Нет, пока поосторожней надо... Валя поможет, в ларьке. Продукты тебе подкинет, я договорился с ней. На крючок ее посадишь, а потом... сам знаешь как... Она на бабки падкая. Только трахать ее не лезь, там старик подсобник - продажный, все докладывает. Понял? - Поправил воротник рубашки, что явно мешал его второму подбородочку. - Ко мне тоже только по большой надобности теперь приходи.
- Когда Волк еще дурь подкинет? - главное спрашиваю.
- Не знаю. Она у него тоже в огороде не растет. Найдет тебя, не торопись.
- Не торопись... - передразниваю. - Может, мне "капуста" нужна...
- Зачем тебе деньги? - искренне так спрашивает. - Все у тебя есть. Тут кормят, поят, в баню водят...
Смерил я его взглядом, ничего отвечать не стал. Знал бы ты, гнида бумажная, зачем человеку деньги. Ах...
Прячу шоколад под резинку трусов.
- Чего ты письмо Джигита Мамочке-то вложил? - спрашиваю.
- Чего? - вздыхает. - Надо - отдал, отчитываться перед тобой, что ли? Тебе и лучше, расплачиваться он не хочет, в другую зону стремится. Теперь ты хоть знаешь это.
- Никуда он не денется. Это от него шоколад... - усмехаюсь тут.
- Как? - удивляется. Даже испугался, глазищи выпучил.
- А от кого же? Ну, не от него, а с воли, от барыг его. Да никто не знает... А Чижов дурак, всех подвел, Волку ничего не оставалось, как сдать его. А письма Джигита Мамочке больше не отдавай, хорошо?
- Волков не знает?
- Тихо... - приложил я палец к губам, - всем достанется.
Я заспешил от него, а когда вышел, засек - из окна Мамочка на меня внимательно смотрит. Даже ручкой мне помахал - зайди, мол, вот же сука...
Я сразу за барак, еще не хватало... зайди.
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Позвонил я по внутреннему, чтобы передали по репродуктору: явиться заключенному Филину к майору Медведеву. Срочно. Что ж такое, все вразнос... Вчера Дроздова-куролеса не мог дождаться, сегодня этот хитрый меня заставляет нерв-ничать. Да когда ж власть почувствуют, черти!
Нарисовался вскоре Филин.
- Почему не пришли, когда я вас позвал? - спрашиваю.
- Не видел... - Ангел прямо безвинный.
Понимал я уже всю бесполезность обыска сейчас, после того как он исчезал куда-то, понимал... Но все же повел его на вахту, Шакалову кивнул - обыщи.
- Чего прячешь? - осведомился тот у Филина.
- Майору лучше знать... - Ухмыляется, сволота.
Обыск ничего не дал, понятно.
- Что делал у цензора? - спрашиваю.
- Ну а что можно там делать? Ясно. Письмецо пришел спросить, - нагло лыбится.
Сейчас я это и проверю, думаю. Пойдем сейчас к Меринову, как они его кличут... Пятнадцатилетнему Капитану.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
"Заначил дурь" - это значит спрятал принесенный наркотик, для несведущих.
Заначку Филин сделал в кинобудке, отодвинув лист фанеры, вытащив три кирпича - два внутрь и один вниз. Туда перекочевали... нет, не шоколадки... каждую он разломил, и под золотинкой оказались уложенные ровно белые пластины кукнара - сырца мака, собранного где-то далеко, на Иссык-Куле, и переданного дружками лихого Джигита сюда, за тысячи километров.
Отсюда при случае Филин перенесет свой драгоценный груз под старую эстраду, а оттуда потихоньку будет потаскивать свое шоколадное богатство, чтобы его продавать, ссужать и играть на него в карты. Будет получать за это деньги и так же аккуратно складывать их под эстраду, чтобы они накопились пачками червонцев.
И когда станет их много, передаст трусливому Мерину, чтобы тот, оставив себе мзду, передал засаленные десятки капитану Волкову, а тот купил себе на них коньячку и одеколончику, жинке - сережки, деткам - конфетки, а подполковнику Львову - подарочек ко дню рождения - дорогой и типично мужской штучное ружье, из которого бы пострелял тот осенью уточек и пригласил бы на жаркое капитана.
И они выпили бы за благополучную службу.
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
- Чего ж ты мне лепишь, Филин?! - Я тут уже взорвался. - Ни бандеролей, ни посылок тебе не положено, а за письмами все в отряд обращаются, когда почта приходит!
Он одевается, а на мои слова - никакого внимания. Нет, не поймаешь его пока, прошмыгнул опять...
- Иди, - говорю. - Но знай, что я тебя все равно достану. С Мерином твоим или одного. И все твои картишки кончатся, и денежки, и наркота. И не в ПКТ пойдешь у меня, Аркадий Филин, а сразу по этапу. Понял?
