Мы устраивали прогулки по острову, держались вежливо и учтиво, чтобы избежать взаимных обид. Порой бродили по тяжелым коврам из сухих листьев, устилавшим берег реки. Иногда меня сбивало с толку наше молчание, а иногда — слово, сказанное с прежней интонацией; и, наверное, Лусио тоже попадал вслед за мной в ловко расставленные сети бесполезных привычек; и так продолжалось до тех пор, пока ненароком брошенный взгляд и страстное желание остаться в одиночестве не напоминали нам, что мы друг для друга любезные, вежливые незнакомцы. Вот тогда-то он и сказал: «Ночь прекрасная, давай прогуляемся». И мы с ним — как сейчас с тобой, если захотим, — спустились по лестнице с веранды и пошли вон туда, где луна светит прямо в лицо. Дорогу я помню смутно, Лусио шел впереди, а я вслед за ним, сминая мертвые, опавшие листья. Потом постепенно я начал узнавать тропинку, петляющую меж апельсинных деревьев, пожалуй, это случилось не здесь, а чуть подальше, где-то на уровне последних хижин и камышовых зарослей. Помнится, с того мига силуэт Лусио стал вдруг резко выпадать из общей картины, настолько накладывающейся — прямо как калька! — на ту, другую реальность, что я даже не удивился, когда камыши расступились и в сиянии полной луны показалась маленькая песчаная коса и руки реки, тщетно пытающиеся ухватиться за желтые берега. Где-то позади упал перезревший персик, и в этом звуке, напомнившем звук пощечины, была какая-то невыразимая неуклюжесть.
Подойдя к воде, Лусио обернулся и пристально поглядел на меня. А потом сказал:
— Ты это место имел в виду, правда?
И хотя мы никогда больше не заговаривали о моем сне, я ответил:
— Да.
— Даже это ты у меня украл, — не сразу откликнулся он, — даже мое самое сокровенное желание! Ведь именно о таком уголке я и мечтал, именно такое место мне и нужно было. Ты подглядел чужой сон.
И когда он сказал это, Маурисио, сказал монотонным голосом и шагнул ко мне, в моей памяти вдруг прорвался какой-то нарыв, я закрыл глаза и понял, что сейчас вспомню… даже не глядя на реку, я чувствовал, что увижу сейчас конец моего сна, и действительно увидел, Маурисио, увидел утопленника… на груди у него почила луна, а лицо было мое, Маурисио, у утопленника было мое лицо!
Почему ты уходишь? Если хочешь, в ящике письменного стола лежит пистолет, правда, можешь переполошить соседей. Но только останься, Маурисио, давай еще немножко послушаем плеск реки, и может, среди камышей и волн, пальцы которых скользят по илистому дну и превращаются в водовороты, ты в конце концов разглядишь руки, мертвой хваткой вцепившиеся в корни, увидишь, как кто-то, весь в тине и уже порядком обглоданный рыбами, выкарабкивается на отмель и идет сюда по мою душу. Я, правда, могу еще раз испытать судьбу, могу снова убить его, но он обязательно вернется и однажды ночью утащит меня за собой. Да-да, утащит, и сон сбудется по-настоящему! Я отправлюсь в последний путь, проплыву на спине мимо косы и камышей, лунный свет придаст мне величественности, и сон наконец обретет свое завершение, Маурисио, наконец-то обретет свое завершение.
[Пер. Т.Шишовой]
Аксолотль
Когда-то я много размышлял об аксолотлях. Я наведывался в аквариум Ботанического сада и часами наблюдал за ними, следя за их неподвижностью, за их едва заметными телодвижениями. А сейчас я сам аксолотль.
Случай свел меня с ними в то самое весеннее утро, когда после зимней спячки Париж наконец раскрыл свой павлиний хвост. Я проехал по бульвару Порт-Рояль, потом прокатился по бульварам Сен-Марсель и Л’Опиталь и увидел газон, зеленеющий среди всей этой серой массы домов, и тут же вспомнил о львах. Я любил захаживать ко львам и пантере, но никогда не переступал порог влажного и темного здания с аквариумами. Прислонив велосипед к железной решетке, я пошел посмотреть сад. Но львы чувствовали себя неважно, а моя пантера спала. И я вошел в здание с аквариумами; пройдя мимо вполне заурядных рыбешек, я вдруг наткнулся на аксолотлей. Проведя возле них целый час, я ушел и с тех пор уже не мог думать о чем-либо другом.
