Сознание мало-помалу вернулось к ней, но много-много позже. К тому времени собор обратился в пещеру, полную мрака, и она была в пещере одна, не считая нескольких священнослужителей и догорающих свечей. Куда подевался день? Осенив себя крестом, она поспешила к выходу.
Солнце закатилось. Небо еще хранило остатки синевы, но быстро темнело, а меж домов уже царили густые сумерки — лишь в окнах трепетали желтые огоньки. Не было видно почти ни души. Стук каблуков по камням, шелест юбок, даже дыхание отдавались в тишине эхом. На этом углу повернуть направо, на следующем налево… Нет, погоди-ка, а откуда взялся дом, где концы стропил заканчиваются резными головами? Такого она вообще никогда не видела… Неужели заблудилась? Она приостановилась, сделала глубокий вдох, выдох, криво усмехнулась: «Дура! В твои-то годы надо бы научиться запоминать дорогу…»
Огляделась: с одной стороны крыши почти сливаются с небом, на котором трепещут три звездочки, с другой занимается бледный свет — там восходит луна. Значит, справа запад, слева восток. Ее временное жилище — близ южной стены, следовательно, если держаться нужного направления, насколько позволят извитые улочки, рано или поздно к стене она выйдет. А потом можно постучаться в первый попавшийся дом и попросить точных указаний. Хотя, вне сомнения, Ольга поднимет переполох, и завтра Глеб не поскупится на упреки.
Тут Свобода горделиво выпрямилась: дочь воеводы Володара ругать себя не позволит, — и двинулась в путь, вымеряя каждый шаг и подобрав платье к коленям, чтобы не испачкать его в грязи и навозной жиже. Сумерки окончательно сгустились и перешли в ночь. Луна если и помогала, то совсем чуть-чуть, а по большей части по-прежнему пряталась за домами.
Из-за приоткрытой двери вырвался луч света, а вместе с ним чад, запахи кваса и стряпни, громкие голоса, лающий смех. Нахмурившись, она проскользнула мимо, держась как можно дальше от этой двери, — яснее ясного, там постоялый двор, где мужланы напиваются допьяна. Уж она навидалась таких мест, когда сопровождала в город одного из мужей. Ростислав, на беду, пристрастился к выпивке и возвращался к жене качаясь, смердя потом и перегаром…
За спиной загремели сапоги, все громче, все ближе. Она ускорила шаг. Но преследователь тоже поднажал и вскоре поравнялся с ней.
— Ха! — не то проворчал, не то прорычал он. — Мое почтение!..
Она с трудом разбирала, что он говорит. Потом они вышли на пятачок, освещенный луной, и он перестал быть просто назойливой тенью. Она не жаловалась на рост, а он оказался на голову выше ее и затмил собой высыпающие на западе звезды. Голова была выбрита, не считая свисающего справа чуба, под перебитым носом щетинились усы, а волосатую грудь и предплечья покрывали вытатуированные рисунки. Полурасстегнутая рубаха, широкие штаны, короткий плащ — все было заляпано пятнами и торчало колом. Нож на поясе мог потягаться размером с мечом, — иначе говоря, он носил оружие, в черте города запретное для всех, кроме княжеской дружины.
Демон! — мелькнула леденящая догадка, но Свобода тут же осекла себя: нет, варяг. Я слышала о них — скандинавы, да и русичи, что шляются по рекам наперекор ветрам и грозам… Она отвела глаза и попыталась идти своей дорогой, однако он схватил ее за руку и расхохотался:
— Ну-ну, куда торопишься? Вышла на ночь глядя поискать себе развлечений, вот я тебя и развлеку…
— Пусти меня! — вскрикнула она, стараясь вырваться.
В ответ он крутанул плененную руку. Острая боль пронзила плечо, она покачнулась, но он держал ее мертвой хваткой и не отпускал.
— Пошли! Вон в тот переулочек, тебе понравится… — От него разило так, что у нее перехватывало дыхание, и она давилась собственным криком. — Тише, ты! Никто все равно не придет… — Свободной рукой он стукнул ее по затылку. Голова дернулась, взорвалась гулом в ушах. Тем не менее Свобода ухитрилась, упершись каблуками, вскрикнуть опять. — Тише, не то… Ха-а-а!..
Варяг швырнул ее на булыжники. А когда к ней вернулось зрение, он оказался лицом к лицу с двумя другими мужчинами, взявшимися неизвестно откуда. Должно быть, они были на боковой улочке и услышали крик, подумала она, борясь с головокружением. Христос, Дажбог, Ярило, святой Георгий, помогите им помочь мне…
Варяг выхватил нож.
