С кражами мы и без вас разберемся.Борщеву выдержки не хватило. Он был расстроен, и его резкость заметно пошла на убыль. Воцарилась тишина. Но уже через несколько мгновений Борщев, словно очнувшись, обругал себя и закусил губу.Коренастый, чуть располневший Муратов больше часа петлял по «бермудскому треугольнику», замкнувшему в себе универмаг, колхозный рынок и пивной бар. Он жалел, что приехал в этот небольшой микрорайон. Если раньше в здешних «злачных местах» и удавалось задерживать с крадеными вещами, то сегодня толку никакого. У прилавков жиденькая толпа, преимущественно из иногородних. Судя по всему, толкаться здесь – напрасная трата времени. Через полчаса он вышел из овощного павильона и зашагал к выходу.Из автобуса выскочил высокий верткий парень в темно-синей финской куртке с белым эмалированным бидоном в руках. Около табачного киоска он нос к носу столкнулся с Муратовым и от неожиданности замер на месте.– Чего не здороваешься, Мамонов? – спросил Муратов негромко.– Я с уголовкой никогда не здороваюсь.– Куда бежишь-то? За пивом?– За капустой. Жена щей захотела.– Хорошо, что встретились.– Зачем я вам? – В глазах Мамонова растерянность и наглость.– Хотел вопросик серьезный задать.– Когда угодно! Какой вопрос-то? – и забеспокоился: Муратов усмехнулся. Он знал, что Мамонов был плутоват и любопытен.– А ты, Мамонов, молодец! Хочешь, чтоб сразу… Они отошли в сторону и встали позади грузовика с надписью на борту «Уборочная».– Какой вопросик-то? – опасливо спросил Мамонов.– Подожди. Скажи-ка лучше, как живешь? С кем видишься – говоришь? С кем делишь радость?..Мамонов перевел дыхание.– Насчет рассказов я не мостак. Болтать лишнее отвык. Тем более с опером. Научен на всю жизнь. Да и зачем рассказывать? Вы и так все знаете.– Правильно говоришь. Что нужно знать, мы знаем.– Тогда чего же? – Мамонов ногтем колупнул краску борта грузовика и усмехнулся. Он редко упускал случай подчеркнуть свое «я», но сейчас сказал уклончиво: – Сейчас умный народ не знает, как избавиться от своей известности. Кому в такое время нужен наш «авторитет»? Лично мне он обошелся сроком. А Валет до сих пор от него в себя не придет…Муратова заинтересовала фраза о Валете, но он не стал вдаваться в подробности. Сделал вид, что пропустил ее мимо ушей. Знал, что Мамонов хитер, и если бы он почувствовал излишнее его любопытство, то сегодня бы разговор об этом разошелся, а этого допускать без нужды не хотелось. Работа в уголовном розыске научила Муратова держать в себе то, что волнует, чего не знает, что хочет знать. Поэтому и сказал равнодушно:– Быстро время прошло, а вроде бы недавно брали Валета. Тогда он не очень громкий вор был. Так себе. Больше простаков облапошивал…– Его теперь не узнаешь, – важно ответил Мамонов. – Хохоталка гладкая… Приехал в порядке. Одет, обут, в куртке, шапке ондатровой. Свое возвращение отметил. Не забыл друзей.Муратов сказал вроде бы между прочим:– Небось в лесопосадке отметили? На ящичек с газеткой «бормотуху» поставил? Он не из добрых.Мамонов со значением хмыкнул:– Обижаете. И нас и его. В кафе «Кавказ» отметили. И водочка была, и коньячок поставил. Не хуже, чем у людей.– Знаю! И то, что ты, Мамонов, полстакана водки выпил, – тоже знаю, – сказал Муратов уверенно, потому что слышал, что Мамонов пить перестал и лишь изредка принимал за раз такую дозу. Больше не притрагивался, как бы его ни уговаривали. Муратов смотрел как ни в чем не бывало. – Зря Валет с работой не торопится. Когда придет на прописку, поговорю с ним капитально.– Он не придет. В Новомосковске решил осесть.– Это его дело. Как говорится, баба с возу… – Муратов старался убедить Мамонова, что Валет его мало интересует. Конечно, ему хотелось узнать, кто был вместе с ним в кафе «Кавказ». Но как? Решил, что выяснит другим путем. Для приличия поинтересовался у Мамонова работой на заводе, зарплатой, жизнью в семье. И закруглил: – Ну ладно, беги за капустой. Мне тоже на работу надо.Лицо Мамонова приняло обиженное выражение.– Понятно. Выходит, не в вере я у вас.– Ты о чем? – Муратов понял, что Мамонов занервничал.– Спросить о чем-то хотели. Чего же? – проговорил упавшим голосом.