Всех, по его мнению, нужно было немедленно к поставить стенке, всех поголовно! Начиная с президента, потом олигархов, мэров...
- Вот как! - хмыкнул Крюков.
- Да-да... Но я о чем говорю-то, - продолжала Виктория. - Доехали они до места. Напоминаю - минут десять езды. Она, подруга моя, смотрит - счетчик не включен у таксиста. Ну не включен, так не включен, что же теперь делать. Прикинула, сколько это стоит, деньги небольшие, она еще добавила сверху, чтобы скандала не вышло, очень уж агрессивный был этот таксист, и подает ему. Ну вот. А тот смотрит на ее деньги и говорит - мол, десять долларов. Так-то! Не больше и не меньше. Наш, понимаете, наш русский таксист. Не в Нью-Йорке где-нибудь, а в нашем Городе. Все у него плохие, все ворюги, все вымогатели. А самому подай - десять долларов без счетчика. Видали?
- А она? - спросила Карина Назаровна, затаив дыхание.
- Ну что - она? Она его, ясно, послала подальше.
- А он? А деньги?
- И денег не дала. Она такая, знаете, бой-баба. Сказала: счетчик выключен, до свиданья. А десять долларов - когда на Манхэттене, милый друг, будешь тачку гонять, тогда и получишь.
- И что же? Так и разошлись?
- Да. А что он сделает? Поорал вслед, поматерился, как водится... Быдло.
- Да-а... Я бы так не смогла... Я всегда теряюсь, когда на меня вот так... В транспорте или где еще...
Журковский посмотрел на жену, которая робко приняла участие в беседе.
- Так их боюсь... - продолжала Галина.
- Кого? - не выдержал Журковский.
- Ну этих... Которые ругаются...
- А что им? - спросил Крюков, потянувшись, словно перегревшийся на солнце кот. - Это их страна. Они тут хозяева. Им тут все можно.
- Что значит "все"? - вскинулся Мендельштейн. - Как же это "все"? Вовсе не все...
- А чего им нельзя, скажи мне? Им как раз все и можно. Для них вытрезвитель - дом родной. Они так и говорят...
- Да кто это "они"? - спросил Журковский.
- Как "кто"? Народ наш, богоносец родимый. Вытрезвитель - дом родной, тюрьма - что-то вроде обряда посвящения в орден "настоящих русских мужиков". Соберутся где-нибудь на лавочке - у меня, например, рядом с домом такая лавочка в скверике, там каждый вечер сборище - и сыплют номерами статей УПК, будто не пролетарии записные собрались, а профессионалы-юристы. Это и есть их жизнь. А вы говорите!..
Карина Назаровна усердно кивала, внимая монологу писателя. Журковский пожал плечами.
- Ты, Гоша, какой-то озлобленный сегодня... Случилось что-нибудь?
- Случилось? У меня все уже давно случилось. Как Горбачев к власти пришел, так и случилось.
- Что ты имеешь в виду?
- Я? Знаешь, Толя, я теперь что-то по коммунистам тосковать начал.
- Ты?!
Журковский усмехнулся. Крюков в восьмидесятые годы вылетел из Союза писателей за антисоветскую деятельность. Правда, дальше этого репрессии не пошли, видно, не очень опасен был Крюков, и деяния его не представляли угрозы для безопасности государства. А Союз писателей - он просто на всякий случай обезопасил себя, дистанцировавшись от скандалиста и матершинника, каковым в те годы был Гоша Крюков.
- Да, я. При всей моей ненависти к советской власти начал по ней тосковать. Не по ней, точнее, а по тем людям, которыми я был окружен. Понимаешь меня?
Гоша сосредоточился только на Журковском, полностью игнорируя всех остальных, сидевших за столом.
- Прости, не понимаю.
- Все ты понимаешь! - Крюков схватил со стола бутылку, в которой водки оставалось только на донышке, выплеснул в свою рюмку и быстро выпил, не закусывая.
- Все понимаешь, - повторил он. - Только сформулировать не можешь. Или не хочешь. Тебе что, нравится твоя нынешняя жизнь? Только честно скажи нравится? Как на духу? А?
- Если человек говорит, что ему все в жизни нравится, значит, он фактически умер, - ответил Журковский. - Он мне неинтересен. И сам себе неинтересен. Если он не хочет ничего в своей жизни изменить...
