Там была ровная площадка более или менее правильной овальной формы. По периметру ее в два ряда тянулось ограждение из стволов колючих деревьев с перегородками. Внутри ограды видна была желтоватая, густая, липкая и отвратительно пахнущая масса. Это был полужидкий коровий навоз.
А в этой гнусной массе стояли чернокожие мужчины, женщины, дети и ногами и руками месили ее, топтали, разминали, перемешивали, стараясь сделать ее намного более плотной. Патриция обратилась к ним на их родном языке. Вначале на обращенных к маленькой белой девочке суровых лицах застыло выражение недоумения. Потом даже самые замкнутые из них, даже самые жестокие смягчились. Женщины пронзительно засмеялись, дети радостно закричали.
Я искал глазами Ориунгу, но ни одного из троих моранов среди присутствующих не было. Однако старый Ол Калу был здесь. Я поприветствовал его. Он узнал меня и сказал:
– Квахери.
Потом он знаком призвал сородичей продолжать работу.
Зловоние пошло еще более густой, более тяжелой волной. Я инстинктивно отпрянул и задержал дыхание. А вот Патриция не испытывала ни малейшего неудобства. Эта девочка, которая накануне, покинув мою хижину, оставила после себя тонкий аромат мыла и лавандовой воды (он еще и сейчас сопровождал ее), эта вот маленькая девочка с тончайшим обонянием, способным различить буквально каждый из флюидов бруссы и каждое из ее благоуханий, теперь стояла и с горящими от удовольствия глазами нюхала отвратительный запах. Она походила на тех детей, что, будучи рожденными и воспитанными в замке, росли в компании фермерских детей и готовы с большей радостью выполнять самую что ни на есть неблагодарную работу по конюшне и в хлеву, нежели предаваться развлечениям, соответствующим их положению.
– Вы знаете, они такие хитрые, эти масаи, – сказала Патриция, желавшая, чтобы я разделил с ней ее энтузиазм. – Они и в самом деле умные. Делать себе дома из коровьего навоза! Понимаете, они никогда не живут на одном месте, не имеют ни лопаты, ни какого-либо другого инструмента. Ничего. И вот они изобрели это. Их стадо остается целый день и целую ночь там, где они хотят устроить себе жилье. После чего они месят, подготавливают.
– А потом? – спросил я.
– Вы сейчас увидите, – сказала Патриция. – Смотрите, они уже начинают.
Несколько мужчин устанавливали вокруг вязкой лужи плетеные щиты и соединяли их вверху арками из колючих веток, которые, благодаря шипам, сцеплялись друг с другом. По мере того, как работа двигалась, сооружение загибалось в виде овала по периметру занимающей вершину холма площадки. За очень короткий срок площадка оказалась окруженной ажурным туннелем. Он был очень низким (доходил лишь до пояса тех, кто его сооружал) и щедро оснащенным колючками.
– Вот сейчас! Сейчас! – крикнула Патриция. – Смотрите!
Старый Ол Калу что-то приказал. И все, кто там был: мужчины, женщины, дети, стали черпать – кто пригоршнями, кто бурдюками, обычно используемыми для хранения молока и воды – мягкую, теплую массу, которую они перед этим месили, и обмазывали ею сооруженный ими туннель. Эта коричневатая и еще жидкая паста, издающая ужасный запах, стекала, густея и налипая на плетеные щиты, превращалась в стену, приклеивалась к аркам из веток и становилась крышей. А мужчины, женщины, дети все добавляли и добавляли пригоршни жидкого перемешанного навоза, укрепляя первые элементы сооружения с такой быстротой, на которую они только были способны.
– Благодаря солнцу за несколько часов все затвердеет, – сказала Патриция. – Разве это не великолепно?
Хотя сохранялась еще утренняя прохлада, отовсюду уже летели торопливыми, жужжащими роями огромные мухи.
– Ну поехали, смотреть больше нечего, – сказал я Патриции.
– Еще одну минутку, прошу вас! – воскликнула она. – Я это очень люблю!
Ее обступили со всех сторон, болтая и смеясь, девочки-масайки.
Ко мне она возвратилась бегом.
– Послушайте, вы только послушайте, – сказала она. – Эти девочки думали, что мы женаты.
– Кто это «мы»?
– Вы и я, – сказала Патриция.
