ржание и со всех сторон к нему помчались лошади. Николан гордо улыбнулся. «Мои маленькие друзья, — сказал он себе. — Они меня знают».
Скоро они окружили его. Солнце краешком диска выглянуло из-за хребта на востоке и в полусумраке он видел стоящие торчком уши и грациозные длинные ноги лошадей.
— Мои любимчики! — он потрепал двух ближайших по гривам. — Я буду гордиться вами после скачек, не так ли? Вы выиграете все призы, мои маленькие друзья.
— Кто здесь? — спросили из темноты. Тон не оставлял сомнений, что Сидо рассержен.
— Это я, Николан. Я пришел посмотреть, как себя чувствуют наши друзья.
Он услышал над головой посвист хлыста.
— Чего тебя принесло в такую рань? Ты только поднял меня с постели. Я уж подумал, что кто-то хочет украсть лошадей. В темноте я тебя не разглядел, так что едва не прошелся кнутом по твоей спине. А следовало бы задать тебе трепку, — пробурчал Сидо. — Если еще раз увижу тебя здесь ночью, господин Ник, получишь по заслугам.
Николан знал, что у Сидо слово не расходится с делом. Проделки юноши частенько оканчивались общением хлыста надсмотрщика с его ногами.
— Но они откликаются на мой свист, — торжествующе воскликнул он. — Ты слышал, как они скакали через луг. Не скакали, а просто летели. Я думаю, в этом году они выиграют скачки.
Сидо покивал.
— В этом году у нас отличные лошади. Глаза нужного цвета, ни намека на синеву. Точеные шеи, сильные спины. Когда они вырастут, они будут котироваться выше арабских скакунов. Но говорить, выиграют они скачки или нет, пока рано. Все решится там.
— Я уверен в нашей победе, — уверенно заявил Николан.
Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы он мог разглядеть на шее каждой лошади амулет против яда и злых чар.
И в этот самый момент до них донесся поднявшийся у дома шум: крики мужчин, вопли женщин, удары мечей о щиты. Вспомнив вечерний разговор, Николан понял, что это все значит: ненавистный Ванний явился, чтобы завладеть собственностью Ильдербурфов, а его отец взялся за меч, дабы изгнать незванного гостя. Юноша тут повернулся и бросился к дому.
Сидо так же догадался, что сие означает. Появления Ванния ждали давно. Он понял, что помочь ничем не сможет: схватка закончится до того, как он успеет добежать до дома. А потому решил сделать то, что в его силах: спрятать лучших лошадей в Черной лощине. Сложив руки рупором, он прокричал помощникам несколько коротких команд, и через пару-тройку минут лошади, сбитые в плотный табун, покинули луг.
Борьба уже завершилась трагическим концом, когда Николан взбежал на зеленый холм, на котором стоял дом Ильдербурфов. Сопротивление длилось недолго, поскольку часовой, оставленный следить за дорогой, задремал, и удар римского меча лишил его чувств до того, как он успел поднять тревогу. Саладар, спавший очень чутко, схватился за меч лишь когда на каменным плитам двора зацокали железные подковы. Но нападающих было куда больше, поэтому он и трое его верных слуг упали, пронзенные мечами.
И Николан, вбежав во двор, увидел мать, стоящую перед Ваннием со связанными за спиной руками, с посеревшим от горя лицом. Тело его отца лежало на плитах. Привычный мальчику мир разом рухнул, и он не оказал никакого сопротивления двум прислужникам Ванния, которые грубо схватили его и подтащили к матери.
Ванний развалился в прекрасном кресле, сработанном мастерами Греции, которое вытащили из дома. Жирный, обрюзгший, с лицом, покрытым паутиной фиолетовых вен.
— Это сын? — пренебрежительно спросил он.
Получив подтверждение, что Николан — законный наследник земель и собственности Ильдербурфов, Ванний вяло махнул рукой в сторону тела Саладара.
