Но такого поворота дел он не ожидает, вот будет ему мина, да? Чему радуюсь? Да ничему...
Дослужим до мая, Веруня, и все, за огурцы твои возьмусь. Слово даю. Такую теплицу отгрохаю! А что там Львов подумает о новом бригадире, мне уже все равно...
Да, да, спать, спать...
НЕБО. ВОРОН
А там, сегодня вечером, проголосовали за моего хозяина его товарищи по неволе и выбрали его командиром над собой. И Сказание мое продолжается...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Братва в углу сидела, я слышу за спиной - они злятся, что-то в спину мне обидное говорят, не расслышал. Ну, их понять можно. А меня?
А у меня как пелена на глаза пала, ничего не вижу, влажные стали, будто заплачу сейчас. Такое вот состояние. Видать, совсем стареешь, брат, печально думаю. И... охватило меня волнение, не знаю, как словами передать...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
И им овладело чувство общности со всеми, кто его поддержал, кто бесхитростно и рьяно встал сейчас на его защиту, как человека, кто поверил и верил давно в него, кто решил закрыть глаза на обиды и дурной нрав его, и прощая авансом даже то, что может стать он в новой должности активистом... Поверили.
И только сидевший невдалеке от него Скворцов все никак не мог взять в толк, что же произошло. Если можно идти вору при общей поддержке в активисты, то он-то, Скворцов, и постарше Воронцова, и легкие все в дырах, может быть, ему-то и стать бригадиром, если это братве "не западло"...
Странно, но позже всех подняли руки активисты, и это отметил Медведев. И подумал: как на воле. Там ведь тоже малые чиновники ох как тяжело поддаются коренным ломкам, тянут назад, боятся всего нового. Колония - как модель государства с его же язвами, бедами и законами.
- А теперь, Воронцов, иди сюда, - позвал Батю наконец майор.
Квазимода, набычась, словно строптивый бугай, которого ведут на бойню, хищно раздул ноздри, поднялся, обвел всех взглядом, не предвещавшим ничего хорошего... Такая манера, и к ней тоже привыкли и не испугались.
- Давай, Батя, - шепнул Володька, до сего времени сидевший тихо, словно не понимая, что происходит...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Шел я к самодельной трибуне словно во сне и никого не замечал в зале. Лишь у трибуны поднял голову и... опять словно остановил меня взгляд майора. Смотрим друг другу в глаза. И читаю в его пронизывающем взгляде твердую отеческую мольбу: не перечь.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит и он на тебя острым глазком...
И все понятно. И не надо никаких слов.
Ильин, философ, по-моему, так емко написал. Или Розанов. Не важно...
И вот стояли друг против друга два русских мужика, сыны русских мужиков, прошедших тяжкий путь в северной, немилой к человеку природе, в унижающей человека стране, что морила и жгла его, не давая свободы-вольницы. И вот теперь сынам тех мужиков взяться бы за одно дело да потянуть его, да так, чтобы жилы вздулись от надсады и душа успокоилась в работе наконец.
Но нет ведь, не могут они пойти в одной упряжке: переломала судьба одного, и не может встать вровень с другим, свободным, и не сделает он уж ничего в жизни, чем запомнился бы потомкам и детям и незнакомым людям.
Вот так и пропадает втуне талант работящего человека, и деяния его, людям пользу что могли бы сослужить, - пропадут. Ничего не останется - пустота, тлен, пыль.
Жалко, больно, обидно.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
И я понял, что не могу ему, Мамочке, отказать, не найду сил. Все здесь смешалось - и забота погонника обо мне, не пойму, почему возникшая, и Надежда, и мысли о воле - все...
И думаю: вот старикан этот, что на таблетках живет, последний срок тянет, чего-то хочет мне доброе сделать, как же мне его надежды обмануть? Нельзя.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Да, возился он иногда с ними, как с малыми детками. А отрицаловка за это давала ему пощечину за пощечиной - наркота, заточки, бунты, побеги. Будто наслаждаясь тем, что с каждой такой пощечиной все ниже приседал он, ниже и ниже, а блатота уже старалась низвергнуть его до своих самых низких обнаженных лагерных страстей - жри, жри, начальничек...
А когда нажрется он их, кровавых, душу заставляющих замирать, тут можно и вдоволь насмеяться, поглумиться над ним...
И все ж он, униженный, но сильный духом, усталый, но не сломленный их паскудством, ждет - горделиво, терпя - от них человеческих страстей и поступков. И дожидается, пока их злоба и мнимое превосходство иссякнут, и тогда он докажет блатоте ее никчемность. И та будет повергнута им и мучима рыданьями осознания...