Она сделала паузу, чтобы насладиться моим удивлением. Потом она соизволила объяснить мне:
– Эти девочки нисколько не старше меня, но многие из них уже замужем. У масаев это считается нормальным. А другие, чтобы выйти замуж, ждут, когда молодые люди клана перестанут быть моранами.
– А где сейчас мораны?
– Вон там, – сказала Патриция.
Она отвела меня к другому, противоположному краю площадки. У подножия холма, невидимое нам прежде из-за него, находилось в квадратном загоне из колючих деревьев и кустарников стадо масаев. Среди коров в лучах поднимающегося солнца блестели три копья и три отливающих медью шевелюры.
– Спускаемся, – решила Патриция.
Мораны в этот момент старались прижать стадо к подвижной изгороди, сделанной из колючих ветвей и закрывавшей вход в загон. Патриция стояла неподвижно и наблюдала за молодыми людьми. Они же не удостоили нас даже подобием внимания. В глазах у девочки сохранялось серьезное и отстраненное выражение, напомнившее мне то, как она смотрела на зверей у водопоя, утром, когда я впервые ее встретил.
– В прежние времена, – сказала Патриция тихим и как бы немного охрипшим голосом, – моран, прежде чем стать мужчиной и заработать право взять себе жену, должен был убить льва. Причем не издалека и не из большого ружья… А своим копьем и своим тесаком.
Теперь стадо выстроилось вдоль изгороди, готовое выйти из загона. Но молодые мужчины не торопились убирать плетень, заменяющий ворота. Каждый из них, выбрав себе корову, заточенным острием копья сделал на шее животного тонкий надрез. И каждый, припав ртом к свежей ране, большими глотками пил из нее кровь. Потом, приложив ладони к надрезам, они дождались, чтобы раны закрылись. Коровы не издали ни малейшего стона.
– Вот и вся их пища, – сказала Патриция. – Вечером – молоко. Утром – кровь.
Когда заслон из переплетенных колючих ветвей был убран, стадо направилось на пастбище. Вел его Ориунга. Проходя мимо нас, он слизнул с коричневой губы оставшуюся там кровь и скользнул по Патриции пренебрежительным жгучим взглядом. И удалился, величественный, как полубог, хотя все, чем он располагал в этом мире для того, чтобы питаться и укрываться от непогоды, сводилось к молоку, крови и навозу изнуренных коров.
VI
Патриция молчала.
– Ну что, пойдем к машине? – спросил я ее.
– Пойдемте, если хотите, – ответила она.
Мы обогнули холм. Строительство маниатты на его плоской вершине заканчивалось. Если бы я не видел, как это делалось, я бы ее и не заметил. Окружавшая ее ограда из колючих ветвей сливалась с торчащими травянистыми растениями и колючим кустарником, которых было много на склонах этого пригорка. Что же касается самой маниатты, почти такой же низенькой, как и когтистая изгородь, то солнце уже сделало ее похожей по цвету на обожженную землю, отчего теперь эту коричневатую, замкнутую на самой себе гусеницу можно было принять за одну из волн бруссы.
И тут я вспомнил, что не раз уже замечал на вздутиях равнины сооружения, похожие на эти, с разрушающимися, превращающимися в пыль стенами. Я и не подозревал, откуда они там взялись.
Теперь, когда мухи не преследовали меня, а запах уходил вверх где-то у меня над головой, я лучше понимал, почему Патриция так восхищалась этими каркасами из веток и этими арками, по которым стекал загустевший коровий навоз. Какая изобретательность обездоленности! Как успешно защищала она масаев от тех немногих врагов, которых они боялись больше всего на свете: от укоренения, от привязанности, от силы тяготения. Маниатта, кратковременное пристанище, утлый приют, который так просто построить и так легко покинуть, который так легко разрушается, – более удобного жилища для вечных прохожих просто не существует.
Кихоро, опираясь сломанной поясницей на машину и оторвав ружье от плеча, наблюдал за маниаттой своим единственным глазом. Патриция не сказала ему ни слова, казалось, даже не замечала его.
Когда мы все сели в машину, Бого обернулся, ожидая распоряжений, не ко мне, а к девочке. Однако Патриция не заметила его движения или сделала вид, что не заметила. Тогда Бого сделал выбор сам и поехал в обратном направлении по той же дороге, по которой мы приехали.
