Нет, не на того напали. Пригодится и мне. Не всё, конечно, - еще убь-
ют, как пить дать прикончат.
Только вчера ведь убили соседку совсем ни за что. Ограбили старуш-
ку, выгребли из сундука узелок с одеждой, которую она себе на смерть
приготовила. А здесь такие сокровища одному. Не надо. Я гордый. Хотя,
само собой, из-за этой гордости возьму на память какой-нибудь махонь-
кий кусочек золота, платины чуть-чуть и малюсенький алмазик - с коша-
чий глаз. А все остальное подарю своей суверенной и независимой держа-
ве. А то независимость у нее есть, суверенность, самостоятельность то-
же, и президент в наличии, а вот золота, алмазов, платины - нету. И
сейчас нам золото кометы чертовски кстати.
Алмазы, говорят, тоже свои есть. Но я думаю, что и небесные лишними
не будут, это вам не орденок на всякий случай. А вот платины нету. Ос-
частливлю ею каждого белоруса, что садится сегодня за воровство ка-
кой-то паршивой медной проволоки в тюрьму.
Процесс идет. Я не даю покоя голове, думаю, как распорядиться сок-
ровищами, той манной небесной, что вот-вот окажется у меня за пазухой.
И я не жадина, помню добро. Знаете, моя сокровенная мечта - отблагода-
рить всех, кто делал мне добро и кто не делал также, чего уж жмотни-
чать. Я просто балдею, когда представляю себе тот день, когда это слу-
чится. А такое случится, будет, будет. Как писал один мой знакомый,
безвестный гений пера:
Я стою на круче Я стою на круче
И гляжу униз, И гляжу униз,
Будет, будет, Будет, будет,
Будет коммунизм. Будет коммунизм.
Со столичных аэропортов, одновременно из двух, Минск-1 и Минск-2, я
загружу целую дюжину и даже больше, чертову дюжину "Буранов" и "Боин-
гов", персональный авиалайнер нашего президента и даже маленький-ма-
ленький кукурузник золотом, алмазами и платиной и отправлю немцам в
Германию в благодарность за то, что мы их некогда победили. Они в ка-
честве гуманитарной помощи подарили мне днями какой-то не изношенный
еще в первую мировую войну ботинок. Вру, два ботинка, но на одну ногу,
и сладкий, во рту тает, "Сникерс" или "Спикерс".
В Нью-Йорк или Вашингтон отправлю чистой воды алмазы. Пусть они
выстелют ими Бруклин или Бродвей, чтобы по ним прохаживались под ручку
Ротшильды с Биллом Клинтоном, чтобы и у них появилась головная боль,
чтобы они думали, где и на какие деньги купить новую обувь, чтобы и
ботинки каши просили после первой же прогулянки, как у меня. Это моя
маленькая полесская хитрость и коварство, - сотрут подошвы на алмазах,
будут щеголять босыми. Я загружу алмазами белоснежный, как морская
чайка, лайнер с тремя или пятью даже палубами, если такие бывают, а
нет - специально построю. Жаль только, что такой большой лайнер не по-
местится на моей маленькой речке Птичь. А моря у нас нету. Но это не
беда, не все же мне ломать голову, пусть потрудит ее наше морское ми-
нистерство, которое, говорят, у нас все же есть или должно быть. И ес-
ли уж оно ничего не придумает, не допетрит, не домаракует, как-нибудь
уже сам сплавлю те алмазы до самого синего моря на плотах.
Но не слишком ли раздобрился я с этим "дам" да "дам". А вот возьму
и ни хрена не дам. Не слишком ли это уже по-белорусски: каждому дам, а
себе, как всегда, фигу с маслом. Но нет, назад раки не ползают, дам,
останется еще и мне, можно раздавать, дна не видно. У меня еще есть
больше, чем надо, хотя меньше, чем хотелось бы. Голый, но щедрый и с
хмельной, гудящей на ветру головкой. Давать же всегда легче, чем про-
сить, прекрасная половина человечества знает это лучше нас, мужиков.
Вот моя сокровенная, заветная мечта. И не только мечта. Я верю: так
будет. Ради этого живу. Давлюсь пустой бульбиной и черствой коркой
хлеба. И готов подавиться ими, чтобы так было, чтобы дожить до того
лучезарного дня. Доживу, уже недолго осталось. Не обойду, не забуду
никого из тех, кто не забыл меня. Белорусы на одолжение и на добро па-
мятливы. Фонду Сороса дам алмазов, золота и платины. Перехватывает ды-
хание, сердце замирает, в голове шарики заходят за ролики, когда толь-
ко представлю себе, как это будет.
