Пока еще при нем есть охрана, есть спецтранспорт - какая-никакая, а все-таки защита. Но опасность была везде, даже дома. Павел Романович не был уверен в том, что каждое его слово не обсуждают и не анализируют враги. Опасность могла неожиданно сверкнуть в глазах любого из тех, кто считался его лучшими друзьями и надежными товарищами, она могла исходить от любого из доверенных лиц, которых у Павла Романовича имелось множество, она могла таиться в любой бумаге, в любом документе, которые он каждый день подписывал десятками, если не сотнями. И каждая его подпись могла обернуться приговором. Вполне возможно, что смертельным.
Вот так, Павел Романович. Вот какие игры нынче в ходу. Вот как вершатся у нас государственные дела. Большого ума не надо. И даже не обязательно владеть хитростью. Как ни странно, даже сила решает не все. А что до мудрости... макиавелли и монтени нынче не в фаворе. Это время не для них.
Всякие прочие таланты, заслуги, наличие хотя бы намека на интеллект, кругозор, эрудиция, элементарная профессиональная пригодность - все подобные глупости давно списаны со счетов, это балласт, от которого нужно освободиться, чтобы стать этаким пузырем, свободно парящим в политических течениях и согласно с ними меняющим направление движения.
Павел Романович, конечно, не мальчик - знал, куда шел. Лучше многих знал, между прочим, что такое политика. И в интригах прошлых веков, да и нынешнего, был сведущ достаточно. Но вот что обидно - знания его оказались лишними. Ну не то чтобы совсем уж лишними, нет, конечно, в работе они весьма даже помогали, и без них он мало что смог бы сделать в своем Городе. Однако в той отвратительной, грязной войне, в которую он оказался втянутым совершенно незаметно для себя, все его знания, весь его теоретический опыт были бессильны.
С ним играли по другим правилам, и в ходу были совсем иные законы. Вернее, один закон, который гласил, что все и всякие законы теперь для него и для его противников отсутствуют.
Интриги... Павел Романович давно уже понял, что все интриги нынешней политической элиты - не более чем плод журналистской фантазии. Журналистской, а также тех, кто специально занимается выдумкой подобной чепухи для отвода глаз трудящихся. Прежде, в те незапамятные времена, когда ФСБ еще называлось КГБ, их именовали кураторами. И конечно, на этих виртуальных интригах множество людишек имело неплохой заработок. Гонорары там, премии, потиражные в зависимости от масштаба издания, публикующего очередное разоблачение или версию. Иной раз такие версии растягивались на целый роман. И даже попадали в разряд бестселлеров.
А на самом деле никаких интриг, в понимании Павла Романовича, не было вовсе. Может быть, те, кто вели игру, и считали свои действия интригами, но, по сути, то, что они творили, было убогой иллюстрацией к известной поговорке о ломе и приеме. Впрочем, и сама эта поговорка - плод столь же убогой, рабской фантазии и косноязычия...
Когда этим "игрокам" было нужно, они шли напролом, и единственной защитой от них была, как ни странно, та самая уже сто раз охаянная, вошедшая в анекдоты, заляпанная грязью коммунальных разговоров, оболганная и вывернутая наизнанку, ставшая почти ругательным словом ГЛАСНОСТЬ.
Для подавляющего большинства соотечественников она давно уже была пустым звуком, а для Павла Романовича - последней надеждой. Она работала, несмотря на похабные анекдоты и презрительные усмешки, она была единственным тормозом, который не давал машине произвола дать полный газ и понестись вперед, сминая всех и вся на своем пути.
В крайних случаях "игроки" использовали последний и главный аргумент в своих спорах с оппонентами - пулю, бомбу, топор, - но все же они не часто решались ставить такого рода точку, подводя итог той или иной дискуссии. Слишком много шума сразу поднималось вокруг подобных инцидентов, слишком много людей начинало докапываться до причины трагедии и слишком опасно по нынешним временам было прибегать к прямому криминалу. Тем не менее и это было в порядке вещей. "Игроки" знали, что если применять бандитские методы не слишком часто, они вполне могли сойти с рук. До сих пор, по крайней мере, сходили. Как ни крути, а ни одно громкое заказное убийства пока еще не было раскрыто.