Кивает да лыбится. Ладно, посмотрим...
ЗОНА. ЦЕНЗОР
Заходит ко мне Медведев, улыбается, руку жмет. Он часто берет письма своего отряда для читки, так положено. И вдруг говорит:
- Прошлый раз ты письмо Цесаркаева задержал, мне надо с ним поработать.
А я разве упомню, что я задержал, у меня их проходит сотни за день, читать не успеваю. Поискал в бумагах на столе, не нашел. А майор тем временем сейфик приоткрыл, ключ торчал, не успел замкнуть. И вдруг вкрадчиво так говорит за моей спиной:
- Это откуда такая пачка десяток, - даже понюхал ее, - пахнут денежки зоной...
Я так и обмер, растерялся... бе-ме....
- В долг взял, мотоцикл собрался с коляской покупать для рыбалки...
- У кого занял, фамилия, быстро!
- Бе-ме...
Голову поднял... А он уже не улыбается, так и прожигает глазищами и твердо, уверенно говорит:
- Этого уже достаточно, чтобы впаять тебе срок за наркотики... Но жалко мне тебя, все же работник органов... пенсионер, срам-то какой!
- Какие наркотики! Ты очумел?
- Молчи уж...
И все... Сник я, сломался.
- Так... Дергай отсюда, пока не поздно, когда понадобишься, я тебя найду... Стыдно... Как не стыдно губить людей?! Я знаю, тебя подловил Волков на какой-то мелочи и втянул. Будь хоть раз мужиком! А деньги от его барыги Филина. Так?
- Так.
- Им ни слова, что у тебя был. Я их возьму с поличным. У тебя же четверо детей, внуки. Ой, дурак... Алкаш...
И ушел, больно швырнув мне пачкой денег в лицо.
Я напился по дороге домой, хотел покончить с собой путем замерзания... Залег в снег... Никак уснуть не могу, зубы от страха и холода стучат.
Все передумал, как посадят, как семья без меня будет, плачу как баба и эти десятки рву на кусочки... Спятил вовсе... И уснул все же, но почти у подъезда... Пьяный, а помирать не хочется...
ЗОНА. ФИЛИН
Меринов же вдруг пропал. Сунулся я к нему, неужто, думаю, Мамочка на него настучал, узнал что... Волнуюсь.
Меринов, говорят мне, серьезно простыл, в больнице лежит. Выйдет не раньше Нового года. Ясно, надо быстро дурь эту сбывать и уходить, ждать нечего. Только бы Поп не подвел... А пока написал я письмо Квазимоде, чтобы призвал он к порядку воровскому Джигита, ведь до конца он так и не расплатился.
НЕБО. ВОРОН
Боже, как же это скучно. Опять рыскали по баракам прапорщики, находили обалдевших от кукнара заключенных, тащили их на вахту, составляли протоколы, а те улыбались дебильными улыбками, и ничего не хотели, и ни о чем не жалели, отдавая все за затяжку наркотика. Филин же наблюдал за общей картиной и тихонько разлагал своих товарищей, за их деньги ночью тихо попивая чаек с конфетками. Разомлев от него, он засыпал спокойным сном праведника. Наркотики он не употреблял, жалел здоровье и очень заботился о своем нетленном организме. И проверявшие его каждую ночь, как склонного к побегу, прапорщики неизменно находили его мирно и тихо спящим, в добром здравии - свежего и пышущего здоровьем. И злился Медведев, и радовался Волков, и шла жизнь, что приносила одним радость, другим грусть, проходила в общем-то скучно и бессмысленно. Я, конечно, не вправе судить поступки людей, но, поверьте, до чего ж это скучно и бестолково - все, что внизу происходит.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Все шло, как шло.
Опять утро и общее молчание, особо дорогое Воронцову - когда не балаболили под ухом и стоял в душе особый покой, который так не хотелось нарушать никакими действиями - ведь все они несли на себе отпечаток постылости.
Как же так жить? А вот так. Некоторые, как Кукушка, прикипают к этой жизни навсегда, и отлучить их невозможно. Недавно старого дурака поймали около запретки - он кидал через нее чай. Вот заняться-то нечем выжившему из ума идиоту. Ну что, отпустили, припугнули новым сроком. А он вроде как к этому опять и вел. Тогда просто вытолкали и пообещали, что в следующий раз будут по нему стрелять. Вроде не видно теперь.
Раньше в БУРе - так до этого называлось ПКТ - была вообще некая диета со странно-подозрительным названием - хлебно-водяная. Давали по куску хлеба величиной в кулак три раза в день да утром горячую бурду, гордо именовавшуюся чаем. Темноватая жидкость с солью да капелькой жира именовалась супом. Но уже было хорошо, что это была вода горячая - она отменно согревала кости и приводила организм в относительный порядок. Выживали.
