длинная улица со спокойным движением, в обрамлении деревьев, с виллами и садами, которые доходили до самых тротуаров с низкими изгородями. Немного рассеянно, но придерживаясь, как и положено, правой стороны, он отдался на волю скольжению, легкой зыби молодого дня. Возможно, именно эта невольная расслабленность помешала ему избежать аварии. Когда он заметил, что женщина, стоявшая на углу, не взглянув на светофор, рванулась на проезжую часть, обычные меры предосторожности уже не годились. Забирая резко влево, он выжал и ручной, и ножной тормоз, услышал крик женщины и, одновременно с ударом, отключился. Как будто внезапно заснул.
В себя он пришел так же резко. Четверо или пятеро парней вытаскивали его из-под мотоцикла. Во рту было кроваво и солоно, колено саднило, а когда его подняли, он закричал — настолько пронзила его боль в правой руке. Голоса, как будто не принадлежавшие тем, кто над ним склонился, звучали бодро и весело. Его слегка утешили заверения, что на перекресток он выехал по правилам. Борясь с тошнотой, поднимавшейся к горлу, он спросил о той женщине. Пока его, лицом кверху, несли до ближайшей аптеки, он узнал, что виновница аварии обошлась царапинами на ногах. «Вы ее почти и не зацепили, только вот мотоцикл на нее опрокинулся». Мнения, рассуждения, тихонько, спиной заносите, полумрак маленькой аптеки, теперь порядок, и кто-то в халате дает ему глоток воды — это придало ему сил.
«Скорая» приехала через пять минут, его уложили на мягкие носилки, и он с удовольствием вытянулся. В машине он абсолютно четко отвечал на вопросы полицейского, при этом понимая, что пережил сильнейший шок. Рука почти не болела; кровь из рассеченной брови капала прямо на лицо. Он в порядке, это была авария, просто не повезло, несколько недель покоя, и все пройдет. Полицейский заметил, что и мотоцикл как будто не сильно пострадал. «Еще бы, — ответил он, — я же был снизу…» Оба засмеялись, перед входом в больницу полицейский пожал ему руку и пожелал удачи. Тошнота снова подступала; пока его на носилках везли в приемный покой, под деревьями с птицами на ветках, он закрыл глаза; хотелось поскорей уснуть или впасть в забытье. Но ему еще долго пришлось ждать в маленькой комнатке, пахнущей больницей: там на него завели карточку, сняли одежду и одели в плотную серую рубаху. С правой рукой обращались очень осторожно, так что боли не было. Санитарки много шутили, и если бы не спазмы в желудке, то он бы чувствовал себя вполне хорошо, почти счастливо.
Его отвезли на рентген, и через двадцать минут со снимком, все еще влажным, лежащим на груди, словно черная могильная плита, он был доставлен в операционную. Кто-то в белом, высокий и худой, подошел, чтобы взглянуть на снимок. Он понял, что его перекладывают с одних носилок на другие, женские руки поправили подушку под головой. Снова подошел мужчина в белом, улыбнулся, и в его руке что-то блеснуло. Мужчина потрепал его по щеке и сделал знак кому-то, стоящему сзади.
Сон был странный: полный запахов, а раньше запахи ему никогда не снились. Сначала запах болота: слева от тропы начиналась трясина, из которой никто не возвращался. Но и этот запах кончился: пришел темный и густой аромат ночи, по которой он двигался, спасаясь от ацтеков. Иначе и быть не могло: он прятался от ацтеков, что шли за ним по пятам, и его единственным шансом на спасение было укрыться в самой глубине сельвы, при этом не уходя далеко от узкой тропы, ведомой лишь им, мо-текам.