Патриция сидела с опущенными веками, и могло показаться, что ее разморило. Однако я теперь знал ее уже достаточно хорошо, чтобы дать себя обмануть. За внешним безразличием скрывалась интенсивная работа мысли.
Перед нами, невдалеке, в облаке пыли двигалось стадо масаев. Когда мы нагнали его, Бого обогнул его, держась на приличном расстоянии. По обе стороны от стада над поднятой с земли пылью пылала шевелюра морана. А впереди как бы в ореоле из клубов пыли красовалась плетеная каска Ориунги.
Глаза Патриции приоткрылись. Я предположил, что она думает о самом красивом и самом нелюдимом из трех молодых мужчин. Я заблуждался. Она думала о выпитой им крови.
– Когда я только-только начинала давать Кингу сырое мясо, он пожирал его с таким шумом, с таким удовольствием, что мне тоже захотелось попробовать. А оказалось, что это невкусно. Позже Кихоро стал ходить за пределы заповедника, чтобы там с помощью ружья добывать львиную пищу. И я всегда смотрела, как он ест. А потом Кинг начал охотиться сам. И поначалу притаскивал в пасти антилопу или газель к дому. А маме это не нравилось. Это как раз тогда отец был вынужден наказывать его, а он потом рвал на куски кибоко.
При этом воспоминании девочка беспечно рассмеялась. Но ее лицо тут же приняло серьезное, почти суровое выражение, отчего она казалась старше своих лет.
– И наиболее счастливым он выглядел в тот момент, когда слизывал со своих клыков кровь, – сказала Патриция. – Тогда я опять попробовала, даже несколько раз. Макала палец и облизывала его. Это было невкусно.
Патриция обернулась и посмотрела на дорогу сквозь заднее стекло машины. Однако ни стада, ни его предводителя уже не было видно. Даже пыль выглядела едва различимой вдали тоненькой колонной.
– С тех пор у меня больше не появлялось желания. Но вот сейчас моран слизнул кровь со своей губы. Вы видели… Это напомнило мне Кинга и на какое-то мгновение мне опять захотелось. Чушь какая-то.
Патриция тряхнула головой, и волосы у нее на лбу подпрыгнули.
– Масаи, они с самых младенческих лет пьют кровь коров, – сказала она. – У них к ней привычка, как у животных, которые, чтобы жить, должны убивать.
Мы ехали уже не по саванне, где у масаев были их маниатта и их пастбища, а по заменявшему нам дорогу обыкновенному грунту через прогалины в зарослях, через поляны, огибая поросшие лесом холмы. Патриция, высунув голову из окна, наблюдала за животными, количество которых возрастало буквально на глазах. Даже в этих привилегированных местах их изобилие поражало.
– В это время, – пояснила Патриция, – животные идут опять пить. Кто-то из них пасется, кто-то гуляет…
Нежные губы девочки и изумительно тонкие крылья ее носа вздрогнули одновременно. Она добавила:
– А кто-то охотится.
Она схватила Бого за плечо и приказала:
– Постарайтесь ехать как можно медленнее.
Потом она сказала мне:
– Когда машина не слишком шумит и едет не быстро, животные не обращают на нее внимания. Они думают, что это какое-то другое животное. Спросите у отца. Он не припомнит случая, чтобы разозленный лев, или слон, или носорог, или буйвол напали бы на машину, даже когда в ней сидят люди.
– Слышишь, Бого? – спросил я.
– Слышу прекрасно, господин, – ответил шофер.
На видимой мне оттуда, где я сидел, стороне его лица морщины разгладились. Такая у него была манера улыбаться.
– Теперь не разговаривайте, – шепнула нам Патриция.
Высунувшись из окна, она пристально всматривалась в бруссу.
Перед этим мы ехали по ровному, голому пространству, где резвились или пускались вскачь галопом целые стада зебр, а теперь наша машина катилась по некоему подобию естественной дороги, петлявшей среди невысоких, заросших кустарником холмиков.
– Стоп! – выдохнула Патриция.
Повернув в несколько приемов, тихонько, едва заметно, ручку, она открыла дверцу.
Затем, знаком дав понять мне, чтобы я не шевелился, она соскользнула на землю. Туловище Кихоро неуловимо повернулось, но теперь два ствола его ружья смотрели туда, куда пошла девочка. Она бесшумной походкой двигалась в направлении каких-то двух очень густых кустов, отделенных друг от друга узким проходом. Внезапно Патриция замерла. Ружье Кихоро сдвинулось не больше чем на толщину волоска. Между двумя кустами появилась голова какого-то представителя семейства кошачьих. Это была вытянутая голова со светлым мехом, оживляемым рыжими пятнами, очень изящная, но из-под приподнятой вверх губы выглядывали опасные клыки, а горло все трепетало от грозного рычания.