— Идите, куда шли, — прорычал он. — Кто вас звал? Идите, покуда целы…
Она окончательно удостоверилась, что он пьян и оттого вдвойне опасен. Из двух мужчин тот, что был меньше ростом, приблизился крадучись, как кошка, и сказал беззлобно:
— Лучше бы ты, друг, утихомирился малость… С этими словами мужчина предъявил собственный нож. Не нож, а ножик, годный для того, чтобы поесть или отрезать что-нибудь, а вовсе не для боя, — форменная щепочка по сравнению со страшным клинком варяга. Да и владелец ножика мало походил на воина — стройный, даже хрупкий, в отороченном мехом плаще и штанах, аккуратно заправленных в мягкие ботинки. Свободе не удалось бы разглядеть этого, не держи второй из двух мужчин фонарь, льющий свет лужицей на мостовую и кое-как освещающий их обоих. Варяг хищно осклабился.
— Благородный пащенок и слуга-калека! — усмехнулся он. — Вы еще будете мне указывать? Ну-ка улепетывайте, пока я не проверил, белые ли у вас кишки…
Второй мужчина опустил фонарь наземь и вытащил левой рукой свой нож, тоже маленький. Правой кисти у него не было, рука заканчивалась кожаным набалдашником, из которого торчал железный крюк. Не считая этого недостатка, он был мускулист, одет просто, но добротно.
— Мы вдвоем, — пригрозил он. — Ты один. Кадок сказал тебе уходить — уходи…
В отличие от стройного, калека говорил по-русски с грехом пополам.
— Два таракана! — завопил варяг. — Разрази меня Перун, слушать вас не желаю!..
Оружие насильника сверкнуло, как молния, он сделал длинный выпад. Стройный — по имени Кадок? — ловко уклонился, подставил варягу ногу, чуть подтолкнул, и тот обрушился на мостовую. Мужчина с крюком разразился хохотом. Варяг, взревев от ярости, поднялся и бросился к нему. Не тут-то было: крюк, заточенный, как стрела, вонзился в руку, вооруженную страшным ножом, пониже плеча, а собственный ножичек калеки ловко рубанул нападающего по запястью. Теперь варяг взвыл от боли, выпустив оружие, которое брякнулось на камни. Чем и воспользовался Кадок — подскочил пританцовывая, почти игриво ухватил противника за чуб, отсек это украшение напрочь и пригрозил осклабясь:
— В следующий раз отхвачу то, что между ног… Варяг, испуская истошные вопли, бросился наутек. Кадок присел на корточки подле Свободы.
— С тобой ничего не случилось, моя госпожа? Обопрись на меня. — Он помог ей подняться. Спутник Кадока наклонился, хотел подобрать выроненный варягом нож-меч, но услышал приказ: — Не трогай!.. — Кадок по-прежнему говорил по-русски, но это, наверное, ради Свободы. — Ни к чему, чтобы стража нашла у нас такую игрушку. Это будет похуже, чем если бы дурак тут же на месте и помер. Пойдем отсюда. Шум мог привлечь внимание, а уж без этого мы как-нибудь обойдемся. Идем, госпожа, идем…
— Спасибо, я не ранена, — ответила Свобода невпопад. В горле стоял ком, она была готова разрыдаться, хотя, в сущности, не пострадала, не считая нескольких синяков. В каком-то оцепенении она потащилась за своими спасителями, позволив Кадоку взять себя под локоть. Тот, что с фонарем и крюком вместо кисти, задал вопрос, означающий, вероятно:
«Куда?»
— К нам, разумеется, — резко ответил Кадок по-русски. — Повезет встретить стражников — ничего не случилось, просто ходили выпить и поразвлечься. Ты не против, моя госпожа? Согласись, ты кое-чем нам обязана, а нам никак нельзя опоздать, что непременно случится, если люди Ярослава задержат нас для допроса, — тогда корабли отплывут без нас…
— Мне надо домой, — взмолилась она.
— Ты попадешь домой, не сомневайся. Проводим тебя и позаботимся, чтоб тебя больше никто не обидел. Только сначала… — Позади поднялись крики. — Слышишь? Кто-то нашел нож. А если у них еще и фонарь, тогда заметят кровь и заподозрят, что была потасовка. Сюда!.. — Кадок повел их в темный проулок. — Путь окольный, зато избежим неприятностей. Отсидимся часок-другой, а потом проводим тебя честь по чести, моя госпожа.