Золото, алмазы и платину и обязательно рисуночек какой-нибудь еще
на них каждому благотворительному фонду на блюдечке с голубой каемоч-
кой. Всем милосердным фондам, что держат меня сегодня за нищего попро-
шайку. Мне не жалко. Дам своему же всенародно избранному президенту
немного, хотя он мне и ничего не дает, но так красиво переживает, го-
ворит, что каждое утро просыпается в холодном поту оттого, что нечего
ему мне дать. А у меня есть. Дам каждому из депутатов, что жизнь за
меня прямо на трибуну кладет. Берите, спадары-радетели, промыслови-
ки-старатели. Об одном только вас прошу: не тужьтесь так на трибунах,
не беспокойтесь обо мне и моей судьбе.
Сяду на углу где-нибудь на кресте-перекрестье улиц. Или в подземном
переходе метро, где, правда, сегодня все места уже заняты. Но я думаю,
те переходные, подземельные люди какое-никакое местечко ужмутся, но
освободят для меня.
Я приду к ним тоже с торбой через плечо. Сниму и положу возле ног
шапку. А в той шапке одни блестящие алмазы. В простой посконной торбе
обласканные и промытые моими горючими слезами золото и платина. Стану
раздавать их каждому встречному-поперечному. Сэр, сэр, не проходите
мимо, это вам на ваучеры...
Этим я живу, брежу в ночи и при свете дня так, что могу не выдер-
жать, прежде времени отбросить копыта, дать дуба, сыграть в ящик. Но
выдержу. Белорусы - они терпеливые, прочные, как колхозные сивые мери-
ны, что только на колбасу и годны.
Комета уже близко, только надо мягко посадить ее, чтобы не было ни-
какого урону Земле. Одна надежда, что землица наша материнская мягонь-
кая, сколько же там сыновей ее упокоено. И все они с того света протя-
нут руки и примут на себя ту комету.
Так оно будет.
Примут именно здесь, где мои хата и хлев стоят. Потому что, по всем
предсказаниям астрологов, начало новой жизни Беларуси пойдет отсюда.
Здесь, у реки с легким птичьим именем, дотлевают кости не только моих
родителей, но и всей неисчислимой рати, веками и веками приходящей сю-
да, чтобы покорить их. Здесь еще в звездные лунные ночи слышно ржание
коней полка князя Игоря. Где-то отсюда смотрит на нас Кирилла Туровс-
кий. Отсюда восстанет из праха и земли обновленный мальчишка Михлюй.
Пойдет в свет и по свету новый человек. Мы с котом - предшественники
того человека. Мы с ним одно единое, губитель и спаситель. И не отли-
чить уже сегодня, где я и где кот. Ради чего я строил себе здесь новую
хату, почему вместе со мной живет в ней рыжий дикий кот. Михля. Я жду
своего времени, чтобы сделать счастливыми всех людей, отблагодарить их
за то, что они жили вместе со мной. Где это моя пустая ладонь, где мои
десять голых пальцев? Этому дам и этому дам. Всем дам. И восстанут
мертвые и переменятся живые.
Придет время, и так будет.
VII
И время пришло. Комета была еще далеко, но уже здесь, над Землей,
над головами людей. И люди в своих избах почувствовали ее горячее,
хищное дыхание. Уже поутру начали торопиться, суетиться и злиться. И
падать начали. Как снопы в поле, ложились на землю, отходили в небы-
тие. Порывались что-то сделать, и на полувздохе отлетали в вечность
людские души, может, надеялись так остановить полет дракона с хвостом,
повернуть его от Земли, увлечь за собой.
Но все напрасно. Они не знали, что такое эта комета, кто ее наслал,
кто управляет ею. А мне в последнюю ночь довелось увидеть и рассмот-
реть ее. И это была самая жуткая ночь в моей жизни. Мы с Михлей попали
на комету, внутрь ее, считай, в самое пекло. Где скручивались в тугой
узел и сгорали бесследно пространства, как сгораем на Земле и мы сами,
еще живые, но уже бесследные. Горел и плавился камень, плескалось адс-
кое пламя. Топливом той комете служили золото, платина и алмазы, само
время и пространство, души людские. Но не это поразило и ужаснуло ме-
ня. Я наконец догнал и настиг того, кто наводил эту комету на Землю.