- Ай, брось ты свои интеллигентские выверты! Осточертело! Пустая болтовня! Сотрясение воздуха! Сколько лет живу в этой стране, в этом Городе, столько и слышу эти Фразы. Да, Фразы. С большой буквы. А ни хрена не стоит за этими вашими фразами. Все просрали, и свою жизнь, и свою родину... Только фразы остались. А вам больше ничего и не надо! Вот ты, Толя. Говоришь - если человек не хочет ничего изменить, он неинтересен... А сам-то ты - что хочешь изменить? Да ладно - "хочешь"! Хотеть мало. Надо ведь действовать. Что ты думаешь менять? Что ты можешь? Ты, помнится, хотел уехать. Почему же здесь сидишь? А, Толя? Объясни мне, почему ты остался!
- Пойдем-ка, Гоша, в магазин, - сказал Журковский. - А то, знаешь, сейчас на личности съедем... Нам это надо?
- Верно.
Крюков посмотрел на пустую бутылку.
- Пойдем в магазин. Так всегда было и всегда будет. Все разговоры о судьбах мира заканчиваются походом в магазин. Конечно... Ну идем, чего тянуть. Галя! - Крюков посмотрел на хозяйку дома. - Ты не против того, чтобы мы усугубили?
Галина Сергеевна в этот момент была увлечена сравнительным анализом прелестей отдыха на Кипре и в Турции. Анализ этот проводила Виктория. Она говорила со знанием дела и все время упоминала о том, что Надюшке, ее дочери, не в пример больше понравилось в Турции.
- Хотя, знаешь, Галя, по деньгам практически одно и то же... Это только говорят - тут дешевле, там дешевле... А как приедешь, деньги летят направо и налево...
- Что? - спросила Галя, повернувшись к писателю.
- Я говорю - усугубим мы с Толей. Ты не против?
- Конечно, конечно... Толя, купите соку еще, хорошо?
- И сигарет, - вставила Надюшка.
- И сигарет. - Галина переправила мужу пожелание Нади, тем самым по привычке давая всем понять, что ЕЕ Толя исполняет только ЕЕ приказы.
- Пошли.
Крюков встал со стула. Его качнуло, но, проявив чудеса равновесия, он с некоторой даже элегантностью выбрался в прихожую. Журковский, нащупав в кармане бумажник, отправился следом.
Он был серьезно обеспокоен тем, что, по прикидкам, денег у него практически не осталось. Точнее, были, конечно, сто долларов, но это были последние сто долларов, на которые семье профессора Журковского предстояло жить как минимум месяц. Правда, должна быть еще зарплата в Институте, да и у Галины аванс, но эти деньги Анатолий Карлович не рассматривал как составную часть семейного бюджета. Они улетали за день, за два. Телефонные счета, квартирная плата, "за свет, за газ, за воду", как скороговоркой выпаливала Галина, заполняя квитанции, - все это съедало львиную долю официальных зарплат.
Может быть, у Крюкова что-то есть? Вряд ли. Писатель за последние годы не имел, кажется, ни одной публикации. Крюков - по мнению Журковского, "крепкий" писатель, то есть хороший ремесленник, умеющий оформлять свои мысли и, главное, способный создавать внятные и реалистичные сюжеты, - обладал чрезвычайно скверным характером.
Гоша всегда любил резать в глаза правду-матку или то, что ему таковой представлялось.
Он бесконечно спорил с редакторами, корректорами, на критиков же выливал такие потоки словесных помоев, что некоторые из них даже остерегались отпускать на счет Крюкова свои замечания - себе дороже.
Правда, после того как в стране восторжествовала свобода слова, а главное, свобода получать за это слово деньги, критики воспряли духом и некоторое время получали неплохие гонорары в толстых журналах за пространные критические статьи о творчестве Крюкова.
Однако это продолжалось недолго. Непредсказуемый писатель громогласно (использовав в качестве рупора два или три журнала, в которых его еще как-то терпели) заявил о своем моратории на любой вид литературного творчества. Он высказался в том духе, что в России наступил конец литературы и участвовать в карнавале бездарностей, в апофеозе безвкусицы и пошлости он не желает.
Как и следовало ожидать, народного негодования его заявление не вызвало. В начале девяностых читающая часть населения была слишком озабочена тем, как добыть себе на хлеб насущный, а редкие минуты или часы досуга посвящала знакомству с появившимися в продаже книгами Чейза, Кинга и Лимонова. Так что мораторий писателя Крюкова веско прозвучал, пожалуй, лишь для него одного.
С тех пор Гоша держал слово. Он не прикасался ни к перу, ни к пишущей машинке, ни к клавиатуре компьютера, чтобы создать очередное произведение искусства. Однако идти на оптовый рынок, чтобы торговать там памперсами или разгружать машины с коробками фальшивой водки, он тоже не хотел.