Зверь высунулся немного вперед. У него были длинные лапы, точеные мордочка и грудь, шея более закругленная, чем у пантеры или леопарда, и пятна помельче, чем у них и не такие темные. Зверь оказался крупным гепардом. Патриция смотрела ему прямо в глаза, шевелясь не больше, чем шевелилась бы, будь она не человеком, а забытой в бруссе маленькой деревянной статуей. По прошествии какого-то отрезка времени, показавшегося мне очень длинным, большая кошка сделала шаг назад, а маленькая девочка – шаг вперед. И снова застыли. Потом гепард опять отступил, а Патриция на такое же расстояние продвинулась дальше. В кусты, где уже не было видно ни его, ни ее.
Интересно, пойдет Кихоро за ребенком, которого он обязан охранять? Следопыт опустил ружье на колени и прикрыл свой единственный глаз. Он умел распознавать те моменты, когда способности Патриции хранили ее надежнее, чем любая пуля.
Я толкнул дверцу, которую девочка оставила приоткрытой, вышел из машины и, встав на цыпочки, бросил взгляд поверх кустов. Там лежала туша животного, формой и размерами напоминающего маленького жеребенка, белого, испещренного черными полосами. А рядом с ней резвились две кремовые в коричневую крапинку кошки, настолько бойкие, настолько грациозные и настолько благородные, что такое может только присниться. Они шлепали друг друга лапами, поддевали головами, гонялись друг за другом, кувыркались. А в промежутке между этими забавами маленькие гепарды подскакивали к туше зебры и отрывали от нее куски мяса.
Кусты скрывали от меня Патрицию и большого гепарда. Как они там общались? Что говорили друг другу?
Когда Патриция наконец вернулась, я спросил у нее:
– Почему бы вам не держать у себя одного или двух таких вот зверей? Мне говорили, что они великолепно приручаются.
Девочка посмотрела на меня с недоумением и некоторым презрением.
– Гепардов! Когда у меня Кинг!
И она нежно повторила:
– Кинг…
И тут ее черты исказились от какой-то неистовой, почти безумной решимости. Я был не в состоянии угадать, в чем здесь дело, но мне стало страшно.
– Поехали домой, – сказал я. – Ты сегодня разбудила меня ни свет ни заря. А потом еще этот навоз на маниатте… мухи… Мне так хочется принять ванну.
– Можете ехать, если хотите, – сказала Патриция. – Но без меня.
Что мне оставалось делать, кроме как остаться с ней?
Девочка склонилась к Кихоро и стала что-то говорить ему на ухо. Впервые я увидел, как старый одноглазый следопыт трясет своим изборожденным шрамами лицом в знак отказа. Патриция стала говорить быстрее и громче. И он склонил голову. Если она говорила ему то же самое, что и мне, то разве мог Кихоро не согласиться?
Ну а что еще оставалось делать Бого, кроме как подчиняться приказам и знакам, с помощью которых старый одноглазый следопыт объяснял ему наш новый маршрут? Маршрут, составленный Патрицией.
Наверняка очень немногие люди, будь то белые или черные, осмеливались забираться туда, куда мы держали путь с нашим Кихоро. А на машине эти обширные пространства, свободные и таинственные, эти ленные владения диких зверей до нас пересекал только один Буллит на своем «лендровере».
Сплошные гряды холмов… Сухие, потрескивающие джунгли… Необъятные просторы, незаметно переходящие в таинственные заросли. Порой мы видели вершину Килиманджаро. Порой машина продиралась сквозь скрипящие по ее кузову ветви, обильно оснащенные шипами… Но при этом мы непрерывно и везде видели, слышали, ощущали (галоп, прыжки, бег, ржание, жалобы, рычание, трубный рев) естественную жизнь животных, протекающую согласно их основным инстинктам. Для самых маленьких, и для самых крупных, для самых невинных и для самых плотоядных это время, когда они добывают себе пищу.