Встретился с ним лицом к лицу. Тень, за которой я так долго гонялся по
Вселенной, наконец открылась мне. Помог Михля. Мы долго блуждали в те-
мени, космическая мгла и адское пламя окутывали нас. Мы сами перевоп-
лощались в мрак и пламя, растворялись в них. Черной тучей стлались под
куполом небес. Теряли себя на перекрестках Млечного Пути и вновь нахо-
дили в проломах неба, где гасло Солнце. Только Михля да я. Кот да че-
ловек. Да дымный смрад сгоревших самоцветов. Уголь и сажа. Мы тоже
превратились в уголь и сажу. Черные огарки некогда веселой плоти. Из
того угля и сажи Он и объявился нам. Я бросился, чтобы ухватить его,
расквитаться за все страдания и горечь беспросветной черной ночи, ко-
торую Он готов был наслать на Землю.
Но меня опередил Михля. Странно так, не вздыбил шерсть, не ощерил
пасть, без воя и визга, которых я ожидал. Человек или черный призрак
его, некое подобие человека стояло к нам затылком, сложив сзади руки и
вглядываясь куда-то в темень. Михля терся о его ноги и мурлыкал. Тень
человеческая повернулась ко мне, я отшатнулся, остолбенел. Это был я
сам. Очень похожий на того, кто смотрел на меня несколько дней назад
из зеркала на стене моей новой хаты. Мы долго и молча всматривались
друг в друга. Я отказывался узнать самого себя. Нет, не мог за ка-
кие-то считанные дни оскотинеть до такой степени.
Отказывался узнать себя. Но он заставил меня сделать это. Опять же
безмолвно, только с укором покачивая головой: мол, так оно и есть, ты
это, ты. Никуда, брат, от себя не денешься. Но сказал совсем иное:
- Я знаю, ты пришел, чтобы забрать все это, - и обвел рукой расп-
ростертую перед нами темь. Я не стал отпираться, потому что не темень
видел перед собой, а сокровища неземные. И мои они были уже, мои.
- Да, я пришел, чтобы забрать это.
- Бери и владей.
- Одному мне много, - ответил я. - Ты все же плохо обо мне думаешь.
Я лучше, лучше. Я для всех. Но, чтобы хватило всем, слабоват плечами.
Не подниму, не донесу.
- Я пособлю. Я подам тебе на плечи.
- А мех, где я возьму такой мех, чтобы забрать все?
- Отказываешься?
- Нет, нет, - заторопился я. - Ни от чего не отказываюсь. Грех от-
казываться от сотворенного тобою же. Великий грех отказываться от са-
мого себя.
- Великий грех, - согласилась моя тень. - Так что же делать будем:
грешить или каяться?
- Грешить, - твердо сказал я. - Грешить.
- И в последний твой час...
- И в последний мой час тем более.
- Да будет по-твоему. Только ведь грех твой пойдет за тобой и на
тот свет.
- Я и на том свете буду грешить.
- Пусть будет по-твоему. У нас энергетических кризисов нет. Смола
всегда в наличии. Кочегары старательные.
- Да будет так, - сказал я.
- Да будет так, - согласился и он. - Аминь.
- Принимаешь это?
- За то, что я жил на свете. За то, что глаза мои видели этот свет
и земное солнце, согласен на все. Только ты сам ответь мне. Князь тьмы
или света? С кем заручен, с кем прихожу к согласию?
- Я тебе все сказал. В урочный час придет на Землю комета. Будет на
ней серебро и злато, платина и алмазы. Только не попробуешь, не отку-
сишь ничего ты от тех сокровищ, человек...
Урочный час пробил. Трижды прокуковала среди ночи кукушка. Трижды
детским плачем залилась пробужденная ею сова. И взошла на небе полная
луна. На зеленый лунный свет выполз погреться земляной червь, столет-
ний седой и незрячий выползок. И сразу налетел ветер, тронул крылья
недвижного мертвого ветряка, и крылья те со стоном и скрипом начали
крутиться. Молоть зерно, которое никто туда не завозил, перемалывать
зеленый лунный свет, ссыпать невидимую небесную муку в мехи, которых
тоже не было. Промельком скользнула чья-то тень внутри ветряка, заме-
тались, забродили тени и снаружи. Потянуло, потянуло сыростью, влагой
и затхлостью. Зерно старины и давности все же сопрело, сгнили, пошли
прахом мехи, вот почему их и не видать было. Новое вино в старые мехи
не льют.
Исчезли, укрылись куда-то мыши, словно сквозь землю провалились. А
старая мельница крутилась себе и крутилась. Только что-то все время
стонало и трещало в перетруженной ее утробе, заново перенастраивалось,
переналаживалось, будто старые кости обрастали новыми хрящами и мясом.
И обросли. Вскоре ветряк трудился уже безмолвно, беззвучно, крутился
по-молодому, без старческого ворчания.