— Все, что принадлежало этому предателю, конфисковано, — взгляд его налитых кровью глаз остановился на Николане. Парня вместе с матерью вышвырнуть отсюда. Если, конечно, Тригетий, думающий лишь о собственной выгоде, даст за них разумную цену.
— Нас продадут в рабство, — прошептала ему Аманина. Николан едва узнал голос матери, в котором не осталось ничего человеческого.
Тут он обратил внимание на мужчину, стоящего у кресла, в котором развалился Ванний, римлянина с цепким взглядом и шрамом на щеке, придававшем лицу злодейское выражение. Он понял, что смотрит на Тригетия. На плато каждый слышал о нем, беспринципном работорговце.
Подумав, Тригетий назвал свою цену.
— Этого мало, мой прижимистый Тригетий, — заявил губернатор. — Столько стоит одна вдова, а ты получаешь впридачу и мальчишку.
Тригетий более не смотрел на Аманину, уже решив для себя, что продаст ее с немалой выгодой пожилому римлянину, обожающему красивых рабынь. Теперь он пристально разглядывал Николана.
— Он такой тощий. На его теле можно пересчитать все ребра. Едва ли кто польстится на него.
— Я обращусь к Аттиле! — вскричал Николан. — Мой отец не нарушал законов. Ты убил его, чтобы он не мог сказать и слова в свою защиту.
Глаза Ванния повернулись к юноше.
— Я представляю здесь Аттилу и действую от его имени. Обращаясь к Аттиле, ты обращаешься ко мне. Вбей это себе в голову, несмышленыш.
— Аттила не знает, что ты творишь от его имени, — не унимался Николан. — Все говорят, что он милостив к тем, кто признает его власть.
— Этому петушку надо укоротить гребешок, — в голосе Ванния послышались сердитые нотки. — Пожалуй, мне не найти ему большего наказания, чем передать в руки любезнейшего Тригетия, который знает, как заставить человека придержать язык и смирить гордыню. После того, что он мне наговорил, я более не желаю торговаться. Бери их обоих, о добрый Тригетий. Добавь этот опал, что ты носишь на шее, и я соглашусь на твою цену.
Работорговец снял драгоценный камень с тяжелой золотой цепочки.
— Я дам тебе только опал. Цепь стоит куда больше, чем этот юный наглец, — он опустил камень в подставленную ладонь губернатора. — По рукам, о Ванний. Я заплачу тебе римским золотом, да ты и не согласишься на другую плату. Позволь сказать тебе, что я с радостью расстаюсь с этим камнем. Подозреваю, он приносил мне только неприятности…
— Николан, ни слова больше, — прошептала Аманина на ухо сыну. — Нам будет только хуже, если ты их разозлишь.
А Тригетий повернулся к своему слуге.
— Свяжи парню руки. Мы отбываем немедленно, и я не хочу, чтобы он сбежал. Если начнет выкабениваться, познакомь его со своим кнутом.
К концу дня к каравану римского торговца добавилась еще дюжина рабов, мужчин и женщин, запуганных настолько, что они не решались даже шептаться между собой. Были среди них и те, кого Тригетий купил не у Ванния, а у жителей плоскогорья, продавших в рабство своих соотечественников. Из соображений безопасности Тригетий разбил лагерь вдалеке от дороги. Двоих своих слуг отправил в дозор, а остальные занялись приготовлением пищи. Николану и его матери есть совсем не хотелось, и работорговец, от глаз которого ничего не ускользало, не замедлил предостеречь их.
— Если завтра вы упадете на дороге без чувств или будете отставать, пеняйте на себя. Для рабов у меня припасено сильнодействующее снадобье.
— Сегодня утром у меня убили мужа, — напомнила ему Аманина.
Торговец покачал головой.