Вообще, странная эта прихоть "хозяина" - наказывать людей почему-то голодом. И это не самоуправство дуболомов на месте, а государственная политика - существует даже приказ МВД за номером тринадцать (?!), разрешающий для заключенных как дисциплинарное наказание "пониженную норму питания". Кто-нибудь из мудрых составителей этого приказа попробовал пожить в режиме этого самого "пониженного" питания?
А там, где разрешено морить людей голодом, можно воплотить в жизнь массу не менее интересных задумок. И воплощали...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
- Сегодня кино в зоне... - нудно тянет Джигит.
- Смотри, повар, что ли, расщедрился, картошки наложил? - Кто-то нашел у себя в тарелке какой-то обмылок.
- Ага, наложит он тебе... - осекли его. - Держи карман шире. Прапор проверяет, густоту себе сливает.
- Сейчас в Зоне каша сладкая... - тянет опять Джигит.
- С мармеладом, - я ему отвечаю. - Губы раскатал. Вот выйдешь - будет тебе каша и кино.
- И пионерские штучки, - кто-то из угла стола добавил.
- И пионерки! - хохотнул цыган Грачев.
Троих цыган, по просьбе Филина, Волков засадил в ПКТ только вчера за пустяковую провинность. Устроил у них обыск и был в бешенстве, что ничего не нашел.
Джигит его оглядел, но заводиться не стал, смолчал. Чего меж собой-то делить, все мы сейчас убогие, зарешеченные.
Сдали посуду. Цыган осторожненько, бестия, через глазок следит за прапором, второй цыган ему помогает, а я потихоньку подключаю провода кипятильника да завариваю первую пайку чифиря. Отстоялся, пропарился "деготь" и пошел по кругу. Вот уже легче.
Пью свою пайку, потеплело. Цыган нифеля доел, кайфуем, молчим, день новый ждем - что он принесет?
Да ничего.
- Шмон зверь хотел накатить, - кто-то напомнил, - заховайте кипятильник на пару дней.
- Да вон параша чистая. В ней можно...
- Чего она чистая... куда там. У нас же некому ее мыть, все, бля, блатные! - Джигит кипятится, кавказская кровь.
- Ладно, вычистят, - предупреждаю ссору.
Затихли.
- Ты таракана своего, Ваську, забыл подогреть хавкой... - Мне цыган подмигивает.
Вспомнил и я о нем, но что-то не приходит, дурашка. Боится. Или сытый? Да чем тут? Кто, кроме меня, о нем позаботится?
А вот и звонок. Раздеваемся до трусов, выходим, прихватив с собой сделанные из хамсы два пирога. Стоим. Тела у всех исколоты - не кодла, а зоопарк... Чего только не намалевано, до вечера можно разглядывать.
Пришли в раздевалку. Спецуху свою напялил да в цех. Вставляю в камере рабочей войлочные круги в станок, приношу пасту "Гои", натягиваю респиратор марлевый, перчаточки белые, очки защитные.
Включилась вентиляция, завыло все вокруг. Закрылась за последним железная решетка ворот камеры, и мы, двенадцать гавриков, приступили к выполнению государственного плана.
За смену надо отшлифовать тысячу кронштейнов.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Маленький цех сразу покрывается едкой пылью, оседая на теле липкой грязью, смешиваясь с потом. От включенных станков непрерывный монотонный гул, и это сразу отбивает все желание напрягать голос, но и думать о постороннем мешает сама работа, что выматывает уже через час.
Операции надо делать быстро, зевать некогда.
Белые перчатки сразу приобретают грязно-алюминиевый цвет, а к обеду и вовсе вытираются на пальцах. Квазимода переодевает их с правой руки на левую и продолжает бездумно прижимать все новые и новые кронштейны, отчего тусклая алюминиевая поверхность в считанные секунды на глазах превращается в зеркальную...
ВОЛЯ. НАДЕЖДА
Писала я ответ этому Воронцову два дня. Что ж, решила помочь человеку добрым словом, но не более, зачем он мне, посудить, тюремный мужик, у него и норов их, тамошний, дурной. Я уж на этом в жизни обжигалась, с мужицкими-то ухватками дурными...
Сцепились из-за меня, когда в девках была, двое - Алексей и Афанасий. Как петухи, не раз дрались, прямо друг дружке головенки норовили свернуть, вот какая злоба была друг на друга. Пока не оборвала я ухаживания - обоих.
А тут однажды весной пошла с подружками в лес сок березовый набрать. Столкнулась там с этим дикарем Афанаськой. Грустный стоит, обиженный, мне аж смешно стало. Ну, улыбнулась я, то ли ему или солнышку весеннему, не помню уж. А вот Алеша мне больше нравился, это точно...