Больше всего его пугал запах, как будто внутри абсолютной реальности сна что-то восставало против привычного хода вещей, что-то новое вступало в знакомую игру. «Это запах войны», — подумал он и машинально схватился за каменный нож, висевший на шерстяном поясе. Внезапно раздался звук, заставивший его сжаться в комок и затаиться, дрожа. В самом по себе страхе ничего странного не было; страха в его снах хватало всегда. Он выжидал, укрытый ветками кустов и беззвездной ночью. Где-то далеко, возможно на другом берегу большого озера, жгли костры; в той части неба мерцали красноватые всполохи. Странный звук не повторялся. Возможно, это был какой-нибудь зверек, спасавшийся, как и он, от запаха войны. Он медленно распрямился, принюхиваясь. Все было тихо, но страх оставался, как оставался и запах — приторное благовоние лесной войны. Нужно было двигаться дальше, пробираться, минуя болото, в самое сердце сельвы. Он сделал несколько шагов вслепую, каждый раз наклоняясь, чтобы ощупать твердую землю под ногами. Ему хотелось побежать, но совсем рядом колыхалась трясина. Понемногу он нашел нужное направление. И тогда на него нахлынула волна самого страшного запаха, и он в отчаянии рванулся вперед.
— Да так вы с кровати свалитесь, — сказал сосед по палате. — Не нужно так метаться, дружище.
Он раскрыл глаза, и был вечер, и солнце садилось за окнами длинной больничной палаты. Пытаясь улыбнуться своему соседу, он почти физически ощущал налипшие остатки последнего кошмарного видения. Загипсованная правая рука была подвешена к сложному приспособлению из блоков и гирек. Хотелось пить, как после многокилометровой гонки, ко много воды ему не дали — хватило только сделать глоток и смочить губы. Снова накатывал жар, и он мог бы заснуть, но он наслаждался покоем, прикрыв глаза, слушая разговоры других больных, время от времени отвечая на вопросы. К кровати подкатили белую тележку, светловолосая медсестра протерла ему спиртом бедро и воткнула в ногу толстую иглу, соединенную шлангом с флаконом, полным янтарной жидкости. Подошел молодой доктор, навесил ему на здоровую руку аппарат из металла и кожи и снял какие-то показания. Близилась ночь, и новый приступ жара мягко увлекал его в то состояние, где мир видится словно через театральный бинокль, где все вокруг реально и хорошо и в то же время слегка неестественно; как будто смотришь скучный фильм, понимаешь, что на улице еще хуже, и остаешься.
Появилась чашка чудесного бульона — золотистого, пахнущего луком-пореем, сельдереем, петрушкой. Кусочек хлеба, вкуснее которого не бывало ничего на свете, становился все меньше и меньше. Рука совсем не болела, и только зашитая бровь время от времени взрывалась короткой горячей вспышкой. Когда окна напротив стало заволакивать темно-синими пятнами, он решил, что заснуть будет легко. Было немного неудобно лежать на спине, но, проведя языком по сухим горячим губам, он ощутил вкус бульона и счастливо вздохнул, отдаваясь на волю сна.
Вначале он ничего не понимал, все ощущения нахлынули разом, вперемешку. Он знал, что бежит в полной темноте, хотя небо над ним, наполовину укрытое кронами деревьев, было светлее, чем остальное пространство. «Тропа, — подумал он. — Я сбился с тропы». Ноги вязли в подстилке из листьев и грязи, ветви кустов на каждом шагу стегали по груди и ногам. Задыхаясь, понимая, несмотря на тьму и тишину, что попал в ловушку, он сжался и прислушался. Возможно, тропа совсем рядом и при первом свете дня он снова ее увидит. Но сейчас ничто не поможет ее отыскать. Рука, бессознательно сжимавшая рукоять ножа, как скорпион из болота, вскарабкалась к амулету, висевшему у него на шее. Едва шевеля губами, он зашептал молитву маиса, ту, что приносит хорошую погоду, а потом воззвал к Верховной Повелительнице — той, что наделяет мотеков худой и доброй судьбой. Но в то же время он чувствовал, как ступни его все глубже погружаются в грязь и ожидание в темноте среди неведомых растений становится невыносимым. Лесная война началась еще при полной луне и шла уже три дня и три ночи. Если ему удастся скрыться в глубине сельвы и он уйдет с тропы, когда закончатся болота, то, быть может, охотники не пойдут по его следу. Он подумал о том, что у них, наверное, уже много пленников. Но дело было не в количестве, а в священном сроке. Охота будет длиться до тех пор, пока их жрецы не дадут сигнала к возвращению. Всему положен свой счет и свой предел, и он сейчас находился внутри священного срока, и он не был охотником.