В библиотеке Святой Женевьевы я вычитал в энциклопедии, что аксолотли — земноводные, точнее, личинки тигровой амбистомы, имеющие жабры. Чтобы понять, что они — мексиканские твари, мне хватило одного взгляда на их маленькие розоватые ацтекские маски, об этом же говорила и табличка в верхней части аквариума. Я прочел, что отдельные экземпляры встречаются и в Африке, они пережидают засуху, зарывшись в землю, а едва начинается сезон дождей, перебираются в воду. Я нашел и испанское название аксолотля — ахолоте, — узнал, что их употребляют в пищу, а их жир использовался (похоже, теперь уже не используется) вместо рыбьего жира.
Я не стал копаться в специальной литературе, но на следующий день снова пришел в Ботанический сад. Я стал наведываться туда каждое утро, а иногда забредал еще и по вечерам. Смотритель аквариума каждый раз, получая от меня билет, растерянно улыбался. Я прислонялся к металлическому поручню, опоясывающему аквариум, и смотрел на аксолотлей. И в этом нет ничего странного, потому что я сразу же понял: что-то нас связывает, что-то давно забытое и отчаянно далекое, но тем не менее что-то близкое нам обоим. И это я осознал в то самое утро — стоило мне лишь остановиться у аквариума, в котором сквозь толщу воды поднимались пузырьки воздуха. Аксолотли громоздились на ничтожно малом участке дна (и лишь я один в состоянии понять, насколько ничтожным и насколько малым он был), покрытом замшелыми камнями. Их было девять, самый крупный из них уткнулся головой в стекло, вперяя взгляд своих глаз золотистого цвета в каждого, кто приближался к аквариуму. Я смутился и едва не застыдился самого себя, когда вдруг понял, с каким же бесстыдством разглядываю эти молчаливые и неподвижные тела, спрессованные на дне аквариума. Я мысленно выделил одну особь, лежавшую справа и несколько отдельно от остальных, и захотел получше ее изучить. Розовое тельце, почти прозрачное (мне вспомнились китайские статуэтки из молочного стекла), напоминающее тело маленькой ящерицы, пятнадцати сантиметров длиной, оканчивалось удивительно изящным рыбьим хвостом — надо сказать, самая чувствительная часть нашего тела. На хребте — прозрачный плавник, сливающийся с хвостом, но лапки — вот от чего я не мог оторвать взгляд — были тонюсенькие, с крошечными пальчиками и ноготками, совсем как у человека. И тут я увидел его глаза и его лицо. Невыразительный лик: одни лишь глаза и больше ничего, две дырочки размером с булавочную головку, цельные прозрачные капельки золотистого цвета, в которых, казалось, не было жизни, но они смотрели, позволяя моему взгляду проникать сквозь золотистую точку, погружаясь в прозрачную тайну его тела. Тончайший черный ореол обрамлял глаз, вписывая его в розовую плоть, в розовый камень огромного, с неровными краями, треугольника головы, отчего та весьма походила на изъеденную временем старую статуэтку. Под треугольной плоскостью лица рта не было видно, и только в профиль можно было разглядеть, насколько он велик — тонкая трещина раскалывала надвое почти что безжизненный камень. По обеим сторонам головы, там, где положено быть ушам, росли три красные, словно коралл, веточки, растительный нарост — я подумал, что это жабры. Только они и выдавали в этом существе жизнь, каждые десять или пятнадцать секунд веточки жестко вздымались и снова опускались. Иногда чуть-чуть двигалась лапка, и я видел, как крошечные пальчики мягко опускались на мох. Нам не нравится много двигаться, а аквариум слишком тесный — стоит слегка пошевелиться и сразу же упираешься хвостом или же головой в кого-то еще, а отсюда всякие трения, ссоры, а в итоге — усталость. Время меньше заметно, когда мы лежим неподвижно.