Через год после объявления творческого моратория Гоша открыл собственное издательство. Деятельность его была проста. Издательство сдавало в аренду свою марку, реквизиты и прочее документальное обеспечение тем, кто желал что-нибудь издать и не хотел или не мог обращаться с этим "чем-то" в издательства солидные, известные, "настоящие". Причины отказа от сотрудничества с монстрами издательского дела бывали, в основном, финансового порядка. Работать же с Гошей было выгодно всем - его контора штамповала малотиражные брошюрки, большей частью технические и узкоспециальные, всякие там методички, руководства, а также уставы бесчисленных предприятий, которые с невероятной скоростью появлялись и столь же стремительно исчезали в бескрайних просторах дикого русского бизнеса.
За два года активной деятельности Крюков заработал неплохие деньги - все прежние гонорарные выплаты не шли ни в какое сравнение с зарплатой, которую он теперь начислял себе сам. Однако счастье было недолгим.
Как-то раз в офис к Крюкову - если можно было назвать офисом крохотную комнатку в доме, предназначенном к сносу, - пришли двое ладных молодцов и сделали Гоше предложение, от которого он не смог отказаться.
Молодцы были представителями одного из издательств при Всероссийском обществе слепых - так, по крайней мере, понял их объяснения Гоша. Парни изъяснялись на новом, только формирующемся языке, в котором писатель Крюков и тогда был не силен, да и сейчас не преуспел.
Несмотря на лингвистические трудности, Гоша все-таки понял, что предоставление издательских марок - дело давным-давно монополизированное и монополизировали его, в частности, издательства, принадлежащие различным благотворительным фондам или таким вот обществам инвалидов и потому имеющие различные виды налоговых льгот.
Вообще-то, молодцы представляли всю эту монополистическую систему, которая включала почти десяток издательских фирм (неважно, что ни одна из них не имела даже собственного штата) и в которую теперь предлагалось влиться крохотной фирмочке Крюкова.
Гоша подумал несколько минут и принял предложение. А на следующий день он набрал номер мобильного телефона одного из молодцов и сообщил, что выходит из дела и все предприятие готов продать по сходной цене, если найдется покупатель.
Покупатель приехал через час. Это был один из вчерашних молодцов, только на этот раз не в кожаной куртке и спортивных штанах, а во вполне приличном костюме.
Молодец принял у Крюкова печать, учредительные документы и его собственное заявление, выдал Гоше тощую пачку зеленых купюр и исчез из Гошиной жизни навсегда.
С тех пор писатель Крюков больше нигде не работал, жил случайными приработками в многочисленных газетах, причем сознательно выбирал наиболее отвратительные из них - те, которые даже "желтыми" можно было назвать с большой натяжкой. Сам Гоша именовал их "черной прессой".
Ему было сорок пять лет, и в будущее он смотрел с демонстративным пессимизмом.
- У тебя деньги есть? - спросил Журковский, когда они с Крюковым вышли на улицу.
- Малость есть... А у тебя что, нету, что ли?
- Да знаешь... Пойдем-ка в обменник.
Журковский решил разменять последнюю сотню. Все-таки на эти традиционные осенние приемы ни он, ни Галина никогда не жалели денег, как бы мало их ни было. Даже, случалось, занимали специально, чтобы первого сентября принять гостей подобающим образом.
- Разбогател, профессор?
- Да куда там... остатки прежней роскоши. А точнее - остатки гонорара за книгу.
- А-а, ну да, ты теперь книги пишешь. А я вот, знаешь, держусь. Не сдаюсь.
- Так у меня же не то, Гоша. У меня же по специальности.
Журковский вдруг понял, что оправдывается. А с чего ему оправдываться? Книгу эту он писал почти семь лет. А издать удалось только теперь. Греч помог.
- Тебе мэр, что ли, помог? Я так слышал, - заметил Гоша, и Журковский в очередной раз удивился тому, насколько часто бывает, что твою мысль неожиданно продолжает собеседник, словно бы с легкостью читая то, о чем ты размышляешь в данную минуту.
- Помог.
- Ну-ну.
Гоша замолчал и молчал до самого обменного пункта.
- Иди, - буркнул он, остановившись возле стеклянных, озаренных таинственным внутренним светом дверей казино. - Иди. Я тут подожду. Я в такие места даже заходить не могу. Тем более с кем-то там разговаривать... Ты уж давай сам...
В ночной магазин, находившийся рядом, Гоша все-таки соизволил зайти.
- Тоже гадюшник, - прокомментировал он. - Но мы же сюда по нужде, так сказать... Не по прихоти...