Услышав крики, он одним рывком распрямился, держа нож в руке. Среди ветвей, совсем рядом, колыхались факелы, как будто небо на горизонте загорелось. Запах войны становился невыносимым, и когда первый из врагов прыгнул ему на шею, было почти приятно всадить ему в грудь каменное острие. Теперь пятна факелов и радостные крики были повсюду. Он еще успел пронзительно закричать — один или два раза, — а потом кто-то сзади накинул ему веревку на горло.
— Это все жар, — раздался голос с соседней кровати. — После операции двенадцатиперстной кишки со мной было то же самое.
По сравнению с ночью, из которой он возвращался, теплый полумрак палаты показался ему восхитительным. Свет фиолетовой лампы, глядевшей на него из глубины помещения, обещал защиту от всех бед. Слышно было, как кто-то покашливает, кто-то тяжело дышит, иногда доносились тихие голоса. Все вокруг излучало спокойствие и надежность, и не было этой погони, и не было… Но больше думать о пережитом кошмаре ему не хотелось. Здесь было столько вещей, достойных его внимания. Он принялся изучать гипс на руке и блоки, которые так удобно поддерживали ее на весу. На ночном столике стояла бутылка с минеральной водой. Он с наслаждением отхлебнул из горлышка. Теперь он ясно видел всю палату, тридцать кроватей, шкафы со стеклянными дверцами. Жар, похоже, начал спадать, лицо больше не горело. Рассеченная бровь почти не давала о себе знать. Он вспомнил, как утром выходил из гостиницы, как садился на мотоцикл. Кто мог подумать, что все закончится так? Он попробовал восстановить в памяти сам момент аварии и разозлился оттого, что в этом промежутке времени была какая-то дыра, пустота, которую никак не удавалось заполнить. Между столкновением и моментом, когда его вытащили из-под мотоцикла, был обморок или еще что-то, где ничего не видно. И в то же время ему казалось, что эта дыра, это ничто длилось целую вечность. Нет, дело даже не во времени — скорее, пройдя через эту дыру, он где-то побывал, преодолел громадное расстояние. Столкновение, страшный удар о мостовую. В любом случае, выбравшись из этого черного колодца, он, пока прохожие на улице поднимали его тело, чувствовал какое-то облегчение. Боль в сломанной руке, рассеченная бровь, разбитое колено — все это было облегчением, возможностью вернуться к свету дня, почувствовать помощь и участие. И это было необычно. Нужно при случае спросить об этом доктора. Теперь им снова завладевал сон, его опять затягивало куда-то вниз. Подушка под головой такая мягкая, а в воспаленном горле — такая приятная свежесть от минеральной воды. Возможно, удастся отдохнуть по-настоящему, без этих навязчивых кошмаров. Фиолетовый глаз лампочки мерцал все тусклее и тусклее.
Он спал на спине и поэтому не удивился, что пришел в себя в таком положении, но когда дыхание перехватило от запаха сырости, запаха влажного камня, он все понял. Бессмысленно было напрягать зрение в попытках оглядеться — его окружала полная темнота. Хотел приподняться, но почувствовал, что запястья и щиколотки схвачены веревками. Он был распят на полу, в промозглом каменном мешке, холод входил в него сквозь обнаженную спину и ноги. Он попробовал нащупать подбородком свой амулет — и понял, что его сорвали. Теперь надежды нет, никакая молитва не спасет его от страшного конца. Издали, словно просачиваясь сквозь камень, доносились удары ритуальных барабанов. Да, его притащили в святилище, он лежал в храмовой темнице и ждал своей очереди.