И именно неподвижность аксолотлей очаровала меня и заставила приникнуть к стеклу аквариума, когда я впервые увидел их. И мне показалось, что я понял их тайную волю, их тайное желание отринуть пространство и время безразличной неподвижностью. После я узнал их лучше: сокращение жабр, скольжение тонких лапок по замшелым камням, неожиданные рывки (некоторые из них плавают, извиваясь всем телом) убедили меня: аксолотли вполне способны выходить из состояния ископаемой спячки, в котором они пребывали долгими часами. Их глаза — они-то и покорили меня больше всего. Совсем рядом, в соседних аквариумах, плавали всяческие рыбешки, являя миру тупую бессмысленность своих красивых глаз, так похожих на наши. В глазах же аксолотлей я видел иную, отличную от нашей, жизнь, иной способ смотреть. Прилипнув к стеклу (тогда смотритель обеспокоенно кашлял), я пытался получше разглядеть эти золотистые точки, эти двери в бесконечно неспешный и бесконечно далекий мир розовых созданий. И стучи не стучи пальцем по стеклу перед самыми их лицами — не достучишься, никакой реакции в ответ. Только светятся нежным и пугающим блеском золотые глаза, которые по-прежнему смотрели из бездонных глубин, доводя меня до головокружения.
И все же мы были близки. Я узнал это задолго до того, как стал аксолотлем. Узнал это в тот самый день, когда в первый раз увидел их. Антропоморфность обезьяньих черт лишь доказывает — хотя привычно считать как раз наоборот, — насколько огромно расстояние между нами и обезьянами. Аксолотли совершенно не похожи на людей, и это убедило меня в собственной правоте, в доказательстве которой я не шел путем легких аналогий. Вот только их лапки-ручки… Но у всех ящериц такие лапки, и ни одна ящерица не похожа на нас. Я уверен, что все дело в голове аксолотлей, в этом розовом треугольнике с золотыми глазками. Вот это смотрело и все понимало. Вот это звало меня. Они не были животными.
Чего уж проще, это ж очевидно, взять и впасть в мифологию. Я стал видеть в аксолотлях некую метаморфозу, которая ни в коей мере не отрицала таинственную человеческую природу. Я представил их разумными существами, рабами своего тела, осужденными на бесконечное глубинное молчание, на безнадежное созерцание. Невидящий взгляд аксолотля, крошечный золотой диск, невыразительный, но тем не менее чудовищно блестящий, проникал в меня посланием: «Спаси нас, спаси нас». Я же, изумленный, лишь бормотал в ответ слова утешения, посылал наивные надежды. А они все глядели на меня и не двигались, лишь только приподнимались розовые веточки жабр. И в этот момент я почувствовал: внутри меня что-то заныло, быть может, они заметили меня, уловили мое отчаянное усилие проникнуть в их жизнь, туда, куда проникнуть было невозможно. Они не были человеческими существами, но никогда прежде я не ощущал такой глубокой связи с живым существом. Аксолотли порою казались мне свидетелями чего-то иного, а иногда и ужасными судьями. Я чувствовал себя недостойным их; что за поразительная чистота была в этих прозрачных глазах. Они — личинки, но лучше сказать — личины, то есть маски, призраки. Что ждало своего часа за этими ацтекскими ликами, хоть и невыразительными, но тем не менее неумолимо жестокими?
Я боялся их. Думаю, не знай я, что рядом прохаживались посетители или смотритель, вряд ли бы осмелился остаться с ними наедине. «Да вы их прямо глазами пожираете», — говорил, смеясь, смотритель, должно быть, он думал, что я чокнутый какой-нибудь. Ему было невдомек, что это они пожирали меня глазами в неспешном акте золотого каннибализма. А выходя на улицу, я только и думал что о них, будто они могли издалека влиять на меня. Я приходил каждый день, а вечерами живо представлял их, неподвижных в полумраке, медленно двигающих лапкой, которая вдруг наталкивалась на другую такую же лапку. Быть может, глаза их и видели только ночью, в темноте, а дня они совсем не замечали. У аксолотлей веки не прикрывают глаза.