Было ли в Зоне это?
НЕБО. ВОРОН
Было. За внешней суровостью и бравадой чаще кроется в Зоне придавленность, сломленность людей, независимо от их кастовой принадлежности. Ну, блатари из отрицаловки еще пыжатся, хвастаются тем, что случилось с ними там, на далекой воле, и "фасон" свой держат. А остальные - "матерые" разбойники и убийцы, насильники и душегубы - чаще только по бумагам именно такие, а здесь ломающиеся и жалкие, ничего не поделаешь...
Выживание как процесс, выживание как единственная задача потихоньку стирает иные чувства, более тонкие, неуловимые, остаются механические действия - сон, еда, работа. Трагизм ситуации здесь еще и в том, что человек в Зоне теряет окончательно нравственные ориентиры, что вели как-то еще большинство людей по жизни там, на воле. Здесь нет им, ориентирам этим, подпитки, и они истончаются и исчезают, вяло подтверждая мою теорию об отсутствии божественного в душе человеческой.
Ведь ежели дух и частица Вседержителя в каждом двуногом заложена, то частица эта не может быть подвержена коррозии всего лишь из-за некомфортных условий жития и временного отлучения от привычного социума. Было бы странно, ежели могучее божественное начало спасовало бы пред мучениями; не ими ли наставляет Вседержитель весь род человеческий...
Почему ж так оскотинивается человек здесь, в неволе, среди себе подобных? Ведь не среди зверей диких, не в пустыне безгласой живет; существуют рядом такие же, школы окончившие, мать свою любящие и Отчизну... Но...
Но звериное-то часто побеждает, милый вы мой гегемон земли, держатель собесов и помоек, небоскребов, ракет и притонов. Побеждает, причем так легко, что ох как сомневаюсь я в наличии здоровой земной силы, что может спасти тебя, двуногий, там, внизу.
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
Попробую возразить, вяло, как вы любите сказывать, уважаемый Ворон. Вы не помните разве или вид делаете, что не помните, сколь популярен в мире человеков сегодня тезис "Бог умер".
Вот и ответ о частице Его в каждом. Если согласиться с вышеизложенным, то бесовские силы полностью завладели душами, а значит - Бог отступился от землян.
Это и значит, что нам заказан путь, на котором утвердится духовное могущество. А Он ведь мог сплотить нас, заставил бы раскаяться и жить по вере, и тогда - возможно - нам могла быть явлена милость Божья. Милости. Но... если бы да кабы...
Личное мое мнение пессимистично: круг порочных наслаждений да мучений закончен, иссяк, жизнь человечества движется к своему финалу, и никакие наставления на путь истинный уже не отвернут нас от пропасти. А что в ней вам знать лучше... Недаром в преступном мире, где так все обнажено, есть жестокая присказка: "Ты умри сегодня, а я завтра". Кажется мне, что весь мир преступен.
НЕБО. ВОРОН
Ну да, только вот не велено посвящать вас, уважаемый "Достоевский", в эту тайну. Ради нее вы живете, ползете пока по лестнице...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
...ведущей вниз...
Давайте вернемся к нашим героям. Нам негоже рассуждать о высших материях, когда мучения конкретных людей здесь, рядом, воочию. И я, между прочим, мучаюсь с ними вместе, не меньше их. Потому слушать прекраснодушные рассуждения о конце света мне противно. Я при нем уже нахожусь, привет из ада...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Замер Квазимода около трибуны, и взоры ста человек в полной тишине уставились на него в ожидании.
И он выдавил хриплым, как со сна, голосом, словно рожая слова:
- Я со-гла-сен.
ЗОНА. ЯСТРЕБ
После всего этого сучьего маскарада меня вызвал к столу Мамочка. Так, мол, и так, пойман Ястребов в кабинете заместителя директора. Мол, искал он деньги, а я не верю.
Я повторил, что ему уже тогда сказал.
- Ясно, опять врешь, - бакланит.
- Откуда же вы знаете, вру я или нет?! - Я тут прямо взорвался.
- А для этого, горлопан, Шерлоком Холмсом большим не надо быть. Не только я, но и все видят, что ты врешь.
Что значит - все? При чем тут все? Во порядочки тут... Сейчас всех небось будет спрашивать: верите - не верите... Копец!
Оглядел кодляк. Кто рожи отвернул, кто в рот майору смотрит. Мой шут Крохалев где-то сховался. Гоги, хитрожопый грузин, будто не слышит. Новый бригадир сидит как истукан, ничего не видя, ничего не слыша.
И тут - я не ослышался ли? - спрашивает всех дурной майор:
- Я спрашиваю всех! Тишина! Какого наказания заслуживает Ястребов?
