Кричал о том, что нет в милиции работников, которые понимают честных людей.– Ну что ж, – нарушил минутное молчание Савин. – Понимаю ваше состояние. Вопрос о молотке будет темой специального разговора. К нему мы еще вернемся.Робик притих. Последние минуты допроса он только вздыхал и смотрел на Савина с выражением нарочитого страдания на лице.Гурама допрашивал Таранец. Последовали первые обычные вопросы. Он не упорствовал и быстро дал подробные показания. Признался не от раскаяния. Деваться от доказательств было некуда. Серьги, кольца, золотые монеты, которые он хранил на себе в специально сшитом кожаном поясе, обнаружили при обыске. Даже из первых вопросов Гурам понял, что о нем знают многое. Рапорт Гусарова о проверке квартиры Виктории Германовны Савин использовал эффектно и вовремя. Гурам уяснил, что его ожидает. Свою дальнейшую судьбу представлял четко и происшедшее воспринял как неизбежность. Умолчал лишь о Викторе Пушкареве. Не хотел связывать себя скупкой дефицитных товаров. ГЛАВА 18 Предстоящий допрос Валетова вызывал у Арсентьева чувство нетерпения и сосредоточенности. Возвращаясь из столовой, а до отделения хорошим шагом – полчаса, он еще раз продумал последовательность вопросов, определил тактику разговора, прикинул, как лучше использовать доказательства. В самом начале ему казалось, что такую работу мысли он задал себе напрасно. За пять изнурительных, быстротечных дней, заполненных осмотрами мест происшествий, допросами, опознаниями, проверками, проведением экспертиз, виновность Валетова в кражах была установлена. Сегодняшняя операция, изъятие ценностей, показания Тарголадзе и Портнова позволяли Арсентьеву чувствовать себя уверенно. И все же на душе у него было неспокойно. Допрос Валетова казался ему сложнее. Такого преступника, как Валетов, не пристыдишь, на совесть не возьмешь. И он не скажет: виноват, это в последний раз.Бывают воры, понимающие с полуслова. Другие чистосердечным признанием ищут смягчения наказания. Но встречаются и такие, которых и веские аргументы не убеждают. Врут бездумно и нахально. У Валетова положение сложное. Совершенные им кражи вскоре после отбытия срока лягут на него тяжелой ношей. Он умен. Опытен. Уголовный кодекс знает не хуже адвоката. Поэтому, хоть «игра» и проиграна, может попытаться искать защиты… у закона. Понимая, что отдельные кражи совершены «чисто», без «прокола», он, как казалось Арсентьеву, станет грозить жалобами «выше», требовать доказательств, делать обиженный вид и говорить: «Чем занимаетесь? Нет правды на свете, невинного человека сажаете». Будет убежденно выдавать вранье за правду, в каждом ответе, фразе, слове подсчитывать свою выгоду и убытки. Вразумлять такого – труд немалый. Но это не главное. Главное – в полном его изобличении, обнаружении всех похищенных вещей.За годы работы Арсентьев немало повидал таких «обиженных». По-разному складывалась их судьба. Многих терзало чувство обиды, уязвленности, кажущейся несправедливости, рождало желание видеть в окружающих причину своих бед. И каждый раз, «исповедуясь» в преступлениях, «распечатывая» тайны, уже известные уголовному розыску, – одни с безмятежной уверенностью, другие с искренним переживанием – искали оправдания своим поступкам в обстоятельствах. Конечно, Арсентьев хорошо понимал, что в нескладной жизни этих людей было немало крутых минут, дней, месяцев… И с жесткими обстоятельствами приходилось им сталкиваться не раз. Не каждый выдерживал такую нагрузку. Но Арсентьева удивляло, что, говоря об обстоятельствах, преступники часто сводили на нет значение собственной стойкости, своих усилий по их преодолению. Наверное, поэтому в минуту душевной ломки они видели в самом обращении к правде и справедливости некую угрозу. А может, просто стыдились проявлять человеческие качества? Стыдились перед собой и друзьями? Но «дружки» – в стороне, а им – беда. Они словно стеснялись опереться в критическую минуту на лучшее, что осталось в себе, хотя и понимали, что начало духовного обновления возможно лишь при полном осознании совершенного преступления.