— Тебе бы лучше думать о завтрашнем дне, когда голод заставит забыть о горе, — он оглядел ее с головы до ног. — Ты же порядочная женщина. Присядь, и я кое-что расскажу тебе, для твоей же пользы, — и сел сам. — Я занимаюсь торговлей рабами и стремлюсь к тому, чтобы получить максимальную прибыль. Я человек не жестокий, но не могу смешивать чувства и работу. Сфера моей деятельности — пограничные провинции, из которых недавно ушли римляне. Чем неопределеннее там обстановка, тем мне легче покупать рабов по низким ценам. Чаще всего я покупаю детей. Их продают родители. Если голодных ртов становится слишком много, с какими-то расстаются, чтобы прокормить остальных. С детьми у меня никаких хлопот. Один щелчок кнута, и они уже все понимают. Но наибольший навар дают мне такие женщины, как ты, благородного происхождения, приятной наружности, в теле. Возможно, ты мне не поверишь, но в данной ситуации наши интересы совпадают. Тебе нужны хороший хозяин и легкая жизнь, и именно он даст мне за тебя самую высокую цену, — Тригетий покивал, как бы подчеркивая последнюю фразу. — В знатных римских семьях всегда есть работа для рабыни. Я могу найти такую, что ищет auro praepositia. Эта работа вполне подойдет тебе, поскольку всех-то делов — держать золотое блюдо и следить, чтобы оно всегда блестело. Семьям постоянно требуются lectors. Часто нужна corinthiaria, присматривающая за бронзовыми вазами. Несколько ниже, но тоже вполне достойное место structia, которая присматривает за приготовлением кондитерских изделий, или panicoctaria, на которую возложена выпечка тортов, — в глазах его блеснул огонек. — Есть еще более легкие занятия, о которых мне нет нужды упоминать, поскольку ты высоконравственная женщина. На тебя в Риме найдется много покупателей, готовых заплатить высокую цену. И чем старше покупатель, тем выше цена.
Аманина не ответила. Изнемогая от стыда, она сидела, склонив голову, сцепив руки.
— Но, если ты не будешь следить за собой, женщина, я продам тебя не в столь высокородную семью. И станешь ты auditia, которая прибирается по дому, или cubicularia, что перестилает постели. Именно это ждет тебя, если ты будешь плакать и похудеешь. Никому не нужны женщины с дряблой кожей и тощими бедрами.
— Моей маме очень плохо, — вмешался Николан, стоявший рядом. — Я требую, чтобы ее оставили в покое.
Тригетий медленно поднялся.
— Я пытался помочь, хотя мне следовало отдать вас обоих моим людям, дабы вас как следует выпороли. Именно такие петушки, как ты, доставляют мне хлопоты. Пусть это будет для тебя уроком, — и хлыст торговца опустился на плечи Николана. Острая боль пронзила его тело, инстинктивно он подался назад. — Хочешь получить двадцать таких же ударов? Будь уверен, получишь, если еще раз скажешь хоть слово.
Весь следующий день у Николана так саднили плечо и шея, что он шел рядом с матерью, не раскрывая рта. Думал он об отце, и душу его переполняли ярость и отчаяние. Когда караван остановился на ночь и большинство пленников набросились на грубую, пересоленную еду, Николан придвинулся вплотную к матери, наклонился к ее уху.
— Мы этого не вынесем, — прошептал он. — И должны подумать о побеге. Я еще не знаю, как это сделать, но что-нибудь да придумаю. Надо не только убежать, но и найти дорогу домой. Я намерен нарисовать карту.
Его мать в отчаянии покачала головой.
— Николан, не тешь себя беспочвенными надеждами, — шепнула она в ответ. — Для тебя рабство не будет в тягость, любимый мой сын. Ты вырастешь высоким и сильным и со временем сможешь купить себе свободу. Говорят, в Риме полно свободных людей, когда-то бывших рабами, и они богаты и влиятельны. Если же ты попытаешься убежать, сын мой, и тебя поймают, все будет кончено. Тебя распнут на кресте. Они поступают так со всеми беглыми рабами, — по ее телу пробежала дрожь. — Обещай мне сохранять благоразумие. Да и зачем, — и тут он увидел, как по ее щеке покатилась первая слеза, — …зачем нам возвращаться домой? Нас вновь схватят и продадут другому работорговцу.
