И из лета в лето что-то постоянно горело на
земле, может, и сама земля. Как болотная выпь, немо стонала и кричала
душа человеческая. И от немоты той разлучалась с телом, губила себя.
На Землю откуда-то из Вселенной наплывала комета. И, как говорили
знающие люди, могло случиться так, что она не разминется с Землей. Мо-
жет произойти то, что некогда произошло с Атлантидой.
Мне жалко было свою родную мать-Землю. Жалел и человека, хотя, ска-
жу откровенно, куда меньше. Останется Земля - человек сыщется, хотя и
не очень он достоин ее. Сыщется, потому что человек и Земля - одно и
то же, единое целое. Мало кто из живых понимает это сегодня. За па-
костью и мерзостью жизни некогда оглянуться и подумать. А я думал и
верил, что сумею спасти Землю.
И виделась мне та безжалостная комета во Вселенной. Признаюсь, ког-
да-никогда я сам посещал ту комету. Опять же скажу, была она управляе-
мой. Искал и находил следы тех, кто направлял ее именно на Землю. Иной
раз чувствовал и живое присутствие навигатора, слышал его угнетенное,
хриплое дыхание, он был тяжело болен. Я гнался за тем дыханием в кос-
мической тьме, во чреве подземелий кометы. Но он избегал меня, уходил.
Каждый раз я был близок к тому, чтобы ухватить его за полу пиджака или
край комбинезона, приближался к нему. Но всегда ловил только пустоту,
только тень. Пытался поговорить хотя бы на расстоянии с этой тенью. Но
она, видимо, не знала моего земного языка.
- Откройся, - молил я. - Или вернись вновь в дом, откуда ты вышла.
Ответом всегда были тишина и космический холод. Я вновь начинал
свою погоню сквозь красно-бело-красные сполохи на комете, и за бортом
ее, и во мне самом. Но очень мало мне отпущено было времени. Казалось,
я уже держу что-то или кого-то в своих руках. И в то же мгновение
чувствовал, что я опять на Земле. С пустыми руками я пошел к комете, с
пустыми руками возвращался на Землю. Напрасно, напрасно я всматривался
в свои с растопыренными пальцами руки. Видел будто могильные холмы,
бугры мозолей, да как борозды в поле, меж ними узоры и линии судьбы.
Но они ничего мне не говорили, и ничего я не мог прочитать на вспахан-
ном и засеянном поле своей жизни. На своей ладони, потому что сам там
ничего не написал.
А Землю все же надо было спасать, потому что я купил ее. Двадцать
соток. И где-то имелось у меня еще два аршина, которые должны были
принадлежать мне навсегда уже бесплатно. Может, из-за этих двух аршин
я больше всего и переживал. Был раздражен и зол, хоть и неизвестно, на
кого во Вселенной.
Надо было как-то обороняться от той ненасытной прожорливой Вселен-
ной, что-то делать. Но что - не укладывалось в голове. И никого рядом,
с кем можно было бы посоветоваться. Люди, казалось, вообще разучились
говорить друг с другом, отказались от человеческого слова. И сам я
строился, ставил свою хату как-то не по-людски. Не в деревне, а на от-
шибе, на бугре среди поля, у небольшого лесочка и такого же маленького
болотца в глуби его. Этот бугор, лесок и болотце и привлекли меня.
Взяли за душу, сжали сердце и сказали: живи здесь на свободном, не за-
нятом никем месте.
Я пришел сюда среди ночи, будто кто-то навел меня. И при свете мо-
лодой луны, когда черемуха, словно мотыльками или серебряными монета-
ми, осыпала землю лепестками. Задыхаясь от головокружительного аромата
цветов, я забил первые колышки под свою хату. И в ту же ночь ощутил,
что это место очень и очень непростое и совсем не пусто. Услышал и по-
чувствовал буйство жизни. Жизни прежней и сегодняшней, беспрерывной.
Потому что очень уж красиво здесь было, празднично и легко, свято. А
свято место пусто не бывает. В болотце по колено кустам стояла еще во-
да, и в ней почивали звезды. Их сон охраняли золотые в ночи цветы ку-
пальницы. Вышла из болотца, ступила на край холма высоченная черемуха;
будто отдалась молодой луне. Два куста калины, рябина, боярка, а еще и
вишенник был там. Должен, должен здесь кто-то жить.