На глазах молодела и Земля. Раздалась вширь речушка Птичь. Из ее
омута показал лобастую плоскую голову древний, обросший мохом сом,
покрутил усы, приветственно плеснул по воде упругим хвостом и сник в
звездном омуте. Из того омута вышли бобр с бобрихой и бобренятами.
Будто сом пробудил, растормошил их там, приказал явиться на свет Бо-
жий. На свет, которого они не видели уже столько столетий, как поруши-
ли здесь их шлюзы и плотины, что веками возводили они на этой реке
вместе с человеком.
На одном из семи курганов засветилась куполами, выросла, словно
спустилась с небес, церковь. На втором кургане, напротив нее, ударили
колокола костела. Но ни на церкви, ни на костеле еще не было крестов,
хотя колокола уже голосили, жаловались небу.
И под тот колокольный перезвон вспучивалась земля на четвертом кур-
гане. Вспучивалась и оседала. И выходили, вырастали из той земли, из
жесткости крупного приречного песка люди незрячие, но словно кем-то
ведомые. И выходили со словом, хотя и неслышимым, считываемым с их
губ:
- Хватит. Мы осудили себя. Но сегодня откроемся, откроем себя све-
ту.
И вышел навстречу им мой спутник, рыжий мой кот Михля, расстелился
перед ними желтым огнем и молвил:
- Поднимите глаза ваши и посмотрите на нивы, как они выбелены уже
летом и солнцем, подготовлены к жатве. А работников мало. Скоро не
только человеку, но и мне, коту, будет нечего тут на зуб взять.
- Найдутся работники, - беззвучно ответили ему. - Мы - хлеб жизни.
Неподдельный хлеб жизни.
Люди, восставшие из земли, засеяли поле возле кургана и сам курган.
Иным из них не хватило места. Они стояли на поле в воде по колено и
незрячими глазами смотрели в небо, словно молились.
Качнулось небо, вздрогнула на нем и погасла до одного-единственного
тонкого лучика луна. И тот луч, как хлыст, прошелся по толпе от края
до края, пронзил землю. И сразу же объявились музыканты и музыка,
правда неслышимая. У седого, ледникового еще валуна сел прямо на землю
обросший дремучей бородой слепой старик с цимбалами, и мальчик-пово-
дырь, босоногий, в штанишках на шлеечках, в полотняной белой сорочке,
стал рядом с ним. По воде меж шлюзами и седыми курганами заскользили,
поплыли челны и лодки. И кто-то в белом и цветном, как сама радуга,
сидел на тех лодках и работал веслами. По небу копытила и опускалась
на землю конница. Шли полки Игоревы. Скалили пасти, исходили жаждой,
просили у реки Птичь обновляющей земной воды кони. Спешили смыть с се-
бя звездную пыль всадники. Зачерпнуть шлемом, обмыть уставшие от дол-
гой дороги лица. Музыканты, похоже, играли древнюю неумирающую бело-
русскую "Левониху".
И плакал, наблюдая за пляской, древний человек, то ли кузнец, то ли
мельник в кожаном, местами покоробленном и прожженном фартуке.
Бурлило людское море, не боялись друг друга звери и люди, гады бо-
лотные - медянки, ужи и гадюки. Правили не то бал, не то тризну. Тан-
цевала, ходила ходуном земля. На семи ветрах, на семи курганах, среди
воды и неба отпевала себя. С неба подходила, уже опускалась на ее
грешное лоно комета. Шла прямехонько на тот курган, на котором со
склоненными головами плясали ожидающие ее люди. А комета, как хищный
зверь, присела в небе, крутанула хвостом. И хвост тот дымный опередил
ее, накрыл землю тучей, комета обрушилась на людское море. Последний
раз и уже слышимо надсадно то ли застонали, то ли заплакали цимбалы. А
может, так пронзительно и надрывно заскрипел на лугу дергач. Заскрипел
и умолк.
В глухую печальную пору, когда Земля уже полуоглушена и угнетена
теменью, когда ночь допивает ее дневное тепло, начинают плакать травы
и деревья. И всюду одна только мгла, темень. Как под прижатым к туло-
вищу крылом черной желны, на бугре над самой рекой небесной извилистой
слезинкой замигали окна хаты, стоящей в одиночестве наособицу от села.
Замигали, красно набрякли. И сразу же, будто по приказу, розовая кро-
вавость прихлынула к Земле, спеленала мягким, словно неземным, светом
все кругом. Будто чья-то космическая душа оглянулась, отходя от Земли.
Где-то за небосклоном припала последний раз на колени, положила на
Землю свой глаз и стала молиться за нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10