Это была пожилая женщина, наверно, старше моей матери, однако очень красивая и хорошо одетая.
Она приблизилась ко мне. «Тебе нездоровится?» – еще раз спросила она.
Я сообразил, что у меня нет причин удивляться тому, что она говорит со мной, ведь откуда же ей знать о моем позоре?
«Мне нездоровится, – ответил я. – И я очень устал».
«Наверно, ты еще и проголодался?» – В ее голосе звучала доброта.
И я сказал ей: «Прежде чем жалеть меня, госпожа, будет справедливо, если я открою тебе, что я опозорен и отвержен собственной семьей. Ни один мужчина не назовет меня другом, ни одна женщина не назовет меня братом».
Но она ответила: «Меня не интересует, что ты сделал, меня волнует лишь то, что ты устал и голоден. В моем доме предостаточно еды и найдется свободная циновка, на которой ты сможешь выспаться. Прошу тебя следовать за мной».
Я возразил второй раз: «Я заклеймен позором, госпожа. Ты введешь в свой дом проклятого человека».
Но она ответила: «Не мне, а Богу судить тебя».
И я возразил третий раз: «Ты привела бы змею в свой дом».
Она улыбнулась и ответила: «Даже змея не охотится на себе подобных».
Я слишком устал, чтобы продолжать спор и, соблазненный предложением еды, последовал за женщиной в ее дом. Там я застал нескольких человек, которые приняли меня как себе равного и разделили хлеб со мной. Это были набожные евреи, одетые в ослепительно белые одежды, с тфилинами на лбах и руках. В тот вечер мне предложили лечь на циновку и оставаться в этом доме столько, сколько я пожелаю. И ни разу, пока я находился среди них, мне не задали ни одного вопроса.
Я пробыл в доме Мириам – так звали эту добрую женщину – недолго, ибо там жили благоговейные люди, они молились до тех пор, пока не грубела кожа на их коленях. А я чувствовал, что мое присутствие порочит их. Ни разу они не спросили о гнусном поступке, который я совершил, и не относились, ко мне как к чужому человеку, а лишь беспокоились о моем здоровье. Когда через два дня я сообщил, что мне пора уходить, они не стали задавать вопросов, а благословили меня и опустили несколько шекелей в мой кошелек.
Вот так у меня появилась возможность начать жизнь заново, ибо в доме Мириам мне больше ни разу не пришла в голову мысль наложить на себя руки. Хотя я никоим образом не считал себя достойным предстать перед лицом Бога или даже жить среди евреев, несколько часов отдыха и хорошая еда придали мне силы и решимость смотреть в неведомое будущее. В тот день, когда я покинул дом Мириам, мне в голову пришла мысль. Я отдал один шекель за лист папируса и отправился на рынок. Здесь я постелил плащ на землю и, сев на него, стал зазывать прохожих, крича, что я умею писать письма. Мне платили жалкие гроши, а сидеть пришлось долгие и напряженные часы, но только так я мог выжить в Иерусалиме после того, как меня изгнали из дома Елеазара. Я потратил шекели Мириам на папирусы, а свое образование использовал для сочинения писем. В конце концов, несколько недель спустя я уже мог снять небольшую комнатку в ближайшем постоялом дворе и питаться один раз в день.
И все же я чувствовал себя несчастным. Я больше не причесывался и носил одежду до тех, пор, пока она не превратилась в лохмотья. Я не мог называть ни одного мужчину своим другом, не мог смотреть в глаза женщине, которую любил. Я завершу свою жизнь на рыночной площади жалким письмовником посреди навоза и мух, забуду, кто я, и стану одним из множества безликих тварей, тоже оставленных Богом.
Однажды, пока я потел на солнце, припекавшем грязь на моем теле, в поле моего зрения попал край знакомого плаща. Подняв голову, я не поверил своим глазам, ибо это был Саул. Он улыбался мне.
«Пожалуйста, уходи», – крикнул я ему и пытался спрятаться от него. Но Саул тут же опустился на колени передо мной и серьезно посмотрел на меня. Он сказал: «Мой дорогой брат, я искал тебя по всему городу. Не было дня, чтобы я не вглядывался в лица встречавшихся мне людей в надежде увидеть моего дорогого Давида. Как мне не хватает тебя!»
Когда он хотел обнять меня, я оттолкнул его и сказал: «Не оскверняй себя моим присутствием. Оставь меня и уходи. Я молился, чтобы ты забыл обо мне, а семья считала бы меня мертвым. Не говори им, Саул, что ты нашел меня!»