Кихоро подал Бого знак остановиться. Мы находились в этот момент между двумя массивами зарослей, которые превосходно закрывали нас от всех взоров. Я вышел из машины вместе со старым следопытом и Патрицией. По лицу Бого стекал пот страха, и даже его капельки казались серыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
А в этой гнусной массе стояли чернокожие мужчины, женщины, дети и ногами и руками месили ее, топтали, разминали, перемешивали, стараясь сделать ее намного более плотной. Патриция обратилась к ним на их родном языке. Вначале на обращенных к маленькой белой девочке суровых лицах застыло выражение недоумения. Потом даже самые замкнутые из них, даже самые жестокие смягчились. Женщины пронзительно засмеялись, дети радостно закричали.
Я искал глазами Ориунгу, но ни одного из троих моранов среди присутствующих не было. Однако старый Ол Калу был здесь. Я поприветствовал его. Он узнал меня и сказал:
– Квахери.
Потом он знаком призвал сородичей продолжать работу.
Зловоние пошло еще более густой, более тяжелой волной. Я инстинктивно отпрянул и задержал дыхание. А вот Патриция не испытывала ни малейшего неудобства. Эта девочка, которая накануне, покинув мою хижину, оставила после себя тонкий аромат мыла и лавандовой воды (он еще и сейчас сопровождал ее), эта вот маленькая девочка с тончайшим обонянием, способным различить буквально каждый из флюидов бруссы и каждое из ее благоуханий, теперь стояла и с горящими от удовольствия глазами нюхала отвратительный запах. Она походила на тех детей, что, будучи рожденными и воспитанными в замке, росли в компании фермерских детей и готовы с большей радостью выполнять самую что ни на есть неблагодарную работу по конюшне и в хлеву, нежели предаваться развлечениям, соответствующим их положению.
– Вы знаете, они такие хитрые, эти масаи, – сказала Патриция, желавшая, чтобы я разделил с ней ее энтузиазм. – Они и в самом деле умные. Делать себе дома из коровьего навоза! Понимаете, они никогда не живут на одном месте, не имеют ни лопаты, ни какого-либо другого инструмента. Ничего. И вот они изобрели это. Их стадо остается целый день и целую ночь там, где они хотят устроить себе жилье. После чего они месят, подготавливают.
– А потом? – спросил я.
– Вы сейчас увидите, – сказала Патриция. – Смотрите, они уже начинают.
Несколько мужчин устанавливали вокруг вязкой лужи плетеные щиты и соединяли их вверху арками из колючих веток, которые, благодаря шипам, сцеплялись друг с другом. По мере того, как работа двигалась, сооружение загибалось в виде овала по периметру занимающей вершину холма площадки. За очень короткий срок площадка оказалась окруженной ажурным туннелем. Он был очень низким (доходил лишь до пояса тех, кто его сооружал) и щедро оснащенным колючками.
– Вот сейчас! Сейчас! – крикнула Патриция. – Смотрите!
Старый Ол Калу что-то приказал. И все, кто там был: мужчины, женщины, дети, стали черпать – кто пригоршнями, кто бурдюками, обычно используемыми для хранения молока и воды – мягкую, теплую массу, которую они перед этим месили, и обмазывали ею сооруженный ими туннель. Эта коричневатая и еще жидкая паста, издающая ужасный запах, стекала, густея и налипая на плетеные щиты, превращалась в стену, приклеивалась к аркам из веток и становилась крышей. А мужчины, женщины, дети все добавляли и добавляли пригоршни жидкого перемешанного навоза, укрепляя первые элементы сооружения с такой быстротой, на которую они только были способны.
– Благодаря солнцу за несколько часов все затвердеет, – сказала Патриция. – Разве это не великолепно?
Хотя сохранялась еще утренняя прохлада, отовсюду уже летели торопливыми, жужжащими роями огромные мухи.
– Ну поехали, смотреть больше нечего, – сказал я Патриции.
– Еще одну минутку, прошу вас! – воскликнула она. – Я это очень люблю!
Ее обступили со всех сторон, болтая и смеясь, девочки-масайки.
Ко мне она возвратилась бегом.
– Послушайте, вы только послушайте, – сказала она. – Эти девочки думали, что мы женаты.
– Кто это «мы»?
– Вы и я, – сказала Патриция.
Она сделала паузу, чтобы насладиться моим удивлением. Потом она соизволила объяснить мне:
– Эти девочки нисколько не старше меня, но многие из них уже замужем. У масаев это считается нормальным. А другие, чтобы выйти замуж, ждут, когда молодые люди клана перестанут быть моранами.