Они выбрались на широкую улицу, залитую лунным светом. К Свободе мало-помалу вернулось самообладание, и она задала себе вопрос, можно ли безоговорочно доверять этим двоим. Может, лучше настоять на том, чтобы отправиться к Ольге без промедления? Ответят отказом — тогда ничто не мешает ей пуститься дальше самостоятельно. Хуже, чем было, не будет — хотя, честно сказать, ничего хорошего из ее одиноких странствий не вышло. И — какое-то волнение пополам с теплым чувством: ей никогда не доводилось встречать мужчин, похожих на Кадока. Вполне возможно, что и не доведется. Утром они отправятся в свое плавание, а она — она вновь станет чьей-то невестой и женой…
Тут Кадок потянул своего товарища за рукав и произнес весело:
— Стой, Руфус! Не проскочи мимо… — Перед ними вырос дом. Дверь была не заперта, и оставалось лишь, обтерев ноги, проскользнуть внутрь. При свете ночников она едва различила столы и скамейки, и Кадок шепнул ей на ухо: — Общая комната. А вообще-то здесь гостиница для тех, кто может себе это позволить.
Она всмотрелась пристальнее. Фонарь Руфуса освещал его грубоватое веснушчатое лицо, густые баки и редеющие волосы на макушке — и то и другое яркого желтовато-рыжего оттенка. А Кадок был совершенный чужеземец — узкое лицо, орлиный нос, глаза чуть наискось, как у финнов, но большие и карие, волосы до плеч, цвета воронова крыла, как и заостренная бородка. На пальце золотое кольцо иностранной работы — змея, кусающая себя за хвост. И редко-редко встречала Свобода такую быструю, обезоруживающую улыбку.
— Ну и ну, — проговорил он, — я и представить себе не мог, что женщина, попавшая в беду, может быть столь прекрасна. — Он отвесил ей низкий поклон, словно принцессе. — Повторяю, не бойся. Мы о тебе позаботимся. Жаль, что тебе испортили одеяние…
Только тут она заметила, что к платью пристала какая-то дрянь.
— Скажу, что упала, — сказала она с запинкой. — В конце концов, это правда.
— Придумаем что-нибудь, — пообещал Кадок. Руфус проводил их наверх, в покои на втором этаже, просторные и уютные, с обшитыми деревом стенами, занавесками на остекленном окне и ковром на полу, с четырьмя кроватями и столом, окруженным табуретками. Вынув свечу из фонаря, он запалил от нее фитили в медной державке на семь огней. Ловкость, с какой он это проделал, подсказала Свободе, что руку он потерял давно и давно научился обходиться без нее.
— Кроме нас, тут сейчас никого, — пояснил Кадок. — Право, такое жилье стоит затраченных денег. А теперь… — Достав из сумки ключ, он присел у сундука и отомкнул замок. — Большая часть добра, конечно, уже на корабле, но кое-что особо ценное я держу при себе. — Он порылся в сундуке. — Есть у меня и заморский товар, и купленный в Киеве. А, вот оно… — Он вытащил наружу переливчатую ткань, сверкнувшую в отблесках свечей. — Жаль, моя госпожа, что в такой час нельзя устроить тебе горячую баню, но вон там ты найдешь умывальник, кувшин с водой, полотенца, мыло и полоскательницу. Не стесняйся искупаться, а потом надень это. Мы с Руфусом, само собой, побудем пока в отсутствии. Если ты приотворишь дверь и просунешь в щелочку свою одежду, он посмотрит, нельзя ли ее отчистить.
Рыжебородый скорчил гримасу и пробурчал что-то на непонятном языке. Кадок ответил и каким-то образом умаслил товарища — тот кивнул. Взяв по свече, оба вышли за дверь. Свобода осталась наедине со своим смятением. Уж не снится ли ей все это? Не занесло ли ее в волшебную страну, не встретила ли она здесь, в твердыне христианства, двух добрых древних богов? Внезапно для себя самой она рассмеялась: что бы ни приключилось далее, покамест все покоряло новизной сродни чуду.
Освободив застежки и распустив шнурки, она стянула платье через голову, а потом, как и предложил Кадок, просунула его ворохом за дверь. Как только ворох приняли из ее рук, она прикрыла дверь поплотнее и принялась мыться. Вода и воздух обвевали ее блаженной прохладой, полотенце ласкало наготу. Она замешкалась, и когда раздался стук, пришлось поспешно откликнуться: «Еще минутку» — и торопливо смахнуть с тела влагу. Новое платье, небрежно брошенное на кровать, вызвало у нее вздох восторга — пошитое из блестящей ткани, гладкой, как кожа младенца, синее, отороченное золотом, на серебряных пуговицах. Правда, ноги остались босыми, и это смущало: кто заметит, что под юбками нет обуви, — удивится. Она жарко зарделась и быстро расчесала локоны, выпавшие из-под уложенных кос, отдавая себе отчет, что их янтарный цвет сочетается с этим удивительным платьем лучше некуда.