Тогда он мрачно произнес: «Воистину они думают, что ты мертв, ибо за три месяца никто не видел и не слышал тебя. Мы не видим тебя на улицах и не встречаем тебя в храме, куда ходим молиться. И сегодня я лишь случайно опустил глаза и узнал своего брата».
«Я не могу пойти в храм, Саул, ибо не желаю осквернить священную землю Бога. Скажи, что мой отец думает обо мне?»
«Давид, он страшно опечален тем, что произошло, и все же он молится каждый день о том, чтобы ты вернулся домой к нему».
По иронии судьбы, не мнение отца легло тяжелым камнем на мое сердце. «А Елеазар?» – спросил я.
«В тот день, когда ты ушел, Елеазар рвал на себе волосы и облачился в траурные одежды. Он не снимает их по сей день, он ни разу не произнес твоего имени. Однако послушай, Давид, сейчас Елеазар молится в два раза чаще, и слышали, как он плачет по ночам. С тех пор как ты ушел, мы живем в доме печали. Давид, я люблю тебя, как брата. Я не могу жить без тебя. Прошу тебя, возвращайся назад».
Однако я знал, что это невозможно, ибо Елеазар был гордым человеком, а я осквернил его Закон.
До того как Саул ушел, я уговорил его дать обещание никому не говорить ни обо мне, ни об этой встрече и никогда не приходить сюда. Он дал мне такое обещание.
Прошел месяц, и ко мне снова пришли. Ревека тоже искала меня по всему городу и нашла среди уличных торговцев, ослов и нищих. Она встала передо мной на колени и умоляла вернуться. Ревека сказала: «Я люблю тебя, Давид бен Иона, и мне больно видеть тебя в таком состоянии. Пойдем ко мне домой, мой отец даст тебе приют».
Однако я знал, что это невозможно, ибо все мои мысли были связаны с Елеазаром, а он оказался гордым человеком, и я осквернил его Закон.
Появление Ревеки, слезы в ее красивых глазах – мое сердце не смогло вынести этого. Я почувствовал себя столь несчастным, что оставил доходное место на рынке и устроился за городскими стенами, где меня нельзя было найти, но где, увы, клиенты встречались так редко.
Однажды, пока я сидел на земле среди жужжавших вокруг меня мух и грыз черствый сыр, передо мной остановился высокий человек в скромной одежде. Он стоял спиной к солнцу, так что я видел лишь его силуэт. Он спросил: «Сколько ты берешь?».
«Шекель за папирус и письмо, господин, и два шекеля за проводника каравана».
«Как далеко ты можешь отправить письмо?» – спросил он.
«Я знаком с людьми, которые держат путь в Дамаск, Александрию и даже Рим. Чтобы отправить письмо еще дальше, например в Таллию или Британию, вам придется найти кого-нибудь другого».
«Мое письмо не придется отправлять так далеко, – сказал он, – к тому же оно очень короткое».
«Все равно оно будет стоить один шекель, господин», – ответил я.
«Пусть так и будет». И он откашлялся, чтобы продиктовать письмо.
Я плюнул на чернильный брусок и потыкал в него кончиком пера. Потом я занес руку над папирусом, готовясь писать.
«Это письмо моему сыну Давиду, который живет в Иерусалиме, – тихо произнес он. – Я хочу сказать ему: «Мой сын, я поступил неверно, я самодовольный и богохульный человек, взявший на себя право судить именем Бога. Не я, а Бог должен был судить тебя, и все же я, поддавшись гордыне, поступил именно так. Я любил тебя больше собственных сыновей, ибо ты был сообразительным и воспылал поразительной любовью к Закону. Я был эгоистичным человеком и думал лишь о том, как ты прославишь мое имя, когда книжником войдешь в храм. Когда ты совершил те грехи, я воспринял их как личное оскорбление, а не оскорбление, нанесенное Богу. Я совершил очень скверный поступок. Я слабый, самодовольный человек и заставил страдать семью из-за своего эгоистичного горя. Из-за своего негодования я вынудил тебя держаться дальше от храма и повернуться спиной к Богу. А теперь, Давид, я прошу тебя вернуться ко мне и простить старого учителя за его гордыню».
Я смотрел на Елеазара раскрыв рот и, растерявшись, не мог вымолвить ни слова. Стоя спиной к солнцу, он казался более худым, чем прежде, и беспомощным. Его голос дрожал, его взор был обращен к небу.
Когда я хотел поцеловать край его одежды, Елеазар наклонился и поднял меня. Мы обнялись как отец с сыном. В моих руках он казался таким хрупким, коротким. Раньше я никогда не обращал внимания на телосложение Елеазара и даже не заметил, что я выше ростом.