— Мама, но что будет с тобой?
— Сын мой, это неважно. Я потеряла желание жить, увидев, как твой отец рухнул, пронзенный мечами.
Николан долго молчал, прежде чем заговорить вновь.
— Я не хочу причинять тебе большего горя. Возможно, ты права и убежать невозможно. Но карту я вычерчу. Чтобы хоть чем-то занять себя.
Следующей ночью, когда все уснули, Николан пробрался к костру и нашел в золе обуглившийся корешок. Его мать оторвала от подола полоску материи. На ней-то, разделенной на квадратные пуски, Николан и начал рисовать карту.
И сразу открыл в себе способности, о существовании которых даже не подозревал. Выяснилось, что он легко определяет расстояния и высоты, а его рука без труда переносит увиденное на материю. Закончив первый рисунок, он уже не сомневался, что, следуя своим записям, доберется домой.
С той поры каждый день он внимательно следил за дорогой, отмечая все особенности, измеряя расстояния. А каждый вечер вычерчивал пройденный путь на очередном квадратике белой материи. Квадратики он складывал в потайной карман на поясе.
Среди рабов был высокий мужчина средних лет, которого звали Сарий. Обычно Николан шел рядом с матерью, но так получилось, что в один из дней оказался в замыкающем ряду колонны, куда всегда ставили прихрамывающего Сария. Они разговорились и мужчина рассказал Николана свою историю. Он родился и вырос в Иллирикуме свободным человеком, но женился на рабыне. Амага родила ему двух сыновей, а ее хозяин объявил их своей собственностью. Когда они выросли, он продал их работорговцу.
— Моя Амага умерла, — вздохнул несчастный отец. — Потом я узнал, что мои сыновья куплены римским сенатором. Я решил, что обязательно должен повидаться с ними. И хоть как-то помочь им. А со временем, может, и выкупить. Но ничего этого я не мог сделать, оставаясь в Иллирикуме, — Сарий грустно покачал головой. — Оставалось только одно. Я продал себя Тригетию. На деньги, которые он заплатил мне, а заплатить он постарался как можно меньше, я, возможно, смогу купить свободу моим бедным сыновьям. Если мне удастся их разыскать.
— А что случится с тобой? — спросил Николан.
Сарий повернулся к нему.
— Мне все равно, — воскликнул он, — если только они обретут свободу.
И, наконец, наступил день, когда на горизонте оказались стены великого города, который охочие до перемен римляне построили на берегу Адриатики. Над стенами виднелись крыши беломраморных дворцов и купола великолепных соборов. Сарий, как обычно, хромающий позади, вскинул палку, предлагая Николану подойти к нему.
— Ты слышал новость? — прошептал он, когда они оказались рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Саладар, Саладар! — темные глаза матери Николана переполнял ужас. — Ты должен хоть немного склониться перед ним. Его власть над нами безгранична. Если ты будешь так же резко отвечать ему, он отнимет у нас все. С этим я готова смириться. Но мне не дает спать по ночам страх за твою жизнь.
— Аманина, — в голосе Саладара чувствовалась любовь к жене, — мне очень жаль, что ты так тревожишься. Но скажу тебе раз и навсегда, я не намерен подчиняться этому слуге богов зла. Не могу я гнуть спину перед изменником и вором. Его требования повергают меня в ярость. Я не смирюсь, хотя ты и просишь меня об этом, Аманина.
— Но мой муж и господин, меня заботит лишь твоя безопасность. Неужели ты думаешь, что я волнуюсь из-за земли, лошадей, тех маленьких кусочков золота, что мы сберегли? Нет, нет, Саладар, по мне лучше жить в нищете, чем видеть тебя склонившимся перед этим чудовищем. Но твоя жизнь, о мой Саладар, дороже, чем наша гордость. Ею надо поступиться. Хотя бы немного, о любимый мой. Ублажи его тщеславие. О, Саладар, Саладар! Умоляю тебя, будь с ним помягче.