Нет, не сила, не опыт, не знания, не умение руководить, не красноречие и образование были решающим фактором для сохранения и умножения собственного благополучия и политической карьеры. Нужно было просто стать "своим". Шагать в ногу. Как и прежде - в коммунистические времена. Пить с ними водку. Париться в баньке. Веничком охаживать. Анекдотики свежие "травить". Матерком легким, этак "по-народному", "по-простому", забавляться. И быть исполнительным, послушным и нетребовательным. На первом этапе. Потом, когда согласно их отвратительной, противоестественной субординации придет твое время, когда займешь свою нишу, можно уже и требовать, и покрикивать, и командовать. Теми, кто тебе венички вымачивает. Анекдотцами сыпет. Водочку в стакан подливает и в глаза заглядывает - не мало ли?
И жить, не мучаясь угрызениями совести. Мораль - понятие условное, диктуемое законами конкретной социальной среды. То, что ему, Павлу Романовичу, кажется диким и мерзким, для них - Божья роса. Вот если войти в их среду, принять их законы, тогда, конечно, будет значительно легче. Проще. Тогда не нужно будет думать - прав ты или не прав, хорошо ты поступил или плохо... Как надо, так и поступил. Коммунисты это хорошо понимали. Вся система на этом держалась, да как держалась - всем на зависть и удивление. Народ вон до сих пор теплым словом вспоминает - "порядок, мол, был..."
Еще бы. Порядок. Кому - порядок, а кому и полное раздолье. Знаем мы этот их порядок...
Но ведь, гады, прямо по Петровскому уставу действуют. Из всех видов оружия... Только одно исключили - маневр. Безо всякого маневра прут напролом. До полного уничтожения...
- Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти "Женитьбу Фигаро".
- Что? - вздрогнул Павел Романович и повернул голову.
Он сидел на заднем сиденье своей служебной машины, которая как раз в этот момент остановилась перед парадным крыльцом Института. Сегодня Павел Романович Греч собирался прочитать лекцию студенткам-первокурсникам. Первое сентября все-таки, День знаний. А он, мэр, до своего политического взлета сколько лет преподавал в Институте! Он же здесь каждую ступеньку на каждой из бесчисленных лестниц помнит, каждый закуток, каждую курилку, все лаборатории, кабинеты, аудитории, все это для него - как дом родной. Дом, в котором он хоть ненадолго забывает о нахлынувших совершенно неожиданно неприятностях, о проблемах, которые предстояло как-то решать.
- Что? - повторил он вопрос.
- Ничего, - ответил Журковский. - Ничего. Просто смотрю, закручинились вы что-то, Павел Романович. Вот и решил подбодрить. Что-нибудь случилось?
- Ничего нового, - покачал головой мэр. - Ничего, Толя, это я так... Задумался просто.
- Ну-ну, - Анатолий Карлович пристально смотрел в лицо мэра.
- Да не сверли ты меня так глазами, - через силу усмехнулся Павел Романович. - Все нормально.
Охранник распахнул дверцу, и Журковский, тяжело вздохнув, принялся вылезать из машины.
"Постарел Толя", - подумал мэр. - Да ведь и я, однако, не молодею".
Наконец спина Журковского исчезла из поля зрения. Стараясь придать своим движениям легкость и по возможности изящество, Павел Романович выбрался из салона и на секунду замер, оценивая обстановку и определяя точку, в которую нужно обратиться с приветственным взглядом или жестом в первую очередь.
Раньше он проделывал это машинально, не задумываясь, теперь же неожиданно для себя понял, что его естественность и непринужденность куда-то исчезли. Внешне ничего не изменилось, окружающие - журналисты, охрана, встречающие у институтского крыльца ректор, профессора и администрация, кучка студентов, случайные прохожие - не заметили в поведении мэра ничего странного и необычного. Он, как всегда, улыбался, движения его были уверенны и точны. Твердым быстрым шагом мэр подошел к ректору, с намеком на полупоклон крепко пожал ему руку и аккуратно, не переходя той грани, за которой начинается панибратство, дотронулся до плеча его заместителя - Андрея Владимировича Радужного. Все знали, что мэр, еще в те времена, когда он регулярно читал лекции в Институте, был с Радужным в приятельских отношениях, и легкомысленный жест был расценен наблюдателями как должное.
Павел Романович продолжал улыбаться, пожимать руки, но напряжение не отпускало, он чувствовал, что ему приходится очень внимательно следить как за собой, так и за окружающими, контролировать каждый жест, каждое слово и что это отнимает у него силы и мешает сосредоточиться на предстоящей лекции. Впрочем, что лекция, к лекции он был готов. Сейчас его раздражало другое - он не получал от своего появления в Институте привычного и ожидаемого удовольствия.