Журковский промолчал, выбирая из множества разнокалиберных бутылок с разноцветными, яркими этикетками те, что удовлетворили бы вкусы всех, кто сейчас находился в его квартире.
- Что ты смотришь? Бери подешевле да побольше, - сказал Гоша. - Один черт - все подделка!
- Да что вы такое говорите! - встрепенулась продавщица за прилавком. Какая такая подделка! У нас вся водка заводская. Тоже мне, специалист!..
Крюков открыл было рот, чтобы ответить, но охотничий блеск, загоревшийся в его глазах, внезапно погас, он проглотил вертевшееся на языке слово и, сунув руки в карманы плаща, отошел от прилавка, предоставив Журковскому самому произвести выбор.
- Больной, - зло сказал продавщица.
На обратном пути Гоша тоже не проронил ни слова.
Когда Журковский, поглядывая на надувшегося товарища, вошел во двор своего дома, он не смог удержаться от гневного восклицания.
- Вот люди, - в сердцах сказал он, показывая Гоше на железную дверь подъезда.
Дверь была по обыкновению приоткрыта.
- Ты чего? - спросил Крюков.
- Да понимаешь... Поставили нам дверь, с кодовым замком... Чтобы бомжи не ходили. А то раньше было черт знает что... Грязь, вонь... Зимой ночевали на лестнице... Ну пили, понятно... Можешь себе представить?
- Очень даже могу, - ответил писатель.
- Да... Так вот, поставили дверь... А жильцы, видишь, не закрывают...
- И чего ты так расстраиваешься? Подумаешь, проблема!
- Да, проблема!
Журковский захлопнул тяжелую дверь с такой силой, что от грохота завибрировали тонкие перила лестницы на всех пяти этажах. Они отозвались глухим унылым звоном, который был исполнен какой-то совершенно безысходной тоски.
- Проблема! - повторил Журковский. - Не дверь меня волнует. И не бомжи. Господь с ними. Я привык уже. Но люди, люди! Сколько они кричали, сколько между собой шушукались - ах, мол, какой беспорядок на лестнице! Ах, мол, куда это только власти городские смотрят! Вот, сделали им замок - так они... Не понимаю я, не понимаю! Тупость эта меня из себя выводит. Не понимаю!... Все могу понять - и воровство, и подлость могу... И бандитизм... Корыстные интересы. Как Ленин говорил - ищи экономический интерес... Но здесь... У меня просто слов нет. Такая тупость беспредельная...
- Слушай, у тебя сегодня случилось что-то? - спросил Крюков. - С чего это ты так взрываешься по пустякам?
- Да нет, в общем, ничего...
- С Гречем какие-то сложности?
Журковский замер на лестнице с поднятой ногой.
- А при чем тут Греч? И вообще - ты это с какой стати о Грече?
- Ну ты же с ним встречался сегодня. Вот я и подумал, что у вас там...
- Да почему у нас там должно быть что-то такое-этакое? Что у нас с ним вообще может быть? У него своя жизнь, у меня своя... Мы с ним практически не пересекаемся.
- Да ладно... - Гоша хлопнул Журковского по плечу, подталкивая вперед. Шагай давай. Водка стынет.
Журковский послушно начал подъем, снова забылся и схватился за липкие перила.
- Ах, дьявол тебя подери!..
- Что еще? - усмехнулся Гоша.
- Да так... Перила грязные.
- Просто я думал - он же тебе с книгой помог. Может, у вас с ним дела какие-то?
- Да нет у нас с ним никаких дел! Нет! А дверь - она меня давно раздражает. Вот и прорвалось. Ничего особенного.
- Ну конечно, - согласился Гоша и снова демонстративно замолчал, как давеча в магазине.
Гости разошлись часам к четырем. Последней уехала Вика Суханова со своей совсем уже сонной Надюшкой.
- Хорошо им, конечно, - бурчала Карина Назаровна, гремя на кухне посудой. - Машину вызвал - в любое время тебя куда хочешь отвезут... Тоже мне - баре. Можно подумать... Новые русские... Денег-то - куры не клюют... Как это люди устраиваются? Надо же... Была-то совсем замухрышка, я ее помню, бегала по магазинам, как и все... А теперь - просто не подходи...
- Карина ляжет у нас в спальне.
Журковский посмотрел на жену, вошедшую в кухню. Галина была уже в халате, глаза ее слипались.
- А вы все сидите... ну, давайте. Только тихо. Я устала как собака... Гоша, ты в кабинете можешь лечь, и ты, Толя, тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41