Не слишком ли дорого платят они за то, что сознательно заглушают голос совести? Не раскаявшийся в поступках, не умеющий отличить правду от неправды молчит. Молчит и тем самым вольно или невольно губит и лишает себя надежды на моральное исцеление, усиливает собственную нравственную гибель. Разжигает зло. Создает сложные и ненужные обстоятельства. Не победив себя, не говорит тем самым: «Не судите строго, я сам себя уже осудил». И люди видят это.Он вспомнил Борщева, который поднял нож на человека, и его слова друзьям: жить надо сегодня – не завтра. И живи как танк, иди напролом.И подумал: так может рассуждать лишь человек, оказавшийся несостоятельным в самом главном – честности и порядочности, утративший контакт с людьми, способность понимать подлинные ценности. И горько усмехнулся. Вчера Борщев уже просил снисхождения, искал смягчающие обстоятельства, молил о явке с повинной. Выходит, те слова были больше для других, не для себя. А в определенной обстановке Борщев оказался способным думать без сомнений и колебаний, заботиться о своем завтрашнем дне, хотя и не очень верил в исцеляющую силу правды. Что это – инстинкт самосохранения? Сотворивший зло остался и теперь глухим к укорам совести. Была судимость, была вторая, теперь вот и третья. И с каждым разом все более суровая. Не слишком ли дорога цена глухоты? Утрата чувства ответственности, нежелание быть к людям доброжелательным, угасание нравственной стойкости мостят путь к новым преступлениям, личным трагедиям, трагедиям потерпевших. Разве «обстоятельства», о которых говорит Борщев, лишили его в «трудную минуту» разума, рассудка? Обстоятельства! Нельзя же их видеть только в обществе, других людях… А мать с постаревшим раньше времени лицом, исстрадавшаяся жена, просившие разрешения на передачу, горе своих детей, трагедия потерпевшего – это ли не обстоятельства, которые обязывали Борщева активно лечить свою душу и «идти напролом» к своему нравственному возрождению! Но как раз об этих обстоятельствах Борщев не упоминал. Переступил через них без мучительных и горьких раздумий. А ведь он человек! От человека многое зависит. Он должен преодолеть собственные пороки и слабости.Арсентьев вспомнил Казакова, который и не день и не два потратил на жизнеустройство Борщева. Помог поступить на работу, убедил жену принять его в семью, наладить жизнь… Вспомнил и одного мошенника, который упорно доказывал, что приговор был неправильный, что суд не учел всех обстоятельств, не принял во внимание, как исправно платил он алименты, что следствие было пристрастным, упорно не желало вникать в эту трудную для него жизненную ситуацию. Он не хотел слушать никаких доводов. С позиции своей единственности доказывал, что с ним так поступать было нельзя. Он прилично зарабатывал, получал даже грамоты, поощрения. Но этих знаков внимания ему не хватало. Он бросил вторую жену, оставил ребенка. Запутав свою жизнь, стал вновь брать у знакомых деньги под предлогом оказания услуг в приобретении вещей. Такое возмещение «убытков» за прошлое представлялось ему делом справедливым. Брал деньги у матерей-одиночек и у девчонок, пришедших на завод из школ и профессионально-технических училищ. И не было у него горьких и мучительных раздумий. Что ему потерпевшие? Новые преступления не могли не привести к единственно неизбежному концу: по закону он вновь ответил за мошенничество.Арсентьеву показалось, что такой, не осудив себя своей совестью, после нового срока выйдет более озлобленным и будет по-прежнему подстраивать свою жизнь применительно к подлости. Наверное, потому, что ничему не научил его даже собственный печальный опыт.Валетов шагнул в кабинет, снял шапку и остановился у двери.– Присаживайтесь, Валетов.– Похоже, я и так уже сел.– Это само собой, – не стал разубеждать Арсентьев. Валетов придвинул стул и неторопливо уселся, закинул ногу на ногу, словно приготовился к обычной беседе.– Формальное знакомство нам ни к чему, Валетов. Знакомы не первый год.Валетов едко усмехнулся.– Неужели узнали? Ну и память! – Он сунул руку в карман и тут же вытащил ее обратно. – В милиции не только воли, но и сигарет лишили…Арсентьев достал из ящика пачку «Явы» и протянул ее.