- Объявить благодарность! - тотчас посоветовали из дальнего угла, куда слабовато доходил свет лампочек.
- Кто? - вскинулся тут блаженный майор. - Крохалев?
Точно, майор, придурочный мой кент голос подал. Да куда там... Тут же прокис.
- Виноват, больше не буду! - Встал, как школьник, блин, повинился Ленин... Порядочки.
- Ларька его лишить. - Кукшин, слизняк тоже, базарит, активист хренов.
Ну, за это и проголосовали все, кроме тех, кто в уголке сидел. Там хоть несколько людей порядочных оказалось, на них вся надежда в сучьей норе...
Сел, оглядел я ссучившийся весь контингент и про себя, вот тут, сейчас, решил: нет, или будет, как во всех Зонах, по закону воровскому, или я замочу пару-тройку активистов, чтобы уже не жить такой жизнью, пусть под суд снова пойду, ничего, хоть Зону сменю. А вышку не дадут, обхезаются. Вот такой мой себе наказ.
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Смотрю, сел Ястребов и взгляды ловит - тех, кто против него голосовал. Да, с этим придется напоследок повозиться, дурь блатняцкую умерить. В изолятор вначале, прижмем по выходе, еще прощения попросит, тоже мне пахан самопальный...
Вызываю я тут осужденного Уларова. Три срока, член СПП.
- Вот уже три месяца осужденный Уларов бегает от работы, - докладываю. Ваше мнение, что делать? Кукшин...
Вначале не хотел в Зону входить этот Уларов, узнал, что там кровный враг его - Джигит. Затащили, теперь вновь условия ставит, фрукт.
- А я что думаю... - зашепелявил Кукшин. - Гляньте, какую морду отъел. Такой на плове у него и дома не было, какую у нас тут отожрал. Почему? Не пашет потому что... Где Уларов? В туалете. Где Уларов? С обеда не пришел. Где? В бане. Вот так каждый день. Влупить ему пятнашку, чтоб зазря бригадный хлебушек не халявил.
- Исключить из СПП! - кто-то крикнул. И поддержали многие. Проголосовали единогласно.
Этот обиделся, что-то по-узбекски говорит, матерится, видать.
- Ты, может, по-русски не понимаешь? - спрашивает Поморник, человек Божий, ему бы все найти возможность человека выспросить.
- Все он понимает, как жрать в столовой - первый бежит, - тут вдруг голос подал Володька Лебедушкин. - Гоните его из отряда. От него прет, как от параши, потому что не моется. Я не знаю, что он там у вас в бане делает, но прет дерьмом от него страшно!
Заржали тут все. Уларов покраснел, опять матерится.
Поднялся Дикушин:
- Ты, Закир, дурака не строй тут: "не понимаю"... Лебедушкин прав. До того дело доходит, что вон намедни ребята его силком в душ затолкали да со шланга поливали, выскочить не давали. А что делать, если не моется! В рабочем так и помыли...
- Так я заболел! - крикнул вдруг Уларов. - Замерз ведь. Совсем дурак! показал он неизвестно на кого. И снова все заржали.
Уларов заплакал.
НЕБО. ВОРОН
Печалиться надо, а не смеяться. Не моется этот бедный человек по той причине, что Джигит обещал лишить его муж-ской чести, и оттого боялся Уларов заходить в баню, ведь именно там это с ним и должны были проделать. Угроза была давно, и Джигит забыл уже свое обещание, но у Уларова остался страх бани, и он не мог побороть этого в себе; и надо бы мыться, а боялся. Знал, что не выдержит этого унижения, может с собой покончить...
ЗОНА. УЛАРОВ
Джигит почему так стращал меня? Проиграл я ему в карты. А чем отдавать? Попой своей, говорит, отдать, чурка. Я говорю - не дамся! А Джигит смеется: не заметишь, говорит, как в бане обмарусим... Так я испугался. Хожу все время, гляжу, нет ли рядом этих козлов, что опозорили земляка моего - Саида Кайранова, он тогда на запретку кинулся, током убило его, хороший парень был, из Самарканда. Ведь меня на воле ждут две жены и одна невеста. Да и таджик со мной сидел, говорил, Джигит со своими петухами всю Зону держит за долги, может на любого натравить. Страшно, да?
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
И дали немытому "азияту" для начала пять суток изолятора. Мамочка предупредил, что теперь если будут пропускать архаровцы из нашего отряда занятия в школе, из барака вынесут на вахту субботний телевизор - последнюю нашу усладу.