«Ты должен пойти в храм вместе со мной, – сказал он, и на его глазах выступили слезы радости. – И снова стать моим учеником».
Но я ответил: «Я вернусь в храм не вместе с тобой, раввин, и не твоим учеником, а как один из паствы. Сделанного не воротишь. В ту несчастную ночь, когда я пал столь низко, у меня открылись глаза и я понял, что не могу быть достойным учеником Торы. Я ел свинину и смотрел на обнаженных девиц. Охваченный жаждой денег, я совсем забыл о Боге и Израиле, и тут ничего не исправишь. Саул хороший ученик, и он любит Тору. Он бы никогда не допустил безрассудства, в какое я впал, ибо он сильней меня. Поставь его, в пример, ибо тогда вы будете достойны друг друга».
Мы долго стояли так и плакали, опустив головы друг другу на плечи. Позднее, когда мы пришли домой, семья и другие ученики очень обрадовались. Когда я надел свежую одежду и омыл ноги всем, кто присутствовал, раввин Елеазар рассказал нам историю о блудном сыне.
На следующий день я встретился с Ревекой.
Бен отворил дверь лишь после того, как Джуди несколько раз громко постучала. Он удивился, когда увидел ее.
– Что-нибудь… стряслось? – спросила она. – Вы здоровы?
– Я… да. Мне хорошо. – Он потер лоб и нахмурился. – Чем могу быть вам полезным?
Джуди была поражена, увидев, как он изможден, как осунулся и устал.
– Час назад вы звонили мне. Вы просили меня приехать.
Он приподнял брови:
– Неужели? – Бен снова потер лоб. – Я просил?..
– Можно я войду?
– Да, конечно! Конечно! – Он отчаянно пытался собраться с мыслями.
Джуди прошла мимо него и затворила дверь. Разве только что сюда не приходила Энджи?
– Который час? – хрипло спросил он.
– Уже десять, доктор Мессер. Я старалась ехать быстрей… – Ее голос угас. Джуди заметила темные круги под его глазами, он был без очков, светлые волосы торчали. – Вы забыли, что звонили мне?
– Я… – Бен потер виски. – Да… теперь вспомнил. Но здесь была Энджи. Нет, подождите, она ведь ушла. Мы поссорились, и она ушла. Но это случилось несколько часов назад! Боже мой.
Бен тут же ушел на кухню, наполнил чайник водой. Чувствуя, что Джуди стоит в дверях и следит за ним, он сказал:
– Даже сказать не могу, как я увлекся последним свитком. Появилось ощущение, будто меня здесь вовсе нет, будто я вернулся на две тысячи лет назад и снова живу жизнью Давида…
– Вы сегодня получили еще один свиток?
Он посмотрел на Джуди. Казалось, что прошло так много времени с тех пор, как он видел ее на занятии. Однако занятие было совсем недавно. С тех пор многое изменилось. Давид терял память и впал в немилость. Он жил как нищий среди черни Иерусалима.
– Да, сегодня я получил шестой свиток…
– Это тот…
Бен взглянул на свои трясущиеся руки:
– Боже, что со мной происходит! Не могу поверить, эти свитки оказывают на меня такое воздействие, что я веду себя так. Боже, мне следует взять себя в руки.
– Почему бы вам не присесть? Я приготовлю кофе. Бен вышел из кухни и отсутствовал несколько минут. Он вернулся, наугад прихватив с собой листы бумаги с переводом, уставился на них и нахмурился.
– Не помню, чтобы я писал это. Помогите мне, Джуди, я не помню, писал ли я это. Однако вот он, окончательно переведенный шестой свиток.
Джуди забрала у него листы бумаги и взглянула на неряшливый почерк. Его можно было разобрать лишь с трудом.
– Я раньше никогда так не увлекался, – продолжил он. – Я был столь поглощен, что не отдавал себе отчет, читаю ли я что-либо. Я действительно жил событиями, о которых читал.
Они взяли кофейник, страницы с переводом, вернулись в гостиную и заняли привычные места на диване. Джуди сбросила туфли и поджала ноги под себя, устраиваясь удобнее и готовясь к длительному и напряженному чтению. Пока она читала, Бен наблюдал за ней. Рядом с ней он чувствовал себя надежней – рядом с Энджи он такого не испытывал. Джуди Голден обладала замечательной способностью чувствовать, что он переживает. А как раз этого Бену не хватало.
Пока она читала, – оба витали где-то между временем и пространством. Наступил момент, когда она оторвалась от действительности, ибо сейчас, пока ее глаза бегали по строчкам, Бен понял, что Джуди уже перенеслась в Иерусалим.