Сейчас я понимаю, что в этом нет ничего странного, когда-то это должно было произойти. С каждым днем, проводимым мной у аквариума, я все лучше узнавал их. Они страдали, и я каждой порой своего тела чувствовал их немое страдание, ощущал их муку, застывшую под толщей воды. Они что-то искали — быть может, давнее рухнувшее господство, время свободы, когда мир принадлежал аксолотлям. Вряд ли было возможно, чтобы это чудовищное выражение, побеждавшее непременную невыразительность их каменных лиц, не несло с собой боли, не было доказательством этого вечного проклятия, этого жидкого ада, в котором они мучились. Напрасно я пытался убедить себя: это лишь моя впечатлительность наделила аксолотлей несуществующим у них разумом. Они и я — мы были похожи. И потому ничего нет странного в том, что произошло. Мое лицо вжалось в стекло аквариума, мои глаза снова и снова пытались проникнуть в тайну золотистых глаз, не имеющих ни радужной оболочки, ни зрачка. Прямо передо мной покоилось лицо неподвижного аксолотля. И не было перехода, не было удивления — я увидел за стеклом свое лицо, да, именно свое, а не аксолотля, и увидел его снаружи аквариума, с той стороны стекла. И вдруг мое лицо отстранилось, и я все понял.
Одно было странным: я не утратил способность мыслить, не потерял разум. Осознав это, я в первый момент ужаснулся, как ужаснулся бы всякий заживо погребенный, очнувшись ото сна в могиле. А снаружи мое лицо снова приблизилось к стеклу, и я снова увидел свои губы, плотно сжатые от усилия постигнуть аксолотлей. Но в тот миг я сам был аксолотлем и прекрасно понимал, что никакого постижения не может быть. Человек находился вне аквариума, и его мысли были мыслями вне аквариума. Размышляя так, я был самим собой, был аксолотлем и находился в своем мире. И тут меня охватил ужас, ведь в ту же секунду я понял: я, как в тюрьму, заключен в тело аксолотля, переселился в него, сохранив способность мыслить по-человечьи, я заживо погребен в аксолотле, приговорен изящно ворочаться среди бесчувственных тварей. Но ужас сразу прошел, когда по моему лицу скользнула чья-то лапка, когда, чуть подавшись в сторону, я увидел рядом с собой смотревшего на меня другого аксолотля, и я понял, что и он, и он тоже все понимал, и не нужно нам было ничего говорить, все было ясно и так. Или же я находился еще и в нем, и все мы думали как люди, но не могли ничего никому передать — лишь блестели золотистые глаза, глядя на лицо человека, приникшего к стеклу аквариума.
Раньше он приходил часто, теперь все реже. Проходят недели, а его нет. Вчера он пришел, долго на меня смотрел, а потом взял и ушел. Мне показалось, что мы перестали его интересовать, и он пришел лишь по старой привычке. Размышлять — это все, что мне осталось, и потому я могу много думать о нем. Сдается мне, что в первое время мы все еще были связаны друг с другом, а он чувствовал себя как никогда близко к тайне, которая владела им. Но теперь мосты между нами сожжены, ведь его недавняя страсть обернулась ныне бытием аксолотля, бытием, далеким от человеческой жизни. Думаю, что поначалу в какой-то мере я мог бы вернуться в него — ах, но это только в какой-то мере, — чтобы поддержать в нем желание познакомиться с нами поближе. Но сейчас я уже до последней клетки аксолотль, и если я и размышляю как человек, то это только потому, что всякий аксолотль внутри своего розовато-каменного тельца размышляет как человек. Думается, что в первые дни я еще мог что-то сообщить ему, в те дни, когда был еще им. И в наступившем одиночестве, которое он уже не нарушает, меня утешает мысль, что, быть может, он напишет о нас, нисколько не сомневаясь в том, что все написанное об аксолотлях будет выдумано им.
[Пер. М.Петрова]
Ночью, лицом кверху
И были времена, когда они охотились на врагов; и называлось это лесная война.
Проходя по длинному гостиничному коридору, он подумал, что, наверное, уже поздно, и заторопился к выходу, чтобы забрать мотоцикл из каморки, где знакомый портье разрешал его держать. Часы в ювелирной лавке на углу показывали без десяти девять; он понял, что приедет даже раньше, чем собирался. В центре города солнечный свет проникал между высотными домами, и он — поскольку для себя в своих мыслях у него не было имени — оседлал мотоцикл, предвкушая хорошую прогулку. Машина тихонько жужжала под ним, а по штанинам хлестал свежий ветер.
Он оставил позади здания министерств (розовое, потом белое) и сверкающие витрины магазинов на Центральной улице. Приближалась самая приятная часть маршрута, то, что и называлось прогулкой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82