Он услышал крик, хриплый крик, гулко отдававшийся в стенах. Затем другой, перешедший в жалобный стон. Это он сам кричал в темноте; он кричал, потому что был жив и все его тело искало в крике защиты от того, что должно было случиться, от неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках, наполнявших соседние застенки, и о тех, кто уже поднялся на ступени жертвенника. Он испустил еще один полузадушенный крик; рот его почти не раскрывался, челюсти были плотно сжаты и двигались страшно медленно, с нескончаемым усилием, как будто сделанные из резины. Скрип дверных задвижек хлестнул его словно кнутом. Судорожно извиваясь, он попытался избавиться от веревок, впивавшихся в тело. Правая рука напряглась так, что боль стала нестерпимой, и ему пришлось застыть неподвижно. Распахнулись створки двери, и дым от факелов достиг его тела раньше, чем их свет. Прислужники жрецов, одетые только в ритуальные повязки, смотрели на него с презрением. Блики света плясали на их потных телах, на черных волосах, на украшениях из перьев. Веревки исчезли; теперь его держали горячие руки, твердые, как бронза. Четверо прислужников подняли его, все так же распростертого лицом кверху; он понял, что его несут на руках по узкому коридору. Впереди шли факельщики, в свете факелов были видны влажные стены и потолок, настолько низкий, что несущим приходилось наклонять головы. За ним пришли, его несут, — значит, это конец. Лицом кверху, в метре от каменного потолка, иногда возникающего в неясном свете факелов. Когда на месте потолка появятся звезды, а впереди вырастет лестница, сотрясаемая криками и пляской, наступит самое страшное. Коридор все не кончался, но он должен кончиться, тогда он ощутит запах свежести, полной звезд, но это будет потом, шествие в красной полутьме бесконечно, ему очень больно, и он не хочет умирать, но что он может сделать, если с него сорвали амулет — его подлинное сердце, центр его жизни.
Прыжок — и он вынырнул в больничную ночь, под ровный надежный потолок, под защиту мягкой тени. Он подумал, что, наверное, кричал, но в палате все спали. В бутылке минеральной воды на ночном столике пузырьки стали голубыми — такими же, как и оконные стекла в палате. Он с шумом выдохнул, чтобы очистить легкие, чтобы отогнать видения, налипшие на его веки. Каждый раз, закрывая глаза, он снова видел их перед собой, но в то же время наслаждался тем, что сейчас он не спит и это бессонье надежно его защищает, что скоро рассветет, и тогда он сможет спокойно уснуть и не будет видений, ничего не будет… Все труднее становилось держать глаза открытыми, притяжение сна становилось все сильнее. Он сделал последнее усилие, здоровой рукой потянулся к бутылке с водой, но пальцы его ухватили только черную пустоту, а коридор все продолжался, камень за камнем, и по временам — красноватые отблески, и он тихонько завыл, потому что коридор сейчас закончится, вот потолок поднимается, словно распахивается огромный рот, прислужники выпрямляются во весь рост, и свет ущербной луны падает ему на лицо, на глаза, которые не хотят ее видеть и безнадежно открываются и закрываются, пытаясь прорваться на другую сторону, снова отыскать ровный потолок больницы. Но раз за разом он видел только ночь и луну, а его уже поднимали по лестнице, теперь с запрокинутой головой, а вверху горели костры, поднимались в небо столбы ароматного дыма, и он увидел красный камень, блестящий от пролитой крови, и ступни ног предыдущей жертвы — тело уже уносили прочь, чтобы сбросить вниз с северной лестницы. Он застонал и из последних сил зажмурился, пытаясь проснуться. На секунду ему показалось, что он спасся, потому что он снова неподвижно лежал на кровати, и голова не свисала. Но запах смерти не исчез, и, открыв глаза, он увидел окровавленную фигуру верховного жреца, приближавшегося к нему с каменным ножом в руке. Ему удалось еще раз закрыть глаза, хотя теперь он уже знал, что не проснется, что он и не спал, потому что чудесным сновидением было все остальное, абсурдное, как и все сновидения; там он путешествовал по странным улицам невиданного города, там без огня и дыма горели красные и желтые огоньки, там он восседал на огромном металлическом насекомом. В невероятной лжи этого сна его так же поднимали с земля, и кто-то с ножом в руке так же подходил к нему, распростертому лицом кверху, лицом кверху, с зажмуренными глазами, в ярком свете огней.
[Пер. К. Корконосенко]
Конец игры
Мы с Летисией и Оландой в жаркие дни ходили играть к Аргентинской железной дороге, дождавшись, когда мама и тетя Руфь лягут отдохнуть после обеда, чтобы улизнуть через белую дверь. Мама и тетя Руфь всегда очень уставали от мытья посуды, особенно когда вытирали ее мы с Оландой: то и дело вспыхивали ссоры, падали ложки, раздавались колкости, понятные только нам четверым;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82