Джуди уронила листы бумаги на колени, уставилась перед собой и прошептала:
– Невероятно… Совершенно невероятно!
Бен осторожно собрал листы бумаги и аккуратно сложил их в стопку на кофейном столике.
– Значит, вы тоже это почувствовали?
Джуди повернулась к нему. Глаза у нее сделались круглыми от видений.
– Да! Как же я могла не чувствовать этого! Такое ощущение, будто две тысячи лет и вовсе не разделяют нас.
– Вы видели Иерусалим? Вы почувствовали Иерусалим?
Глаза Джуди сосредоточились на лице Бенджамена Мессера, и на мгновение в них мелькнула растерянность. Впервые с тех пор, как Джуди стала приходить к Бену, она заметила в нем нечто иное.
– Что вы видите, когда читаете эти слова? – спросила она, пристально наблюдая за его лицом.
– То же самое, что и вы. Оживленные улицы древнего Иерусалима, стены из глиняных кирпичей и высокие здания. На рыночной площади я вижу чужестранцев в цветных одеждах. Изящные улицы, где живут высшие слои римлян, убогие кварталы бедняков. Я слышу гомон множества языков и чувствую запахи тысячи вещей. Я чувствую, как жаркое солнце Иудеи припекает мне шею, я брожу по пыльным закоулкам Иерусалима.
По мере того как Бен говорил, он оживлялся. Его лицо горело, он энергично жестикулировал. Джуди вслушивалась во взволнованный голос Бена и видела, как в его глазах загорается свет. Взгляд его таил нечто новое… какую-то особенность, которую она до сих пор не замечала.
Телодвижениями, выражением лица Бен Мессер напоминал человека, вернувшегося домой после долгого путешествия.
Джуди взяла свою чашку с кофе, прижала к губам и долго не отнимала ее. Аромат горячего напитка согревал ей лицо и наполнял ноздри. Пока она сидела, слушая, как Бен рассказывает об Иерусалиме, и думая о словах Давида бен Ионы, она осознала, что с человеком, сидевшим рядом с ней, произошли определенные перемены.
– О чем вы задумались? – вдруг спросил он.
Да, нет сомнений, он изменился. Его речь уже не такая, как прежде…
– Я представляла картину Иерусалима, которую вы нарисовали. В ваших устах этот город ожил.
– Это заслуга Давида, а не моя. Он пишет так, что я вижу вещи таковыми, каковы они есть на самом деле. – Бен тяжело вздохнул и снова улыбнулся ей. – Знаете, что мне в вас нравится? Вы умеете хорошо слушать. Нет, дело не только в этом. Вы умеете хорошо приспосабливаться к новой обстановке. Похоже, вам все равно, идет разговор или нет. Я мог бы сидеть здесь и молчать, если захотел бы, а вы терпеливо сидели бы рядом со мной. А если бы мне вздумалось поговорить, вы стали бы слушать меня. Знаете, это редкое качество.
Джуди отвела взгляд. Она не привыкла к комплиментам. От них ей становилось не по себе.
Какое-то время Бен рассматривал ее профиль и задавал себе вопрос, не видит ли он ее впервые. Джуди Голден не назовешь хорошенькой девочкой, но у нее было интересное лицо. Большие задумчивые глаза с черными ресницами. Прямой острый нос и маленький рот. Черные волосы были всегда ухожены и блестели. Джуди была спокойной, почти интересной девушкой. И Бен радовался тому, что она сидит рядом.
– Знаете… Мне хотелось бы узнать… – Бен не договорил.
– Что бы вам хотелось узнать?
– Если заглянуть далеко в прошлое, то окажется, что моя семья действительно вышла из племени Бенджаменов. Может быть, как раз название племени, а не имя дяди стало причиной, по которой меня назвали Бенджаменов.
– Возможно. Имена племен продолжают жить в таких фамилиях, как Левайсы, Коэны и Ройбены. Если это так, то вы попали в хорошую компанию. Первый царь Израиля Саул вышел из племени Бенджаменов.
Бен кивнул.
– Саул… – задумчиво произнес он, представляя себе друга Давида. Как похожи их отношения с давней дружбой между ним и Соломоном! Общего было много: Соломон был крупнее маленького Бена, все время улыбался, не знал забот – все это помогало Соломону легко заводить друзей; тот Соломон остался в школе раввина, а Бен покинул ее… – Все так похоже… так похоже… – промолвил Бен.
– Простите?