– А где сейчас мораны?
– Вон там, – сказала Патриция.
Она отвела меня к другому, противоположному краю площадки. У подножия холма, невидимое нам прежде из-за него, находилось в квадратном загоне из колючих деревьев и кустарников стадо масаев. Среди коров в лучах поднимающегося солнца блестели три копья и три отливающих медью шевелюры.
– Спускаемся, – решила Патриция.
Мораны в этот момент старались прижать стадо к подвижной изгороди, сделанной из колючих ветвей и закрывавшей вход в загон. Патриция стояла неподвижно и наблюдала за молодыми людьми. Они же не удостоили нас даже подобием внимания. В глазах у девочки сохранялось серьезное и отстраненное выражение, напомнившее мне то, как она смотрела на зверей у водопоя, утром, когда я впервые ее встретил.
– В прежние времена, – сказала Патриция тихим и как бы немного охрипшим голосом, – моран, прежде чем стать мужчиной и заработать право взять себе жену, должен был убить льва. Причем не издалека и не из большого ружья… А своим копьем и своим тесаком.
Теперь стадо выстроилось вдоль изгороди, готовое выйти из загона. Но молодые мужчины не торопились убирать плетень, заменяющий ворота. Каждый из них, выбрав себе корову, заточенным острием копья сделал на шее животного тонкий надрез. И каждый, припав ртом к свежей ране, большими глотками пил из нее кровь. Потом, приложив ладони к надрезам, они дождались, чтобы раны закрылись. Коровы не издали ни малейшего стона.
– Вот и вся их пища, – сказала Патриция. – Вечером – молоко. Утром – кровь.
Когда заслон из переплетенных колючих ветвей был убран, стадо направилось на пастбище. Вел его Ориунга. Проходя мимо нас, он слизнул с коричневой губы оставшуюся там кровь и скользнул по Патриции пренебрежительным жгучим взглядом. И удалился, величественный, как полубог, хотя все, чем он располагал в этом мире для того, чтобы питаться и укрываться от непогоды, сводилось к молоку, крови и навозу изнуренных коров.
VI
Патриция молчала.
– Ну что, пойдем к машине? – спросил я ее.
– Пойдемте, если хотите, – ответила она.
Мы обогнули холм. Строительство маниатты на его плоской вершине заканчивалось. Если бы я не видел, как это делалось, я бы ее и не заметил. Окружавшая ее ограда из колючих ветвей сливалась с торчащими травянистыми растениями и колючим кустарником, которых было много на склонах этого пригорка. Что же касается самой маниатты, почти такой же низенькой, как и когтистая изгородь, то солнце уже сделало ее похожей по цвету на обожженную землю, отчего теперь эту коричневатую, замкнутую на самой себе гусеницу можно было принять за одну из волн бруссы.
И тут я вспомнил, что не раз уже замечал на вздутиях равнины сооружения, похожие на эти, с разрушающимися, превращающимися в пыль стенами. Я и не подозревал, откуда они там взялись.
Теперь, когда мухи не преследовали меня, а запах уходил вверх где-то у меня над головой, я лучше понимал, почему Патриция так восхищалась этими каркасами из веток и этими арками, по которым стекал загустевший коровий навоз. Какая изобретательность обездоленности! Как успешно защищала она масаев от тех немногих врагов, которых они боялись больше всего на свете: от укоренения, от привязанности, от силы тяготения. Маниатта, кратковременное пристанище, утлый приют, который так просто построить и так легко покинуть, который так легко разрушается, – более удобного жилища для вечных прохожих просто не существует.
Кихоро, опираясь сломанной поясницей на машину и оторвав ружье от плеча, наблюдал за маниаттой своим единственным глазом. Патриция не сказала ему ни слова, казалось, даже не замечала его.
Когда мы все сели в машину, Бого обернулся, ожидая распоряжений, не ко мне, а к девочке. Однако Патриция не заметила его движения или сделала вид, что не заметила. Тогда Бого сделал выбор сам и поехал в обратном направлении по той же дороге, по которой мы приехали.
Патриция сидела с опущенными веками, и могло показаться, что ее разморило. Однако я теперь знал ее уже достаточно хорошо, чтобы дать себя обмануть. За внешним безразличием скрывалась интенсивная работа мысли.