– Угощайтесь… Может, рассказывать будет проще. Валетов от сигареты не отказался, привычно размял ее и, выпустив струю сизого дыма, цепко посмотрел на Арсентьева. Потом с любопытством оглядел кабинет, аккуратно стряхнул пепел в ладонь.Арсентьев пододвинул черное пластмассовое блюдечко.– Давно освободились?– В ноябре, – с готовностью ответил Валетов.– Выходит, раньше срока?– Все по закону, начальник. Освободился досрочно! Жилы рвал как лошадь. – Валетов усмехнулся опять.Арсентьев взглянул на него и тоже улыбнулся.– А может, имитация полезной деятельности? – спросил миролюбиво. – Вы же труд не уважаете!– На этот раз все как у людей. Работал как бульдозер. Лопату для плана, вторую для пайки, третью – на радость начальству. Вот и вышло досрочно. Заслужил, – Валетов держался независимо.– Сознательный жулик пошел, – со значением сказал Арсентьев.Уже первые минуты, первые ответы показали, что Валетов смирился с задержанием. Невинный человек или «честный» вор сказал бы сразу: «За что задержали? Если есть улики – давайте!» Но Валетов этих слов не произносил.– У вас не первая судимость. Считай – рецидивист, – бросил Арсентьев.На лицо Валетова легла тень.– Те не в счет. Они в малолетстве были. Уже временем погашены. Теперь забота одна – шкуру беречь.– Благое желание! – согласился Арсентьев. – Так начинайте. Доказывать вину или сами правду расскажете? – поинтересовался он.– Так уж сразу и рассказывать? По частям правду-то или сразу? – усмехнулся Валетов. – Начальник, правда – штука серьезная. Она для меня керосином пахнет, годами обломится. Приоткройте козыри…– Всему свое время. Сначала послушаю, что вы скажете.Валетов взял новую сигарету и жадно затянулся. Он хорошо знал, как надо вести себя на допросе и как отвечать в такой ситуации.– Ладно, начальник, зачем нам портить отношения? Я человек покладистый. Повязали с поличным – бодаться нечего. Киндермат вы мне сделали. Давайте бумагу. Чистосердечное признание писать буду. Суд примет в расчет. В законе об этом сказано. Такой поплавок упускать нельзя. Время – деньги!– Время – жизнь, – уточнил Арсентьев. – Насчет чистосердечного признания правильно решили. Начало разумное. Излагайте. – Он протянул ему несколько листов. – Но примите к сведению, я знаю о вас больше, чем вы предполагаете. Можете поверить.Валетов на какой-то миг поднял глаза.– Я в жизни верил нечасто. Когда пошел в школу, когда сел, когда освободился… Попробую поверить и вам. – Он стал писать быстро, не раздумывая, словно выполнял давно решенное дело.– Вот и все мои грехи… – он положил ручку.Арсентьев взял протянутый лист, неторопливо прочитал скупые строки. Четким, красивым почерком Валетов довольно толково написал о кражах у Лисовского и Архипова. О краже у Школьникова – ни слова. «Он не знает, что его фотокарточка опознана еще одним потерпевшим, что часть ценностей обнаружена в квартире, где он жил, что час назад в соседних кабинетах Портнов и Тарголадзе дали изобличающие его показания», – отметил про себя Арсентьев.Валетов совсем было успокоился и смотрел с неподдельной искренностью.– Так! – Арсентьев положил на стол лист. – И это все?– Все! Теперь я чист, как капля воды. Клянусь! – И посмотрел, как будет реагировать Арсентьев. – Если соврал – пусть меня в решете утопят…– Легко клянетесь. Откровенно говоря, не ожидал, что вы такой скромный. Ничего дополнить не желаете?Валетов несколько дольше обычного задержал взгляд на Арсентьеве.– Ничего; – твердо ответил он. – Не верите?– На слово верить вашему брату работа не позволяет.Спокойствие Валетова несколько померкло. На какое-то мгновение он даже закрыл глаза. Ему было не по себе. Арсентьев не задал ни одного из главных вопросов. Не интересовался соучастниками, не спрашивал, где краденые вещи, ни слова о том, как вышел он на квартиры потерпевших. Хотя бы полунамек. Допрос шел не в «лоб». В этом был определенный смысл. Хладнокровие Арсентьева сбивало с толку.Валетов сидел нахохлившись, неподвижным взглядом смотрел на розовеющее от вечернего заката небо. По крыше соседнего дома одиноко расхаживал голубь. И он задумал – если эта сизая птица еще минуту не взлетит, то все обойдется, уладится и куковать в колонии особенно не придется. Но голубь стрелой ринулся вниз. Маленькая надежда угасла.