– Я только что вспомнил друга детства, мальчика по имени Саул Лейбовиц. Наши отношения были очень похожи на дружбу Давида с Соломоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Она приблизилась ко мне. «Тебе нездоровится?» – еще раз спросила она.
Я сообразил, что у меня нет причин удивляться тому, что она говорит со мной, ведь откуда же ей знать о моем позоре?
«Мне нездоровится, – ответил я. – И я очень устал».
«Наверно, ты еще и проголодался?» – В ее голосе звучала доброта.
И я сказал ей: «Прежде чем жалеть меня, госпожа, будет справедливо, если я открою тебе, что я опозорен и отвержен собственной семьей. Ни один мужчина не назовет меня другом, ни одна женщина не назовет меня братом».
Но она ответила: «Меня не интересует, что ты сделал, меня волнует лишь то, что ты устал и голоден. В моем доме предостаточно еды и найдется свободная циновка, на которой ты сможешь выспаться. Прошу тебя следовать за мной».
Я возразил второй раз: «Я заклеймен позором, госпожа. Ты введешь в свой дом проклятого человека».
Но она ответила: «Не мне, а Богу судить тебя».
И я возразил третий раз: «Ты привела бы змею в свой дом».
Она улыбнулась и ответила: «Даже змея не охотится на себе подобных».
Я слишком устал, чтобы продолжать спор и, соблазненный предложением еды, последовал за женщиной в ее дом. Там я застал нескольких человек, которые приняли меня как себе равного и разделили хлеб со мной. Это были набожные евреи, одетые в ослепительно белые одежды, с тфилинами на лбах и руках. В тот вечер мне предложили лечь на циновку и оставаться в этом доме столько, сколько я пожелаю. И ни разу, пока я находился среди них, мне не задали ни одного вопроса.
Я пробыл в доме Мириам – так звали эту добрую женщину – недолго, ибо там жили благоговейные люди, они молились до тех пор, пока не грубела кожа на их коленях. А я чувствовал, что мое присутствие порочит их. Ни разу они не спросили о гнусном поступке, который я совершил, и не относились, ко мне как к чужому человеку, а лишь беспокоились о моем здоровье. Когда через два дня я сообщил, что мне пора уходить, они не стали задавать вопросов, а благословили меня и опустили несколько шекелей в мой кошелек.
Вот так у меня появилась возможность начать жизнь заново, ибо в доме Мириам мне больше ни разу не пришла в голову мысль наложить на себя руки. Хотя я никоим образом не считал себя достойным предстать перед лицом Бога или даже жить среди евреев, несколько часов отдыха и хорошая еда придали мне силы и решимость смотреть в неведомое будущее. В тот день, когда я покинул дом Мириам, мне в голову пришла мысль. Я отдал один шекель за лист папируса и отправился на рынок. Здесь я постелил плащ на землю и, сев на него, стал зазывать прохожих, крича, что я умею писать письма. Мне платили жалкие гроши, а сидеть пришлось долгие и напряженные часы, но только так я мог выжить в Иерусалиме после того, как меня изгнали из дома Елеазара. Я потратил шекели Мириам на папирусы, а свое образование использовал для сочинения писем. В конце концов, несколько недель спустя я уже мог снять небольшую комнатку в ближайшем постоялом дворе и питаться один раз в день.
И все же я чувствовал себя несчастным. Я больше не причесывался и носил одежду до тех, пор, пока она не превратилась в лохмотья. Я не мог называть ни одного мужчину своим другом, не мог смотреть в глаза женщине, которую любил. Я завершу свою жизнь на рыночной площади жалким письмовником посреди навоза и мух, забуду, кто я, и стану одним из множества безликих тварей, тоже оставленных Богом.
Однажды, пока я потел на солнце, припекавшем грязь на моем теле, в поле моего зрения попал край знакомого плаща. Подняв голову, я не поверил своим глазам, ибо это был Саул. Он улыбался мне.
«Пожалуйста, уходи», – крикнул я ему и пытался спрятаться от него. Но Саул тут же опустился на колени передо мной и серьезно посмотрел на меня. Он сказал: «Мой дорогой брат, я искал тебя по всему городу. Не было дня, чтобы я не вглядывался в лица встречавшихся мне людей в надежде увидеть моего дорогого Давида. Как мне не хватает тебя!»
Когда он хотел обнять меня, я оттолкнул его и сказал: «Не оскверняй себя моим присутствием. Оставь меня и уходи. Я молился, чтобы ты забыл обо мне, а семья считала бы меня мертвым. Не говори им, Саул, что ты нашел меня!»