"Лишают меня радости жизни. Вот сволочи", - подумал Павел Романович, шагая по ступеням крыльца чуть быстрее, чем было надобно, и тем самым заставляя свою свиту и встречающую делегацию толкаться и суетливо поспевать за ним. "Психологическое давление. Лишают душевного равновесия. Ждут, чтобы я начал паниковать. Не дождутся!"
Охранники предупредительно распахнули тяжелые двери. Павел Романович миновал их и оказался в гулком холле Института. Знакомый мраморный пол, знакомые щербатые колонны, знакомые стены, выкрашенными нелепой краской цвета "морской волны". И вдруг все тревоги, все раздражение, вся накопившаяся за последние недели злость оставили его.
"Слава Богу, - подумал мэр. - Хоть здесь в себя приду... А то что-то нервы не на шутку... Ладно, Паша, прорвемся... Все будет хорошо".
Только сейчас он заметил, что в сопровождающей его толпе нет Журковского.
Павел Романович продолжал улыбаться, шутить, пожимать руки, отвечать на вопросы, а сам искал глазами среди охранников, журналистов, студентов и преподавателей высокую, сутулую фигуру своего друга, третьего - после жены и дочери - самого близкого ему человека. Не считая родителей, конечно.
Однако Анатолия Карловича в холле не было. Мэр знал, что он не мог его проглядеть, упустить из виду, не заметить. Это тоже было профессиональное. Павел Романович давно научился правильно смотреть на толпу и выделять в ней тех, кого искал.
Он повернулся и едва не налетел на маленькую первокурсницу, бежавшую следом. Еще раз осмотревшись, мэр окончательно убедился, что Журковского с ним нет.
- Павел Романович, а что будет со стипендиями? - с веселой отвагой спросила девчонка, сверкая глазами.
- Я посвящу этому вопросу несколько минут на сегодняшней лекции, - ответил мэр. - Вы там будете?
- Конечно! - крикнула первокурсница.
Но мэр думал вовсе не о стипендиях. И даже не о лекции. Его занимало исчезновение Журковского.
"Ишь, только что был, и нет его, - ворчал он про себя. - Нашел время для шуточек. Тоже мне, Фигаро!.. Мысли какие-то черные ползут... Ну ладно, на нет и суда нет".
Павел Романович поднялся на второй этаж и, оставив свиту в коридоре, вошел в кабинет ректора, предупредительно пропустив вперед хозяина помещения.
Глава 2
- Слава Богу, - сказала Галина Сергеевна Журковская, увидев на пороге мужа. - На лекцию не пошел?
- Не пошел.
- Правильно. Своих лекций тебе не хватает, еще и на Греча ходить... Ему-то, конечно, в охотку это...
- Перестань, Галя. Что ты на него набрасываешься?
Шнурок на правом ботинке затянулся крохотным каменным узелком. Пытаясь развязать его, Журковский сломал ноготь, чертыхнулся и, выпрямившись, стащил ботинок, зацепив его носком левой ноги.
- Ложка же есть, - поморщилась Галина. - Что ты вещи калечишь?
- Ладно тебе.
- Ладно, ладно... Тебе все - "ладно".
- Ну не заводись, прошу тебя. Не порти с порога настроение, а?
- Тебе испортишь... Ты сам кому хочешь испортишь... Масло, кстати, не купил?
- Нет...
- Ну конечно...
- Я выйду, - стараясь оставаться спокойным, сказал Журковский. - Масло какое взять?
- Да любое, господи! Подсолнечное. Кукурузное. Растительное. Только побыстрее. Гости придут с минуты на минуту, а у меня еще конь не валялся...
Журковский малость помедлил, затем, внутренне собравшись, сделал шаг вперед и поцеловал жену, попав губами прямо в жесткий пучок седеющих черных волос.
- О, боже мой, не топчись ты в прихожей! Грязища на улице, хуже, чем в деревне! - отреагировала Галина Сергеевна на проявление мужней нежности, но голос ее заметно потеплел. - Натоптал, будто взвод солдат прошелся...
Журковский снова сунул ноги в ботинки, нагнулся, попробовал справиться с коварным узелком, потянул за шнурок, и тот лопнул, издав глухой короткий звук, напоминающий выстрел из пистолета с глушителем. Этот звук был знаком Журковскому только по американским и отечественным боевикам, на которые он нет-нет да и попадал, войдя в комнату сына, или ужиная на кухне, или где-нибудь в гостях - не спрятаться было от этой напасти, так же, как и от бесконечных мыльных опер, и от тошнотворно-пошлой рекламы.