Еще до рассвета Николан понял, что более не может ворочаться в постели. Встал, оделся в темноте, выругался, ударившись ногой о кровать с ножками из слоновой кости. Семья Ильдербурфов уже много поколений славилась своим богатством, и в их доме хватало дорогих и красивых вещей. В темноте же он направился к западным лугам, на которых паслись лошади. Он думал о том, каких отличных скакунов подготовили они к ежегодним весенним скачкам. Впрочем, лошади практически всегда занимали его мысли. В свои пятнадцать лет он, как было принято в его народе, полагал, что только лошади достойны внимания мужчины. До скачек оставалась неделя, и Николан проводил в табуне все свободное время, ухаживая за скакунами и обсуждая с Сидо, надсмотрщиком, их шансы. Длинный хлыст Сидо, часто гуляющий по ногам и плечам его помощников, никогда не касался спины или бока лошади.
Еще не рассвело, когда Николан добрался до лугов. Заложив два пальца в рот, громко свистнул. Мгновенно ему ответило ржание и со всех сторон к нему помчались лошади. Николан гордо улыбнулся. «Мои маленькие друзья, — сказал он себе. — Они меня знают».
Скоро они окружили его. Солнце краешком диска выглянуло из-за хребта на востоке и в полусумраке он видел стоящие торчком уши и грациозные длинные ноги лошадей.
— Мои любимчики! — он потрепал двух ближайших по гривам. — Я буду гордиться вами после скачек, не так ли? Вы выиграете все призы, мои маленькие друзья.
— Кто здесь? — спросили из темноты. Тон не оставлял сомнений, что Сидо рассержен.
— Это я, Николан. Я пришел посмотреть, как себя чувствуют наши друзья.
Он услышал над головой посвист хлыста.
— Чего тебя принесло в такую рань? Ты только поднял меня с постели. Я уж подумал, что кто-то хочет украсть лошадей. В темноте я тебя не разглядел, так что едва не прошелся кнутом по твоей спине. А следовало бы задать тебе трепку, — пробурчал Сидо. — Если еще раз увижу тебя здесь ночью, господин Ник, получишь по заслугам.
Николан знал, что у Сидо слово не расходится с делом. Проделки юноши частенько оканчивались общением хлыста надсмотрщика с его ногами.
— Но они откликаются на мой свист, — торжествующе воскликнул он. — Ты слышал, как они скакали через луг. Не скакали, а просто летели. Я думаю, в этом году они выиграют скачки.
Сидо покивал.
— В этом году у нас отличные лошади. Глаза нужного цвета, ни намека на синеву. Точеные шеи, сильные спины. Когда они вырастут, они будут котироваться выше арабских скакунов. Но говорить, выиграют они скачки или нет, пока рано. Все решится там.
— Я уверен в нашей победе, — уверенно заявил Николан.
Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы он мог разглядеть на шее каждой лошади амулет против яда и злых чар.
И в этот самый момент до них донесся поднявшийся у дома шум: крики мужчин, вопли женщин, удары мечей о щиты. Вспомнив вечерний разговор, Николан понял, что это все значит: ненавистный Ванний явился, чтобы завладеть собственностью Ильдербурфов, а его отец взялся за меч, дабы изгнать незванного гостя. Юноша тут повернулся и бросился к дому.
Сидо так же догадался, что сие означает. Появления Ванния ждали давно. Он понял, что помочь ничем не сможет: схватка закончится до того, как он успеет добежать до дома. А потому решил сделать то, что в его силах: спрятать лучших лошадей в Черной лощине. Сложив руки рупором, он прокричал помощникам несколько коротких команд, и через пару-тройку минут лошади, сбитые в плотный табун, покинули луг.