Тогда он мрачно произнес: «Воистину они думают, что ты мертв, ибо за три месяца никто не видел и не слышал тебя. Мы не видим тебя на улицах и не встречаем тебя в храме, куда ходим молиться. И сегодня я лишь случайно опустил глаза и узнал своего брата».
«Я не могу пойти в храм, Саул, ибо не желаю осквернить священную землю Бога. Скажи, что мой отец думает обо мне?»
«Давид, он страшно опечален тем, что произошло, и все же он молится каждый день о том, чтобы ты вернулся домой к нему».
По иронии судьбы, не мнение отца легло тяжелым камнем на мое сердце. «А Елеазар?» – спросил я.
«В тот день, когда ты ушел, Елеазар рвал на себе волосы и облачился в траурные одежды. Он не снимает их по сей день, он ни разу не произнес твоего имени. Однако послушай, Давид, сейчас Елеазар молится в два раза чаще, и слышали, как он плачет по ночам. С тех пор как ты ушел, мы живем в доме печали. Давид, я люблю тебя, как брата. Я не могу жить без тебя. Прошу тебя, возвращайся назад».
Однако я знал, что это невозможно, ибо Елеазар был гордым человеком, а я осквернил его Закон.
До того как Саул ушел, я уговорил его дать обещание никому не говорить ни обо мне, ни об этой встрече и никогда не приходить сюда. Он дал мне такое обещание.
Прошел месяц, и ко мне снова пришли. Ревека тоже искала меня по всему городу и нашла среди уличных торговцев, ослов и нищих. Она встала передо мной на колени и умоляла вернуться. Ревека сказала: «Я люблю тебя, Давид бен Иона, и мне больно видеть тебя в таком состоянии. Пойдем ко мне домой, мой отец даст тебе приют».
Однако я знал, что это невозможно, ибо все мои мысли были связаны с Елеазаром, а он оказался гордым человеком, и я осквернил его Закон.
Появление Ревеки, слезы в ее красивых глазах – мое сердце не смогло вынести этого. Я почувствовал себя столь несчастным, что оставил доходное место на рынке и устроился за городскими стенами, где меня нельзя было найти, но где, увы, клиенты встречались так редко.
Однажды, пока я сидел на земле среди жужжавших вокруг меня мух и грыз черствый сыр, передо мной остановился высокий человек в скромной одежде. Он стоял спиной к солнцу, так что я видел лишь его силуэт. Он спросил: «Сколько ты берешь?».
«Шекель за папирус и письмо, господин, и два шекеля за проводника каравана».
«Как далеко ты можешь отправить письмо?» – спросил он.
«Я знаком с людьми, которые держат путь в Дамаск, Александрию и даже Рим. Чтобы отправить письмо еще дальше, например в Таллию или Британию, вам придется найти кого-нибудь другого».
«Мое письмо не придется отправлять так далеко, – сказал он, – к тому же оно очень короткое».
«Все равно оно будет стоить один шекель, господин», – ответил я.
«Пусть так и будет». И он откашлялся, чтобы продиктовать письмо.
Я плюнул на чернильный брусок и потыкал в него кончиком пера. Потом я занес руку над папирусом, готовясь писать.
«Это письмо моему сыну Давиду, который живет в Иерусалиме, – тихо произнес он. – Я хочу сказать ему: «Мой сын, я поступил неверно, я самодовольный и богохульный человек, взявший на себя право судить именем Бога. Не я, а Бог должен был судить тебя, и все же я, поддавшись гордыне, поступил именно так. Я любил тебя больше собственных сыновей, ибо ты был сообразительным и воспылал поразительной любовью к Закону. Я был эгоистичным человеком и думал лишь о том, как ты прославишь мое имя, когда книжником войдешь в храм. Когда ты совершил те грехи, я воспринял их как личное оскорбление, а не оскорбление, нанесенное Богу. Я совершил очень скверный поступок. Я слабый, самодовольный человек и заставил страдать семью из-за своего эгоистичного горя. Из-за своего негодования я вынудил тебя держаться дальше от храма и повернуться спиной к Богу. А теперь, Давид, я прошу тебя вернуться ко мне и простить старого учителя за его гордыню».
Я смотрел на Елеазара раскрыв рот и, растерявшись, не мог вымолвить ни слова. Стоя спиной к солнцу, он казался более худым, чем прежде, и беспомощным. Его голос дрожал, его взор был обращен к небу.
Когда я хотел поцеловать край его одежды, Елеазар наклонился и поднял меня. Мы обнялись как отец с сыном. В моих руках он казался таким хрупким, коротким. Раньше я никогда не обращал внимания на телосложение Елеазара и даже не заметил, что я выше ростом.