Муратов кинул взгляд на Мамонова и, подождав для порядка, доверительно сказал:– Правильно мыслишь. Хотел спросить, да расхотелось. Со всеми быть откровенным не получается.Мамонов закашлялся, словно ему было трудно говорить.Муратов, не обращая внимания на эту перемену, махнув рукой, проговорил:– Ладно! Только я бы хотел просить…Мамонов слегка приободрился и слушал Муратова жадно.– Кто золотишком балует?– Понятия не имею. Уж не думаете ли вы…– Именно об этом я и думаю, – просто сказал Муратов. – Значит, никогда не слышал?Ответил не задумываясь:– В жизни никогда…– И не видел?– Отродясь! – не сдавался Мамонов. – Сейчас все умные. О таких делах языком не треплют.– Ты, Мамонов, со мной так не разговаривай, даже шутки ради, – Муратов со значением посмотрел на него. – Может, память плохая стала?– Никоим образом. – Мамонов отрицал с тем упорством, которое возникает у людей, скрывающих нечто важное.Муратов понимал, что Мамонов хитрит и, сам того не сознавая, своим враньем подтверждает его догадку.– Ну даешь! – рассмеялся он. – Что-то ты, Мамонов, на разные вопросы одинаково отвечаешь? Даже странно слушать. Нервничаешь, что ли?Мамонов зашаркал ногой по асфальту:– О золоте хотите знать? Правильно! Сейчас все мудрые, только и я не дурак. – Он смотрел хитрыми глазами. – Ну а если скажу, тогда что?– Что?! Не знаю, не знаю…– А у меня на это особая точка зрения. После отсидки я чист.Муратов постучал костяшкой кулака по борту и упругим движением ладони смахнул с него заледенелую корку снега.– Ты эту свою точку припрячь подальше. Об этом ты да я знаем… Характер у тебя, прямо скажу, неважный!– Допустим, а что дальше? Я живу осмотрительно, – ответил Мамонов. – Мои прежние грехи теперь никакой роли не играют. А за плохой характер не судят. Так что… – и усмехнулся.– Несознательный ты человек, Мамонов! Газеты читаешь, телевизор смотришь, котелок вроде у тебя варит, а дремучесть свою не разогнал и порядочность не приобрел. Поэтому скажу одно: не забывай, что было-то серьезное…– То грехи молодости. Я тогда зеленым был. Кумекал плохо.– Теперь не зеленый! С умом. Поэтому, когда по новой пойдешь, опасным рецидивистом считать станут…Усмешка пропала. Мамонов надолго задумался и от волнения сдвинул на макушку шапку.– Да-да – уныло протянул он. – О золоте я слышал мало.Среди воров толк не идет. Правда, на прошлой неделе Валет показывал монету рыжую. Но она по наследству ему… Другого не знаю.– Ты завещание у Валета видел?– Он так сказал.Муратов продолжал вести разговор.– Может, и так. Только монеты меня не интересуют. Мне бы о колечке обручальном, цепочке со знаком зодиака, сережках с жемчугом. – Он говорил об этих вещах нарочно, чтобы не заострять внимание на золотой десятирублевке.Мамонов усмехнулся и тут же с неожиданной деловитостью спросил:– А откуда цацки? Если не секрет, конечно… Муратов ответил серьезно:– От тебя не скрою. Их в Марьиной роще с девчонки сняли. Ну и «порядки» ваши, воровские!– Как это? Как это? – удивился Мамонов.– А так! За три сотни девчонку разукрасили. И срок для себя уготовили приличный. Вот и выходит: дурацкие они, ваши «порядки»…Мамонов рассмеялся. Он снова обрел прежнюю уверенность.– Глупый народ. Дураки прямо, – и тут же оборвал смех. – О таких пустоголовых сказал бы не задумываясь. Они народ дрянь. Микробы наглые. Мы презираем шваль всякую, хулиганов, тех, кто за рупь с полтиной ножиком ткнет, и прочую мелюзгу. Такие умом не живут. Поэтому и срок наматывают себе большой. – Всем своим видом Мамонов старался доказать авторитетность своих слов.Участкового Гусарова Арсентьев тоже подключил к раскрытию кражи у Школьникова. Ему было поручено проверить подозрительных лиц в своем микрорайоне. Около двенадцати он закончил работу, вычеркнул в блокноте несколько фамилий и почувствовал неудовлетворенность. Результаты расстроили. Докладывать Арсентьеву, которого он считал человеком особо уважаемым, было нечего. Гусаров пересек улицу и из телефонной будки, стоявшей впритык у забора автобазы, все же позвонил ему. Арсентьев сразу понял причину плохого настроения участкового.– Так это же хорошо! Радоваться должен, что подозрения на твоих подопечных отпали.