Перед нами, невдалеке, в облаке пыли двигалось стадо масаев. Когда мы нагнали его, Бого обогнул его, держась на приличном расстоянии. По обе стороны от стада над поднятой с земли пылью пылала шевелюра морана. А впереди как бы в ореоле из клубов пыли красовалась плетеная каска Ориунги.
Глаза Патриции приоткрылись. Я предположил, что она думает о самом красивом и самом нелюдимом из трех молодых мужчин. Я заблуждался. Она думала о выпитой им крови.
– Когда я только-только начинала давать Кингу сырое мясо, он пожирал его с таким шумом, с таким удовольствием, что мне тоже захотелось попробовать. А оказалось, что это невкусно. Позже Кихоро стал ходить за пределы заповедника, чтобы там с помощью ружья добывать львиную пищу. И я всегда смотрела, как он ест. А потом Кинг начал охотиться сам. И поначалу притаскивал в пасти антилопу или газель к дому. А маме это не нравилось. Это как раз тогда отец был вынужден наказывать его, а он потом рвал на куски кибоко.
При этом воспоминании девочка беспечно рассмеялась. Но ее лицо тут же приняло серьезное, почти суровое выражение, отчего она казалась старше своих лет.
– И наиболее счастливым он выглядел в тот момент, когда слизывал со своих клыков кровь, – сказала Патриция. – Тогда я опять попробовала, даже несколько раз. Макала палец и облизывала его. Это было невкусно.
Патриция обернулась и посмотрела на дорогу сквозь заднее стекло машины. Однако ни стада, ни его предводителя уже не было видно. Даже пыль выглядела едва различимой вдали тоненькой колонной.
– С тех пор у меня больше не появлялось желания. Но вот сейчас моран слизнул кровь со своей губы. Вы видели… Это напомнило мне Кинга и на какое-то мгновение мне опять захотелось. Чушь какая-то.
Патриция тряхнула головой, и волосы у нее на лбу подпрыгнули.
– Масаи, они с самых младенческих лет пьют кровь коров, – сказала она. – У них к ней привычка, как у животных, которые, чтобы жить, должны убивать.
Мы ехали уже не по саванне, где у масаев были их маниатта и их пастбища, а по заменявшему нам дорогу обыкновенному грунту через прогалины в зарослях, через поляны, огибая поросшие лесом холмы. Патриция, высунув голову из окна, наблюдала за животными, количество которых возрастало буквально на глазах. Даже в этих привилегированных местах их изобилие поражало.
– В это время, – пояснила Патриция, – животные идут опять пить. Кто-то из них пасется, кто-то гуляет…
Нежные губы девочки и изумительно тонкие крылья ее носа вздрогнули одновременно. Она добавила:
– А кто-то охотится.
Она схватила Бого за плечо и приказала:
– Постарайтесь ехать как можно медленнее.
Потом она сказала мне:
– Когда машина не слишком шумит и едет не быстро, животные не обращают на нее внимания. Они думают, что это какое-то другое животное. Спросите у отца. Он не припомнит случая, чтобы разозленный лев, или слон, или носорог, или буйвол напали бы на машину, даже когда в ней сидят люди.
– Слышишь, Бого? – спросил я.
– Слышу прекрасно, господин, – ответил шофер.
На видимой мне оттуда, где я сидел, стороне его лица морщины разгладились. Такая у него была манера улыбаться.
– Теперь не разговаривайте, – шепнула нам Патриция.
Высунувшись из окна, она пристально всматривалась в бруссу.
Перед этим мы ехали по ровному, голому пространству, где резвились или пускались вскачь галопом целые стада зебр, а теперь наша машина катилась по некоему подобию естественной дороги, петлявшей среди невысоких, заросших кустарником холмиков.
– Стоп! – выдохнула Патриция.
Повернув в несколько приемов, тихонько, едва заметно, ручку, она открыла дверцу.
Затем, знаком дав понять мне, чтобы я не шевелился, она соскользнула на землю. Туловище Кихоро неуловимо повернулось, но теперь два ствола его ружья смотрели туда, куда пошла девочка. Она бесшумной походкой двигалась в направлении каких-то двух очень густых кустов, отделенных друг от друга узким проходом. Внезапно Патриция замерла. Ружье Кихоро сдвинулось не больше чем на толщину волоска. Между двумя кустами появилась голова какого-то представителя семейства кошачьих. Это была вытянутая голова со светлым мехом, оживляемым рыжими пятнами, очень изящная, но из-под приподнятой вверх губы выглядывали опасные клыки, а горло все трепетало от грозного рычания.