Борьба уже завершилась трагическим концом, когда Николан взбежал на зеленый холм, на котором стоял дом Ильдербурфов. Сопротивление длилось недолго, поскольку часовой, оставленный следить за дорогой, задремал, и удар римского меча лишил его чувств до того, как он успел поднять тревогу. Саладар, спавший очень чутко, схватился за меч лишь когда на каменным плитам двора зацокали железные подковы. Но нападающих было куда больше, поэтому он и трое его верных слуг упали, пронзенные мечами.
И Николан, вбежав во двор, увидел мать, стоящую перед Ваннием со связанными за спиной руками, с посеревшим от горя лицом. Тело его отца лежало на плитах. Привычный мальчику мир разом рухнул, и он не оказал никакого сопротивления двум прислужникам Ванния, которые грубо схватили его и подтащили к матери.
Ванний развалился в прекрасном кресле, сработанном мастерами Греции, которое вытащили из дома. Жирный, обрюзгший, с лицом, покрытым паутиной фиолетовых вен.
— Это сын? — пренебрежительно спросил он.
Получив подтверждение, что Николан — законный наследник земель и собственности Ильдербурфов, Ванний вяло махнул рукой в сторону тела Саладара.
— Все, что принадлежало этому предателю, конфисковано, — взгляд его налитых кровью глаз остановился на Николане. Парня вместе с матерью вышвырнуть отсюда. Если, конечно, Тригетий, думающий лишь о собственной выгоде, даст за них разумную цену.
— Нас продадут в рабство, — прошептала ему Аманина. Николан едва узнал голос матери, в котором не осталось ничего человеческого.
Тут он обратил внимание на мужчину, стоящего у кресла, в котором развалился Ванний, римлянина с цепким взглядом и шрамом на щеке, придававшем лицу злодейское выражение. Он понял, что смотрит на Тригетия. На плато каждый слышал о нем, беспринципном работорговце.
Подумав, Тригетий назвал свою цену.
— Этого мало, мой прижимистый Тригетий, — заявил губернатор. — Столько стоит одна вдова, а ты получаешь впридачу и мальчишку.
Тригетий более не смотрел на Аманину, уже решив для себя, что продаст ее с немалой выгодой пожилому римлянину, обожающему красивых рабынь. Теперь он пристально разглядывал Николана.
— Он такой тощий. На его теле можно пересчитать все ребра. Едва ли кто польстится на него.
— Я обращусь к Аттиле! — вскричал Николан. — Мой отец не нарушал законов. Ты убил его, чтобы он не мог сказать и слова в свою защиту.
Глаза Ванния повернулись к юноше.
— Я представляю здесь Аттилу и действую от его имени. Обращаясь к Аттиле, ты обращаешься ко мне. Вбей это себе в голову, несмышленыш.
— Аттила не знает, что ты творишь от его имени, — не унимался Николан. — Все говорят, что он милостив к тем, кто признает его власть.
— Этому петушку надо укоротить гребешок, — в голосе Ванния послышались сердитые нотки. — Пожалуй, мне не найти ему большего наказания, чем передать в руки любезнейшего Тригетия, который знает, как заставить человека придержать язык и смирить гордыню. После того, что он мне наговорил, я более не желаю торговаться. Бери их обоих, о добрый Тригетий. Добавь этот опал, что ты носишь на шее, и я соглашусь на твою цену.
Работорговец снял драгоценный камень с тяжелой золотой цепочки.
— Я дам тебе только опал. Цепь стоит куда больше, чем этот юный наглец, — он опустил камень в подставленную ладонь губернатора. — По рукам, о Ванний. Я заплачу тебе римским золотом, да ты и не согласишься на другую плату. Позволь сказать тебе, что я с радостью расстаюсь с этим камнем. Подозреваю, он приносил мне только неприятности…
— Николан, ни слова больше, — прошептала Аманина на ухо сыну. — Нам будет только хуже, если ты их разозлишь.
А Тригетий повернулся к своему слуге.
— Свяжи парню руки. Мы отбываем немедленно, и я не хочу, чтобы он сбежал. Если начнет выкабениваться, познакомь его со своим кнутом.