Под конец заметил, что если Кроха еще раз уронит в школе ручку на пол и будет ее искать полчаса, а на самом деле заглядывать под юбку пожилой Марии Ивановне, которая ему втемяшивала знания о Пушкине, то он будет доучивать "У лукоморья" в штрафном изоляторе, а заодно изучит и "Во глубине сибирских руд...".
Табуретки задвигали, зашаркали сапожищами, подались все курить на улицу. Утопал Мамочка, Володька ушел, а я все сидел и сидел, боясь встать.
Что, теперь я - сука, активист, подлая тварь?
Но я же не с теми, кто хочет подставить, сгноить моих товарищей Гоги, Володьку, Дрозда-балабола. Я с теми, кто им помогает.
Кто я, за кого я?
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
Батя, изнуренный за эти долгие минуты душевной борьбы, словно долгие смены пахал на самой трудной, вымотавшей все силушки работе, почувствовал - глаза. Кто-то смотрит на него.
И увидел вдруг на ветке за окном знакомый силуэт.
Не понимая происходящего до конца, встал, открыл форточку, и... ворон...
...и ворон, его ворон...
Васька, ворон...
Ловко протиснувшись в знакомое отверстие, мягко взмахнул крыльями и сел на плечо окаменевшему от неожиданности хозяину.
Квазимода боялся сдвинуться, потому что это могло все разрушить - видение исчезнет...
Но видение, так дурманяще пахнущее лесом и волей, знакомо повело клювом по забывшей его шее и легонько стукнуло по плечу железной своей ножкой-костыликом, будто пробуждая хозяина и подтверждая - я, я это, здравствуй...
И тогда испуганный, вспотевший, растерянный, огромный страшный мальчишка, затаив дыхание, повернул чуть голову к тому, чего не должно было быть, но существовало, и тихонько выдохнул остановившийся в легких воздух, и тихонько дунул на хохолок птице...
Васька...
И, увидев, что ее признали, птица вновь вспорхнула с плеча в спертый барачный воздух и наконец - каркнула, больно-знакомо и привычно резко: кар-рр!
НЕБО. ВОРОН
Здравствуй, человек по прозвищу Квазимода, я вернулся к тебе, и пройдем наши мытарства до конца.
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
А я продолжу рассказ об этой замечательной встрече...
...И стояли ошарашенные зэки в дверях, глядя на заплаканного нового бригадира, и Володька, застывший среди них, растроганный, смотрел, разинув рот, и верил и не верил в то, что видел...
- Вернулся... - сказал Батя всем.
Володьке, Ворону, Мамочке, этим непонятливым своим сотоварищам, Небу вечернему за окном, своей покойной матушке, Надежде Косатушкиной и жене Мамочки Вере, и дураку Шакалову...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
С утра на разводной площадке хозяйничал прапорщик Шакалов. Он постукивал о голенище деревянной дощечкой, и на легком апрельском морозце щелкала она звонко. Сами осужденные, дожидаясь своей очереди, стояли в строю, шеренгами по пять человек, бестолково подталкивая друг друга, травили анекдоты, смеялись и дурачились. Холода отступили, и людям хотелось жить и надеяться. Прибавлялись дни на воробьиный скок, но каждый скок этот отзывался в зэковской душе, она чуяла его.
Надо было убивать время, а убивать вот так, весело, было куда приятней, чем думать о своей горькой доле.
Человек везде остается человеком, я не согласен с рассуждениями нашего уважаемого Ворона, что наш род тупиковый. Даже свыкаясь с ужасной долей, он, человек, неожиданно спасается смехом в самых плачевных, казалось бы, условиях. И это не истерика, а здоровый смех - его лекарь, и нет здесь ничего необычного. Ко всему человек привыкает - к войне, эпидемиям, голоду и холоду и смертям. Сжимается душа и разжимается, и остается в конце концов он человеком. Оттого, что есть в нем частичка Божьего, уважаемый Ворон...
Напомни сейчас этим людям, где они находятся, они бы разом прекратили свой смех. Но духовито тянуло с ближайших полей тяжелым весенним волглым воздухом, и не выстоишь спокойно, он будоражит сознание свежими переменами. Зима - это Зона, от нее устаешь, как от долгих лет срока... и хочется, хочется освобождения от снега, холода, решеток, долгой тьмы...
У въездных ворот шеренги умолкали, здесь хозяйничал и усердствовал Шакалов. Считал стриженые головы и после каждого ответа похлопывал дощечкой по жирной своей ляжке, точно подстегивал себя, да так и выплясывал на месте, как застоявшийся жеребец, сходство с ним прибавляли струйки пара, что вырывались после каждой команды из ноздрей лихого старшего прапорщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59