Зверь высунулся немного вперед. У него были длинные лапы, точеные мордочка и грудь, шея более закругленная, чем у пантеры или леопарда, и пятна помельче, чем у них и не такие темные. Зверь оказался крупным гепардом. Патриция смотрела ему прямо в глаза, шевелясь не больше, чем шевелилась бы, будь она не человеком, а забытой в бруссе маленькой деревянной статуей. По прошествии какого-то отрезка времени, показавшегося мне очень длинным, большая кошка сделала шаг назад, а маленькая девочка – шаг вперед. И снова застыли. Потом гепард опять отступил, а Патриция на такое же расстояние продвинулась дальше. В кусты, где уже не было видно ни его, ни ее.
Интересно, пойдет Кихоро за ребенком, которого он обязан охранять? Следопыт опустил ружье на колени и прикрыл свой единственный глаз. Он умел распознавать те моменты, когда способности Патриции хранили ее надежнее, чем любая пуля.
Я толкнул дверцу, которую девочка оставила приоткрытой, вышел из машины и, встав на цыпочки, бросил взгляд поверх кустов. Там лежала туша животного, формой и размерами напоминающего маленького жеребенка, белого, испещренного черными полосами. А рядом с ней резвились две кремовые в коричневую крапинку кошки, настолько бойкие, настолько грациозные и настолько благородные, что такое может только присниться. Они шлепали друг друга лапами, поддевали головами, гонялись друг за другом, кувыркались. А в промежутке между этими забавами маленькие гепарды подскакивали к туше зебры и отрывали от нее куски мяса.
Кусты скрывали от меня Патрицию и большого гепарда. Как они там общались? Что говорили друг другу?
Когда Патриция наконец вернулась, я спросил у нее:
– Почему бы вам не держать у себя одного или двух таких вот зверей? Мне говорили, что они великолепно приручаются.
Девочка посмотрела на меня с недоумением и некоторым презрением.
– Гепардов! Когда у меня Кинг!
И она нежно повторила:
– Кинг…
И тут ее черты исказились от какой-то неистовой, почти безумной решимости. Я был не в состоянии угадать, в чем здесь дело, но мне стало страшно.
– Поехали домой, – сказал я. – Ты сегодня разбудила меня ни свет ни заря. А потом еще этот навоз на маниатте… мухи… Мне так хочется принять ванну.
– Можете ехать, если хотите, – сказала Патриция. – Но без меня.
Что мне оставалось делать, кроме как остаться с ней?
Девочка склонилась к Кихоро и стала что-то говорить ему на ухо. Впервые я увидел, как старый одноглазый следопыт трясет своим изборожденным шрамами лицом в знак отказа. Патриция стала говорить быстрее и громче. И он склонил голову. Если она говорила ему то же самое, что и мне, то разве мог Кихоро не согласиться?
Ну а что еще оставалось делать Бого, кроме как подчиняться приказам и знакам, с помощью которых старый одноглазый следопыт объяснял ему наш новый маршрут? Маршрут, составленный Патрицией.
Наверняка очень немногие люди, будь то белые или черные, осмеливались забираться туда, куда мы держали путь с нашим Кихоро. А на машине эти обширные пространства, свободные и таинственные, эти ленные владения диких зверей до нас пересекал только один Буллит на своем «лендровере».
Сплошные гряды холмов… Сухие, потрескивающие джунгли… Необъятные просторы, незаметно переходящие в таинственные заросли. Порой мы видели вершину Килиманджаро. Порой машина продиралась сквозь скрипящие по ее кузову ветви, обильно оснащенные шипами… Но при этом мы непрерывно и везде видели, слышали, ощущали (галоп, прыжки, бег, ржание, жалобы, рычание, трубный рев) естественную жизнь животных, протекающую согласно их основным инстинктам. Для самых маленьких, и для самых крупных, для самых невинных и для самых плотоядных это время, когда они добывают себе пищу.
Кихоро подал Бого знак остановиться. Мы находились в этот момент между двумя массивами зарослей, которые превосходно закрывали нас от всех взоров. Я вышел из машины вместе со старым следопытом и Патрицией. По лицу Бого стекал пот страха, и даже его капельки казались серыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21