— Кто там? — позвала она, не вполне владея голосом. — Войди!
Появился Кадок с подносом в левой руке. Затворил дверь за собой, опустил поднос на стол. На подносе стояли фляга и две чарки.
— Даже не думал, что шелк может быть столь великолепен, — произнес он.
— Что, что? — не поняла Свобода.
Хоть бы кровь в висках стучала помедленнее!
— Неважно что. Я часто бываю чересчур порывист. Прошу тебя, присядь и вкуси эту чару вместе со мной. Я разбудил служку и приказал достать самое вкусное из хозяйских вин. Отдохни, опомнись после дурного приключения…
Она опустилась на скамеечку. Прежде чем последовать ее примеру, Кадок разлил по чаркам красную жидкость с солнечным запахом.
— Ты очень добр, — прошептала она. Как Глеб, мелькнула мысль, но она сразу поправила себя: нет, Глеб — всего-навсего деревенский торгаш, к тому же стареющий. Правда, он выучился читать и писать, — а что еще он может, что видел и совершил за пределами проторенных узеньких тропок?.. — Как я могу вознаградить тебя, Кадок?
Она тут же пожалела о вырвавшемся вопросе: ну что за глупость сморозила! Однако Кадок лишь улыбнулся, поднял чарку, ответил просто:
— Можешь назвать мне свое имя, госпожа, и рассказать о себе, что сочтешь нужным. Можешь хоть ненадолго осчастливить меня своим обществом. Вот и вся награда. Выпей, прошу тебя.
Она пригубила вино. Небывалый вкус разлился по языку и нёбу. Где там домашним ягодным наливкам — это… это не с чем сравнить.
— Меня зовут… — Она чуть не назвала имя; данное ей при крещении, что, конечно, было бы неразумно. Похоже, Кадоку можно доверять, ну а если он проговорится какому-нибудь колдуну? Тогда она окажется уязвимой для заклятий. Да она и сама нечасто вспоминала то имя — и назвалась так, как привыкла дома: — Свобода Володаровна. Я… я нездешняя. А куда подевался твой друг?
— Руфус? Я дал ему задание отчистить твое платье так тщательно, как только получится. Но он и потом не станет нас тревожить. У него такая же фляга, она не даст ему соскучиться. Преданный человек, храбрый, но недалекого ума.
— Значит, он твой слуга?
Какая-то тень пробежала по его лицу — или ей почудилось?
— Он мой товарищ с давних-давних времен. Потерял руку в бою, защищая меня со спины, когда шайка саксов набросилась на нас из засады. И все равно он продолжал биться левой рукой, и нам удалось спастись.
— Кто эти саксы? Разбойники? Такая серьезная рана должна бы вывести его из строя, а для большинства была бы смертельной.
— Мы с ним крепкая парочка. Но хватит про нас. Как тебе случилось выйти из дому в темную пору, Свобода Володаровна? Ты явно не из тех, для кого это дело привычное. Чистое везение, что мы с Руфусом оказались неподалеку. Задержались, выпивая с одним русским купцом, с которым познакомились накануне, наконец пожелали ему спокойной ночи, поскольку нам вставать спозаранку, пошли к себе, и вот… Сдается, сам Господь не допустил, чтобы достойную госпожу, как ты, постигло гнусное посягательство.
Вино возбуждало ее, отдаваясь жаром в крови. Она не забыла советов Глеба держаться настороже, но как-то само собой получилось, что рассказала Кадоку не меньше, чем Глеб Ольге Борисовне и, надо полагать, Игорю Олеговичу. Точные негромкие вопросы собеседника делали задачу совсем не сложной.
— Выходит, — вымолвил он наконец, — мы спасли тебя от позора. Пьяный наемник отделал бы тебя так, что тебе нипочем не скрыть бы от других тяжкую правду, а может, он и вовсе замучил бы тебя насмерть. — Кадок помолчал. — А так ты можешь сказать своей хозяйке и повторить тому, кто выступает твоим попечителем, что забылась в молитве и задержалась в церкви допоздна.
Она возмутилась:
— Неужели я должна им лгать? У меня есть понятие о чести!
— Перестань, — усмехнулся он. — Ты ведь не вчера родилась и не в обители выросла. — Она не вполне поняла, какую обитель он имеет в виду, но общий смысл его слов был ясен. — Разве тебе в жизни не случалось убедиться, что ложь, безвредная ложь может служить щитом против непоправимой беды? Зачем же ставить доброго Глеба, который так о тебе печется, в неловкое положение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75