«Ты должен пойти в храм вместе со мной, – сказал он, и на его глазах выступили слезы радости. – И снова стать моим учеником».
Но я ответил: «Я вернусь в храм не вместе с тобой, раввин, и не твоим учеником, а как один из паствы. Сделанного не воротишь. В ту несчастную ночь, когда я пал столь низко, у меня открылись глаза и я понял, что не могу быть достойным учеником Торы. Я ел свинину и смотрел на обнаженных девиц. Охваченный жаждой денег, я совсем забыл о Боге и Израиле, и тут ничего не исправишь. Саул хороший ученик, и он любит Тору. Он бы никогда не допустил безрассудства, в какое я впал, ибо он сильней меня. Поставь его, в пример, ибо тогда вы будете достойны друг друга».
Мы долго стояли так и плакали, опустив головы друг другу на плечи. Позднее, когда мы пришли домой, семья и другие ученики очень обрадовались. Когда я надел свежую одежду и омыл ноги всем, кто присутствовал, раввин Елеазар рассказал нам историю о блудном сыне.
На следующий день я встретился с Ревекой.
Бен отворил дверь лишь после того, как Джуди несколько раз громко постучала. Он удивился, когда увидел ее.
– Что-нибудь… стряслось? – спросила она. – Вы здоровы?
– Я… да. Мне хорошо. – Он потер лоб и нахмурился. – Чем могу быть вам полезным?
Джуди была поражена, увидев, как он изможден, как осунулся и устал.
– Час назад вы звонили мне. Вы просили меня приехать.
Он приподнял брови:
– Неужели? – Бен снова потер лоб. – Я просил?..
– Можно я войду?
– Да, конечно! Конечно! – Он отчаянно пытался собраться с мыслями.
Джуди прошла мимо него и затворила дверь. Разве только что сюда не приходила Энджи?
– Который час? – хрипло спросил он.
– Уже десять, доктор Мессер. Я старалась ехать быстрей… – Ее голос угас. Джуди заметила темные круги под его глазами, он был без очков, светлые волосы торчали. – Вы забыли, что звонили мне?
– Я… – Бен потер виски. – Да… теперь вспомнил. Но здесь была Энджи. Нет, подождите, она ведь ушла. Мы поссорились, и она ушла. Но это случилось несколько часов назад! Боже мой.
Бен тут же ушел на кухню, наполнил чайник водой. Чувствуя, что Джуди стоит в дверях и следит за ним, он сказал:
– Даже сказать не могу, как я увлекся последним свитком. Появилось ощущение, будто меня здесь вовсе нет, будто я вернулся на две тысячи лет назад и снова живу жизнью Давида…
– Вы сегодня получили еще один свиток?
Он посмотрел на Джуди. Казалось, что прошло так много времени с тех пор, как он видел ее на занятии. Однако занятие было совсем недавно. С тех пор многое изменилось. Давид терял память и впал в немилость. Он жил как нищий среди черни Иерусалима.
– Да, сегодня я получил шестой свиток…
– Это тот…
Бен взглянул на свои трясущиеся руки:
– Боже, что со мной происходит! Не могу поверить, эти свитки оказывают на меня такое воздействие, что я веду себя так. Боже, мне следует взять себя в руки.
– Почему бы вам не присесть? Я приготовлю кофе. Бен вышел из кухни и отсутствовал несколько минут. Он вернулся, наугад прихватив с собой листы бумаги с переводом, уставился на них и нахмурился.
– Не помню, чтобы я писал это. Помогите мне, Джуди, я не помню, писал ли я это. Однако вот он, окончательно переведенный шестой свиток.
Джуди забрала у него листы бумаги и взглянула на неряшливый почерк. Его можно было разобрать лишь с трудом.
– Я раньше никогда так не увлекался, – продолжил он. – Я был столь поглощен, что не отдавал себе отчет, читаю ли я что-либо. Я действительно жил событиями, о которых читал.
Они взяли кофейник, страницы с переводом, вернулись в гостиную и заняли привычные места на диване. Джуди сбросила туфли и поджала ноги под себя, устраиваясь удобнее и готовясь к длительному и напряженному чтению. Пока она читала, Бен наблюдал за ней. Рядом с ней он чувствовал себя надежней – рядом с Энджи он такого не испытывал. Джуди Голден обладала замечательной способностью чувствовать, что он переживает. А как раз этого Бену не хватало.
Пока она читала, – оба витали где-то между временем и пространством. Наступил момент, когда она оторвалась от действительности, ибо сейчас, пока ее глаза бегали по строчкам, Бен понял, что Джуди уже перенеслась в Иерусалим.