- Вот молодец! - с интонацией победителя прокомментировала жена и удалилась на кухню.
"Черт бы его подрал!" - непонятно в чей адрес прошипел Журковский, неловко связывая обрывки шнурка. - "Черт бы вас всех подрал!"
Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь и тут же понял, что забыл ключи и портфель. Придется покупать какой-нибудь пакет, а это - лишние разговоры с продавщицей, пусть даже не разговоры, всего несколько слов, но ему не хотелось произносить и их.
Он мечтал побыть в полном одиночестве, даже Галя сейчас раздражала его, мешала остаться наедине с собой и хотя бы несколько минут ни о чем не думать, просто отдохнуть, просто расслабиться. Забыть о мышиной возне в Институте, о подсиживаниях, об интригах, которым, совершенно ясно, конца нет и не будет, о политических играх, в которых он ничего не понимал и понимать не хотел, но приходилось как-то участвовать и как-то выкручиваться, ибо в преддверии грядущих губернаторских выборов весь Институт разделился на несколько лагерей, и, судя по всему, лагеря эти, похожие на маленькие армии, готовились к сражению.
Журковский медленно спустился по узкой, темной лестнице и, забывшись (сколько раз напоминал себе - нельзя, нельзя, нельзя!), схватился ладонью за тонкие и как всегда - зимой и летом, в зной и в лютые морозы - отвратительно липкие перила. Анатолий Карлович брезгливо поморщился и вытер руку о полу длинной матерчатой куртки.
Его взгляд привлекла щель во входной двери, сочившаяся блеклым полусветом северного осеннего дня.
Журковский толкнул железную плиту, противно взвизгнувшую на металлических петлях, вышел на улицу и от души хлопнул дверью.
"Когда же они научатся закрывать за собой? Ведь полгода назад поставили кодовые замки, специально, чтобы бомжи не ходили... Все твердят "преступность, преступность", мол, на собственную лестницу вечером страшно выйти! А поставили им кодовые замки - так они дверь не захлопывают. Что за люди? Что за люди, Господи?"
Свернув в арку проходного двора, Журковский сделал привычный широкий шаг, почти прыжок, чтобы не провалиться по щиколотку в глубокую лужу (он хорошо знал эту выбоину в асфальте), но тут нога, на которую пришлась вся тяжесть тела, заскользила, и, чтобы не упасть, Анатолию Карловичу пришлось привалиться плечом к стене с обвалившейся во многих местах штукатуркой.
Выйдя из арки и отряхнув рукав куртки, Журковский оглянулся.
Так и есть. Лепешка раздавленного его ботинком собачьего дерьма.
Кое-как он почистил обувь, пошаркав ногами по чахлой траве квадратного газончика, оживляющего тесный двор-колодец, и вышел на проспект.
Когда Журковский вернулся домой, первые гости уже бродили по его квартире.
- Ну наконец-то, - преувеличенно весело крикнула Галя, высунувшись на секунду из кухни и снова исчезнув за углом длинного коридора. - Давай скорее, Толя!
- Иду!
Журковский растянул лицо в обязательной улыбке. Она могла бы выглядеть вполне добродушной, если бы не холодная злость, застывшая в глазах после короткого диалога с кассиршей супермаркета, забывшей дать сдачу и долго не понимавшей, чего же хочет от нее скандальный, въедливый и наглый покупатель.
Кассирша годилась пятидесятилетнему профессору Анатолию Карловичу Журковскому в дочери, но легко и непринужденно называла его на "ты", покрикивала, только что не материлась, а на одно из его замечаний даже крутанула пальцем у виска, многозначительно взглянув на верзилу-охранника, который с каменной рожей прислушивался к разговору.
- Иду, - повторил Журковский, топая по коридору. - Иду-иду!
На кухне толкались: Галина Сергеевна, Вика - жена доктора физико-математических наук Андрея Суханова, приятеля Галины, ее дочь Надя существо совершенно бесплотное, этакий двадцатилетний заморыш с прозрачным личиком, на котором, сколько помнил Журковский, всегда сидела маска невинного идиотизма, и Карина Назаровна - персонаж из тех, кого в литературе девятнадцатого века называли "приживалками".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41