Гусаров порывался что-то сказать, но его остановил Арсентьев:– У тебя есть что-нибудь конкретное? Нет? Тогда пройдись еще разок по участку. Поговори с народом и возвращайся в отделение.Гусаров торопливо шагал по заснеженному пустырю. Около переезда с ним поздоровались. Он поднял голову. Шагах в пяти от него стоял Шунин. На этой территории он был самым несговорчивым и резковатым. Не то чтоб нарушал порядок, скорее спорил о порядке. Все норовил чего-то доказать. И почти всегда в присутствии людей.– Здравствуй, начальник. Все ходишь, смотришь? Небось жалеешь, что эту службу выбрал?Гусаров благодушно спросил:– Похоже, заботу проявляешь, Шунин? С чего бы? Говори по делу.– А я по делу. Участковый – фигура важная. У него главный козырь – знание! Чтоб людские вопросы правильно решались. А с физкультурным техникумом где у тебя этот козырь? Каждый своим делом заниматься должен…Гусаров посмотрел с досадой.– Понятно изложил. Только кто на работу меня назначил, знал, что делал.– Вот именно, назначил. Поэтому и спросить с тебя трудно, – сказал Шунин.– Выходит, надо, чтоб я на работу с твоего согласия шел?– Не с моего, конечно, а всех людей с участка. Тогда и было бы по способностям.Гусаров покашлял в кулак, чтобы скрыть усмешку.– Знаешь, а ты мне нравишься!– Чем же? – спросил Шунин недоверчиво. Он не понял шутки.– Глаза у тебя выразительные, лоб высокий, как у мыслителя, руки тонкие, как у пианиста…– Зачем смеяться?– Я не смеюсь. Я плачу над твоей судьбой.– Почему?– Потому что судьба твоя на волоске висит, а моя на канатах.– Что же это за канаты?– Когда-нибудь поймешь. Но я тебе сейчас скажу. Это любовь к делу, уважение к людям и простая человеческая честность…Шунин подавил тяжелый вздох.– Да, я судимый, – сказал он вдруг осевшим голосом. – И мне свою жизнь исправлять надо, потому что у людей ко мне доверия нет. Вот у меня к ним есть. Они добра мне хотят. Я чувствую это. А судимость… По дурости, по пьянке она… – Он громко выругался.Мимо шли супруги Школьниковы. Шунин выругался еще раз.– Вы что себе, собственно, позволяете? – возмутился Школьников. – Совсем стыд потеряли. Видно, колония вас не исправила. – Он говорил громко, уверенно.Шунин смотрел смущенно. Понимал: в такой ситуации пререкаться не следует.– Извините, – виновато сказал он. – Не заметил. А то бы…– А то бы, а то бы… Даже работника милиции не стесняетесь. Или у вас форма разговора с ним такая? – Упрек Школьникова уже относился к Гусарову.Шунин вымученно улыбнулся:– Я извинился уже, извините еще раз… Школьников повернулся, чтобы уйти, но посмотрел на Гусарова.– Я вижу, товарища милиционера не беспокоит, что нарушается общественный порядок. Я проинформирую ваше начальство.Гусаров чуть удивился и пожал плечами. Не ждал он столь неожиданного поворота. Сказал без колебаний:– Это ваше право. А мое – сделать строгое замечание и при вас, – он подчеркнул эти слова, – призвать к порядку…– Ты что? Ты что? – заволновался Шунин. Он лихорадочно обдумывал свое положение. – Я же попросту…– Прошу меня в эти вопросы не вмешивать, – от высокомерия Школьникова не осталось и следа. – А его, – он пальцем указал на Шунина, – предупредите. Может, и поймет. Штрафом и пятнадцатью сутками таких не исправишь…Шунин обозлился.– Что значит «может»? И каких это «таких»? – воскликнул он. – Я что, хуже тебя? Ну, выругался нечаянно, а ты со знанием дела в словах этих разобрался. Выходит, знакомы слова-то…Гусаров решительно оборвал его:– Нахальный ты, Шунин. Хулиганство в тебя основательно въелось.Шунин расстроился.– Спасибо за характеристику моей личности… Гусаров не ответил. Он раскрыл было планшетку и, решительно захлопнув ее, повернулся к Школьникову:– Я хотел бы зайти к вам на минутку, переговорить.– Нет, нет. У нас в квартире уборка, – поспешно ответил Школьников. Ему явно не хотелось вмешиваться во внезапно возникший конфликт.– Тогда завернем в ДЭЗ. Это минут на десять. А вы, Шунин, идите в отделение. Там разговор с вами состоится обстоятельный.– При чем здесь я? – замер Школьников. – Вот что значит не проходить мимо. Так и до дома не дойдешь…– Ну зачем это вам? Зачем? – с дрожью в голосе спросил Шунин, переводя взгляд с одного на другого. – Или премию дадут? Благодарность за меня объявят? – Досада была готова выхлестнуться наружу.