Джуди уронила листы бумаги на колени, уставилась перед собой и прошептала:
– Невероятно… Совершенно невероятно!
Бен осторожно собрал листы бумаги и аккуратно сложил их в стопку на кофейном столике.
– Значит, вы тоже это почувствовали?
Джуди повернулась к нему. Глаза у нее сделались круглыми от видений.
– Да! Как же я могла не чувствовать этого! Такое ощущение, будто две тысячи лет и вовсе не разделяют нас.
– Вы видели Иерусалим? Вы почувствовали Иерусалим?
Глаза Джуди сосредоточились на лице Бенджамена Мессера, и на мгновение в них мелькнула растерянность. Впервые с тех пор, как Джуди стала приходить к Бену, она заметила в нем нечто иное.
– Что вы видите, когда читаете эти слова? – спросила она, пристально наблюдая за его лицом.
– То же самое, что и вы. Оживленные улицы древнего Иерусалима, стены из глиняных кирпичей и высокие здания. На рыночной площади я вижу чужестранцев в цветных одеждах. Изящные улицы, где живут высшие слои римлян, убогие кварталы бедняков. Я слышу гомон множества языков и чувствую запахи тысячи вещей. Я чувствую, как жаркое солнце Иудеи припекает мне шею, я брожу по пыльным закоулкам Иерусалима.
По мере того как Бен говорил, он оживлялся. Его лицо горело, он энергично жестикулировал. Джуди вслушивалась во взволнованный голос Бена и видела, как в его глазах загорается свет. Взгляд его таил нечто новое… какую-то особенность, которую она до сих пор не замечала.
Телодвижениями, выражением лица Бен Мессер напоминал человека, вернувшегося домой после долгого путешествия.
Джуди взяла свою чашку с кофе, прижала к губам и долго не отнимала ее. Аромат горячего напитка согревал ей лицо и наполнял ноздри. Пока она сидела, слушая, как Бен рассказывает об Иерусалиме, и думая о словах Давида бен Ионы, она осознала, что с человеком, сидевшим рядом с ней, произошли определенные перемены.
– О чем вы задумались? – вдруг спросил он.
Да, нет сомнений, он изменился. Его речь уже не такая, как прежде…
– Я представляла картину Иерусалима, которую вы нарисовали. В ваших устах этот город ожил.
– Это заслуга Давида, а не моя. Он пишет так, что я вижу вещи таковыми, каковы они есть на самом деле. – Бен тяжело вздохнул и снова улыбнулся ей. – Знаете, что мне в вас нравится? Вы умеете хорошо слушать. Нет, дело не только в этом. Вы умеете хорошо приспосабливаться к новой обстановке. Похоже, вам все равно, идет разговор или нет. Я мог бы сидеть здесь и молчать, если захотел бы, а вы терпеливо сидели бы рядом со мной. А если бы мне вздумалось поговорить, вы стали бы слушать меня. Знаете, это редкое качество.
Джуди отвела взгляд. Она не привыкла к комплиментам. От них ей становилось не по себе.
Какое-то время Бен рассматривал ее профиль и задавал себе вопрос, не видит ли он ее впервые. Джуди Голден не назовешь хорошенькой девочкой, но у нее было интересное лицо. Большие задумчивые глаза с черными ресницами. Прямой острый нос и маленький рот. Черные волосы были всегда ухожены и блестели. Джуди была спокойной, почти интересной девушкой. И Бен радовался тому, что она сидит рядом.
– Знаете… Мне хотелось бы узнать… – Бен не договорил.
– Что бы вам хотелось узнать?
– Если заглянуть далеко в прошлое, то окажется, что моя семья действительно вышла из племени Бенджаменов. Может быть, как раз название племени, а не имя дяди стало причиной, по которой меня назвали Бенджаменов.
– Возможно. Имена племен продолжают жить в таких фамилиях, как Левайсы, Коэны и Ройбены. Если это так, то вы попали в хорошую компанию. Первый царь Израиля Саул вышел из племени Бенджаменов.
Бен кивнул.
– Саул… – задумчиво произнес он, представляя себе друга Давида. Как похожи их отношения с давней дружбой между ним и Соломоном! Общего было много: Соломон был крупнее маленького Бена, все время улыбался, не знал забот – все это помогало Соломону легко заводить друзей; тот Соломон остался в школе раввина, а Бен покинул ее… – Все так похоже… так похоже… – промолвил Бен.
– Простите?
– Я только что вспомнил друга детства, мальчика по имени Саул Лейбовиц. Наши отношения были очень похожи на дружбу Давида с Соломоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32