– Можете не сомневаться. Я написал все точно. Других грешков за мной нет. Похоже, раскалывать теперь будете? – губы растянулись в насмешливую ниточку.– Если дозрели до правды, расскажете сами, – осадил его Арсентьев. – Чем скорее, тем лучше. Чего за пазухой прятать?– У каждого своя правда…Валетов силился угадать, что известно о его делах Арсентьеву. Подмывало спросить: «А что, собственно, вы знаете обо мне?» И не сдержался:– Вы-то ведь тоже помалкиваете. Я сам о себе больше ничего не знаю! Что вы знаете обо мне? Где факты? – Чувствовал, что дерзит, но оправдывал себя: «Моя ставка – свобода». Продолжил громко: – Я вор «в законе». Мое слово…– Достаточно об этом! – прервал Валетова Арсентьев. – Я уважаю людей, которые свое слово ценят. Только не всякий говорящий о правде правдой живет. А насчет того, что «в законе» и не салага, я, грешным делом, тоже думал так. Теперь понял – боитесь вы, Валетов, даже слишком. За ложь прячетесь. Надо бы вам знать, что ложь лишь душу тревожит, но расплаты не снимает. – Он отодвинул бланк протокола допроса. – А факты? Вы, Валетов, следов в Москве после срока оставили много. Обойдемся и без ваших признаний.Валетов нагловато усмехнулся.– Я не пес, у кустиков не задерживался.– Это правда. Шли по точным адресам. Там и следили. Валетов уловил скрытый намек в неоконченной фразе.– В каком смысле? – спросил со злостью.– Ваша ошибка, Валетов, в том, что правду на привязи держите, говорите ее на час, на день позже, чем требуется. Вот и расплачиваетесь втридорога, живете преимущественно в колониях, – проговорил Арсентьев с неподдельным сочувствием. – Очередной простой в своей жизни делаете. Вы ведь и так из нее шесть лет украли.– Что у вас есть против меня? Спрашивайте!– Много чего есть. Могу напомнить о кражах в центре города (центр города большой, в таком утверждении особого риска не было), на Лихоборовской улице, о сегодняшнем вашем свидании у зала Чайковского… Плюс ко всему… Впрочем, я о многом могу напомнить! – Арсентьев выразительно улыбнулся.Его слова расстроили Валетова.– Вот как! Значит, примерчики приводите? Арсентьев помолчал.– Ну что ж, закруглим уговоры. Только не очень мне ясно – вначале хотели, чтоб показания зачлись как чистосердечные, а теперь… Вранье запутает быстро!У Валетова пропало желание иронизировать. Было видно, что ему нелегко давался этот разговор.– Дайте бумагу. Внесу одну поправочку, – нехотя выдавил он, и, словно избавляясь от мучивших его сомнений, принялся писать о краже у Школьникова.– Извините, вылетело из головы. Запамятовал об этом деле. Теперь все!– Бывает! – ободрил Арсентьев. Он встал, взглянул на текст и вздохнул: – Это не все! Одну мелочь упустили. О вещах ничего не написали. Укажите, кому продали. Напрягите свою память.Ни один мускул не дрогнул на лице Валетова.– С вещами неурядица вышла, гражданин-товарищ начальник. Я ими по воле расплатился. Друзья счета большие предъявили. А у меня не две головы. Век не простили бы. Долги были…Арсентьев сказал с укором:– Зашли бы к нам. Посоветовались… Валетов усмехнулся:– Я милицию боюсь. А, впрочем, шел. И не раз… Только во сне. Часто этот сон снился. Дохожу до отделения, хочу открыть дверь и не могу. Руки не поднимаются, – Валетов нахмурился, словно что-то вспоминая. – А в январе я действительно шел к вам. Но и наяву это дело для меня оказалось сложным, – он поднял глаза на Арсентьева. – Наверное, в таких вопросах я торопиться не научился.Арсентьев сказал серьезно:– Зря не зашли. Могли бы вовремя помочь. Глаза Валетова блеснули.– Вот уж не думал о такой человечности. Не помню, чтоб ваши оперы мне посочувствовали. Их дело сажать. А меня жизнь и так изжалила…– Напрасно так думаете. Когда судимый хочет встать на ноги – это видно. Любой оперативник разглядит запросто.Валетов смотрел себе под ноги, но чувствовалось, что он не пропускает ни одного слова.– Выходит, ваши работнички к ворам благожелательны? Чего в великодушие играете? – с вызывающей прямотой спросил он. – Мне вашей заботы и даром не надо. Она манок для простаков. Самому в уголовный розыск? Мы друг о друге не скучали…– Лично я скучал… Последнюю неделю прямо жить без вас не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28