– Не заводись, Шунин, – строго заметил Гусаров. – А то я на работу письмо направлю. Пусть общественность за тебя возьмется…Шунин растерялся. О том, что Гусаров может написать письмо на работу и подключить общественность, он не предполагал.– Ладно, начальник. Я могу даже отсидеть твои сутки. Только на работу не пиши. Не позорь… У меня дочь на этом заводе работает. Ради нее прошу.И представил себе, как в цехе его будут обсуждать, а он станет оправдываться и доказывать, что не так уж виноват. Подумал и о том, что лишат его прогрессивки, что долго будут смотреть на него без уважения, до тех пор, пока все забудется. И забудется ли? Он зябко передернул плечами.– Повинился ведь я, чего же еще-то? Неужели хотите, чтоб от моей жизни одни пустяки остались? – Он махнул рукой, дернул вниз шапку и медленно зашагал по тротуару.Шунина оштрафовали на пятнадцать рублей. Конечно, штраф лучше, чем письмо на работу. Но он считал, что несправедливо и так и так.Неотступно беспокоила мысль: опозорился. Теперь говорить станут: Шунин после колонии опять за старое взялся. А он не такой. Знал это точно. За старое браться не мог, потому что постыло оно ему и чуждо. Он, сунув руки в карманы пальто, бесцельно шагал по улице. ГЛАВА 12 – Проходи! – Савин жестом пригласил Виктора.С чувством душевного смятения Виктор переступил порог и, плотно прикрыв за собой дверь, обитую коричневым дерматином, огляделся. Кабинет небольшой. Метров пятнадцать, с окном на улицу. Зеленоватые стены, два однотумбовых письменных стола с перекидными календарями, телефонные аппараты…Виктор сел на стул, оказавшийся чуть отодвинутым от стола, и сразу же ощутил неловкость. Облокотиться было не на что. Он не знал, куда деть свои руки.В кабинете очень светло и необычайно тихо.Савин неторопливо разложил перед собой какие-то бумаги, полистал их. Потом достал из ящика бланк протокола допроса.– Ну, Пушкарев! Будем знакомиться. Меня зовут Юрий Михайлович, я капитан милиции. Твое дело поручили мне. – Он не торопил события, не спешил начинать допрос. Думал о том, как установить контакт с Пушкаревым. Знал: без этого нужного разговора не получится. Поэтому сказал не таясь:– Я за тобой всю ночь гонялся. Устал очень. – Он начал спрашивать об отце и матери, о друзьях, школе, о том, как «срезался» в университете…«А может, рассказать ему, о чем я думал в коридоре? – вдруг подумал Виктор. – Нет, нет! Это чересчур глубокое, личное. Он чужой человек, не поймет. – И про себя решил: – В душевность играет. Сейчас наверняка сигареты предложит, чтобы расположить…»Но Савин делать этого не собирался. Он облокотился на стол и задумался. Потом не спеша налил из графина полстакана воды и, вытряхнув из темного пузырька таблетку, большим глотком запил ее.– Чувствую, давление подскочило. Видно, от погодного перепада.«Чего голову морочит? – внутренне усмехнулся Виктор. – Мать в такую погоду на давление никогда не жаловалась».– Последнее время хмурило, а сегодня сразу солнце. Не смог быстро перестроиться, – словно угадав его мысли, просто сказал Савин и потер затылок.«Конечно, играет, – не поверил Виктор. – Теперь будет с важным видом читать эти бумаги, вот, дескать, материала сколько на тебя собрали».Савин бумаг не читал. Он достал из кармана потрепанную записную книжку и позвонил какому-то Петровичу. Деловито спросил его о жизни и о том, купил ли учебник по немецкому для сына.«Нет, не заигрывает и под простачка не работает, – решил Виктор. – Отвлекает внимание, чтобы потом задать каверзный вопрос…»Но Савин спросил:– Какой самый сложный класс – пятый или шестой?– Когда учился, то самым трудным был шестой и восьмой, – ответил Виктор серьезно, хотя и старался показать, что весь этот разговор ему безразличен.Допрос начался обычно.– Ты, конечно, догадываешься, за что тебя задержали и о чем пойдет разговор?– Да, знаю, – довольно равнодушно обронил Виктор. О деньгах, которые я взял у летчика Куприянова.Савин, выдержав паузу, подумал: неужели не понимает, что совершил? Стараясь не оглушать Виктора острыми оценками его поступка, проговорил:– Мы о тебе немало знаем. Может, не все, но основное известно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28