К концу дня к каравану римского торговца добавилась еще дюжина рабов, мужчин и женщин, запуганных настолько, что они не решались даже шептаться между собой. Были среди них и те, кого Тригетий купил не у Ванния, а у жителей плоскогорья, продавших в рабство своих соотечественников. Из соображений безопасности Тригетий разбил лагерь вдалеке от дороги. Двоих своих слуг отправил в дозор, а остальные занялись приготовлением пищи. Николану и его матери есть совсем не хотелось, и работорговец, от глаз которого ничего не ускользало, не замедлил предостеречь их.
— Если завтра вы упадете на дороге без чувств или будете отставать, пеняйте на себя. Для рабов у меня припасено сильнодействующее снадобье.
— Сегодня утром у меня убили мужа, — напомнила ему Аманина.
Торговец покачал головой.
— Тебе бы лучше думать о завтрашнем дне, когда голод заставит забыть о горе, — он оглядел ее с головы до ног. — Ты же порядочная женщина. Присядь, и я кое-что расскажу тебе, для твоей же пользы, — и сел сам. — Я занимаюсь торговлей рабами и стремлюсь к тому, чтобы получить максимальную прибыль. Я человек не жестокий, но не могу смешивать чувства и работу. Сфера моей деятельности — пограничные провинции, из которых недавно ушли римляне. Чем неопределеннее там обстановка, тем мне легче покупать рабов по низким ценам. Чаще всего я покупаю детей. Их продают родители. Если голодных ртов становится слишком много, с какими-то расстаются, чтобы прокормить остальных. С детьми у меня никаких хлопот. Один щелчок кнута, и они уже все понимают. Но наибольший навар дают мне такие женщины, как ты, благородного происхождения, приятной наружности, в теле. Возможно, ты мне не поверишь, но в данной ситуации наши интересы совпадают. Тебе нужны хороший хозяин и легкая жизнь, и именно он даст мне за тебя самую высокую цену, — Тригетий покивал, как бы подчеркивая последнюю фразу. — В знатных римских семьях всегда есть работа для рабыни. Я могу найти такую, что ищет auro praepositia. Эта работа вполне подойдет тебе, поскольку всех-то делов — держать золотое блюдо и следить, чтобы оно всегда блестело. Семьям постоянно требуются lectors. Часто нужна corinthiaria, присматривающая за бронзовыми вазами. Несколько ниже, но тоже вполне достойное место structia, которая присматривает за приготовлением кондитерских изделий, или panicoctaria, на которую возложена выпечка тортов, — в глазах его блеснул огонек. — Есть еще более легкие занятия, о которых мне нет нужды упоминать, поскольку ты высоконравственная женщина. На тебя в Риме найдется много покупателей, готовых заплатить высокую цену. И чем старше покупатель, тем выше цена.
Аманина не ответила. Изнемогая от стыда, она сидела, склонив голову, сцепив руки.
— Но, если ты не будешь следить за собой, женщина, я продам тебя не в столь высокородную семью. И станешь ты auditia, которая прибирается по дому, или cubicularia, что перестилает постели. Именно это ждет тебя, если ты будешь плакать и похудеешь. Никому не нужны женщины с дряблой кожей и тощими бедрами.
— Моей маме очень плохо, — вмешался Николан, стоявший рядом. — Я требую, чтобы ее оставили в покое.
Тригетий медленно поднялся.
— Я пытался помочь, хотя мне следовало отдать вас обоих моим людям, дабы вас как следует выпороли. Именно такие петушки, как ты, доставляют мне хлопоты. Пусть это будет для тебя уроком, — и хлыст торговца опустился на плечи Николана. Острая боль пронзила его тело, инстинктивно он подался назад. — Хочешь получить двадцать таких же ударов? Будь уверен, получишь, если еще раз скажешь хоть слово.