И тогда он и увидел, Алеша, нас, улыбающихся.
В этот же вечер жестоко избил Афанасия. С дружком они были, потому и накостыляли ему крепко. Все избы эта новость облетела, и я пришла в дом к нему, он слег после побоев. Маманя его приняла меня холодно, понимала, откуда ветер дует, но смирилась под натиском сына, впустила. Единственный он у нее был. Посидели, будто даже жалко мне его стало, как родного.
Ну а Алешу моего осудили, и себя я до сих пор в этом виню. Из-за того охладела я к Афанаське, а он уж о свадьбе заговорил, момент нашел...
И уж поздно все было... силком он меня взял в стогу, стал женихом настоящим. Свадьбу назначили в субботу, несколько дней оставалось. Он бутылку самогонки достал, лезет, целуется. А я лежу в сене этом, с собою-девкой прощаюсь, чую, сейчас все и произойдет. Лягухи квакают, сверчки поют, и душу теплом наполняет, а может, так и надо?
Он выпил, меня принуждал, да зачем? Смотрела я в звездное небо, искала звезду свою, как сейчас помню, звезду, что мне счастье принесет... Окажись она в руках, ох надкусила бы ее от счастья...
А он лежит, планы на жизнь строит. Ну, тут ему дурь в голову-то ударила, он на меня и полез, нахрапом. Жена, мол, завтра-послезавтра все одно будешь мне. И так противно стало, он пьяный, слюнявый. Все мое тело восстало против насилия такого, против безысходности судьбы - неужто с нелюбимым буду жить?!
И как-то в одночасье он мне опротивел. Увидел, что надломил меня, извиняться стал, плакать. А я гордо встала, не попрощавшись, ушла. Не один день потом простаивал перед окнами. Выстоял он свою свадьбу, сыграли мы ее к осени. Ну а я уж ребеночка от него ждала... Он у порога ночевал, когда я рожала, совсем рехнулся. Отцовство его очень преобразило, устыдился и дури своей, на коленях ползал. Ну что, испугалась я одиночества, пересилила себя, согласилась с ним жить...
Посоветовала я этому Ивану Максимовичу Воронцову, по бабьему своему уразумению, не приносить впредь близким ему там людям зла, надеяться на жизнь будущую, ведь будет же она, какая - другое дело, а там, как сам построишь. Обнадеживала его. Тоже душа потерянная, больная, надо и ее успокоить.
Но - никаких намеков на приятельские отношения, только письма. Написала, что отец вспомнил мать его, что особо приятно будет читать ему там, вдали от могилки ее. Трижды перечитывала потом свое сочинение, трижды переправляла, потом наконец в конверт положила. И душа вдруг облегченно вздохнула, будто сделала я что-то богоугодное, очень нужное. Вот ведь как...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Работал станок, еще мгновение, и в кривом зеркале вращающейся заготовки отразится искаженное, обезображенное лицо.
Восемь поворотов вокруг оси, пока не взыграет бликами металл так, что диву даешься человеческому умению и сноровке.
И так целый день - тысяча штук деталей, похожих на блестящие новогодние игрушки, падают в ящик рядом со станком, а пальцы-култышки Квазимоды продолжают хватать и хватать машинально следующий кронштейн и совать его, совать, совать... И крутится войлочный круг, шлифует, полирует эти людские игрушки, неведомо кому и для чего нужные. И дает Воронцов государственный план, и не может без этой тысячи страна, а получив ее, награждает Воронцова тюремной баландой и радуется. А награжденный вкладывает на следующий день всю свою досаду и необузданную ярость в эти опостылевшие кронштейны и делает их все больше и больше...
Он спешил, и было из-за чего. В первые дни ему помогли выгнать все сто процентов, другим новичкам это не удавалось. Где недоставало сноровки, заменял ее силою, и через неделю уже выдал первую тысячу, сделал план.
Доставался план тяжко: деталь, прижатая к кругу его мощными пальцами, раскалялась, протирая трикотажные перчатки и обжигая кожу, было больно. Сильно раздавшиеся суставы его пальцев были привычны к большим нагрузкам, это помогало.
Заготовку приходилось прижимать большим и указательным пальцами, отчего кожа на них вскоре обросла костяными мозолями и уже не ощущала ни раскаленного диска, ни веса детали.
Не привык он быть неумехой, нахлебником, потому старался. И хотя в камере существовал неписаный закон - один за всех, все за одного, но он вскоре, по обыкновению, перещеголял всех в выработке, вышел на вторую тысячу деталей ежедневно и тем самым быстро рассчитался с долгами первого месяца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59