Весь следующий день у Николана так саднили плечо и шея, что он шел рядом с матерью, не раскрывая рта. Думал он об отце, и душу его переполняли ярость и отчаяние. Когда караван остановился на ночь и большинство пленников набросились на грубую, пересоленную еду, Николан придвинулся вплотную к матери, наклонился к ее уху.
— Мы этого не вынесем, — прошептал он. — И должны подумать о побеге. Я еще не знаю, как это сделать, но что-нибудь да придумаю. Надо не только убежать, но и найти дорогу домой. Я намерен нарисовать карту.
Его мать в отчаянии покачала головой.
— Николан, не тешь себя беспочвенными надеждами, — шепнула она в ответ. — Для тебя рабство не будет в тягость, любимый мой сын. Ты вырастешь высоким и сильным и со временем сможешь купить себе свободу. Говорят, в Риме полно свободных людей, когда-то бывших рабами, и они богаты и влиятельны. Если же ты попытаешься убежать, сын мой, и тебя поймают, все будет кончено. Тебя распнут на кресте. Они поступают так со всеми беглыми рабами, — по ее телу пробежала дрожь. — Обещай мне сохранять благоразумие. Да и зачем, — и тут он увидел, как по ее щеке покатилась первая слеза, — …зачем нам возвращаться домой? Нас вновь схватят и продадут другому работорговцу.
— Мама, но что будет с тобой?
— Сын мой, это неважно. Я потеряла желание жить, увидев, как твой отец рухнул, пронзенный мечами.
Николан долго молчал, прежде чем заговорить вновь.
— Я не хочу причинять тебе большего горя. Возможно, ты права и убежать невозможно. Но карту я вычерчу. Чтобы хоть чем-то занять себя.
Следующей ночью, когда все уснули, Николан пробрался к костру и нашел в золе обуглившийся корешок. Его мать оторвала от подола полоску материи. На ней-то, разделенной на квадратные пуски, Николан и начал рисовать карту.
И сразу открыл в себе способности, о существовании которых даже не подозревал. Выяснилось, что он легко определяет расстояния и высоты, а его рука без труда переносит увиденное на материю. Закончив первый рисунок, он уже не сомневался, что, следуя своим записям, доберется домой.
С той поры каждый день он внимательно следил за дорогой, отмечая все особенности, измеряя расстояния. А каждый вечер вычерчивал пройденный путь на очередном квадратике белой материи. Квадратики он складывал в потайной карман на поясе.
Среди рабов был высокий мужчина средних лет, которого звали Сарий. Обычно Николан шел рядом с матерью, но так получилось, что в один из дней оказался в замыкающем ряду колонны, куда всегда ставили прихрамывающего Сария. Они разговорились и мужчина рассказал Николана свою историю. Он родился и вырос в Иллирикуме свободным человеком, но женился на рабыне. Амага родила ему двух сыновей, а ее хозяин объявил их своей собственностью. Когда они выросли, он продал их работорговцу.
— Моя Амага умерла, — вздохнул несчастный отец. — Потом я узнал, что мои сыновья куплены римским сенатором. Я решил, что обязательно должен повидаться с ними. И хоть как-то помочь им. А со временем, может, и выкупить. Но ничего этого я не мог сделать, оставаясь в Иллирикуме, — Сарий грустно покачал головой. — Оставалось только одно. Я продал себя Тригетию. На деньги, которые он заплатил мне, а заплатить он постарался как можно меньше, я, возможно, смогу купить свободу моим бедным сыновьям. Если мне удастся их разыскать.
— А что случится с тобой? — спросил Николан.
Сарий повернулся к нему.
— Мне все равно, — воскликнул он, — если только они обретут свободу.
И, наконец, наступил день, когда на горизонте оказались стены великого города, который охочие до перемен римляне построили на берегу Адриатики. Над стенами виднелись крыши беломраморных дворцов и купола великолепных соборов. Сарий, как обычно, хромающий позади, вскинул палку, предлагая Николану подойти к нему.
— Ты слышал новость? — прошептал он, когда они оказались рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45