И я не ошибся, как выяснилось уже позднее. Место это на земле было
тоже занято, застолблено временем. Когда копнул поле на краю леса, на-
толкнулся на чей-то след. Нашел кучу истлевшего горелого железа, обож-
женные камни и уголь. Обрадовался, что ступил в чей-то след. Благодат-
ное место древнему человеку будет благодатным и мне. И древний человек
в первую же ночь, в сбитом на скорую руку сарайчике, пришел ко мне в
гости, рассказал про этот тихий угол.
А проведал он меня вместе с рыжим котом, моим старым знакомцем.
Только теперь это был совсем не дикий кот. Он стелился перед древним
человеком, слушался его и прислуживал ему. Как всякий не очень воспи-
танный кот, который впервые видит человеческое селище, он сразу же
вскочил на стол. Без приглашения и стыда принялся уплетать все, что на
ту минуту там было. Я думал, что сало. Потому что ладный кусман того
деревенского сала как раз и лежал на столе, а еще добрый окраец житно-
го душистого хлеба.
Именно к хлебу и припал кот. Я удивился: что же это за кот, если не
любит сало? Не верил своим глазам. Кот плевал на сало и ел хлеб. Древ-
ний человек искоса глянул на него. Кот устыдился, умильно-заискивающе
заморгал в мою сторону. Я разрешающе кивнул головой и, как ни жалко
мне было, подвинул ближе к нему сало.
- Не надо, - остановил меня древний человек. - Он истосковался по
хлебу. Сала, мяса он в своей жизни знал вдосталь. А вот хлеба ему
всегда не хватало.
Оказывается, этот сегодня глухой и заброшенный угол стоял на боль-
шом торговом пути. И озеро здесь в свое время было озером, не болот-
цем, поросшим пружинистой осокой, а возле него - железоплавильня. И
семь холмов, как семь голов, возвышались над тем озером. Первая голова
- церковь, вторая - костел, третья - кладбище, четвертая долгое время
пустовала, росли на ней семь вековых дубов. Позднее те дубы полюбил
царь Александр II. А когда его убили во имя светлого будущего и всена-
родного счастья, среди тех дубов поставили царю памятник. На пятом
холме жил пан со своей пани, на шестом роскошествовала ветряная мель-
ница. И новый, привезенный издалека ветряк угодил на свой исконный
фундамент. Только пользы от этого уже никому, забыли, как надо кру-
титься, крылья, искрошились жернова, умерла душа, ветряк разучился мо-
лоть и не мелет. Думает.
- А где ты сам жил? - спросил я древнего человека.
- А я всюду. Везде мой дом, - легко ответил он. - Потому теперь и
здесь я перед тобой.
- Что это, знак мне какой-то? - заторопился я, потому что древний
человек намерился уходить.
- Человече, помни, время не знает и не признает знаков, - сказал
он. - Знак всему только ты.
Но я не поверил ему, потому что был живой и хотел жить, строил ха-
ту, хотя и не понимал, зачем мне та хата, когда вот-вот на Землю падет
комета и от самой уже Земли, считай, и от меня не останется никакого
знака. Не с кем было об этом и словом перекинуться, словно я ставил
хату на необитаемом острове или даже на некой, не знающей человека
планете в далеком космосе.
Древний человек больше не объявлялся. Не видел нигде я и рыжего ко-
тика, хотя похожих на него котят и взрослых уже котов и кошек по де-
ревне множество.
Помогали мне строиться два плотника - отец и сын. Но они, невоору-
женным глазом видно было - родом не из Назарета, а откуда-то из По-
лесья. Хотя и сам я не из земли Ханаанской, но все же пытался погово-
рить с ними о комете, о судьбе Земли. Они уходили от разговора и хоро-
шо умели это делать. Стоило только перевести беседу на мою хату, какой
она будет, и я забывал о судьбе Земли и о всех кометах мира. Земля су-
жалась до размеров моей печи. А я очень хотел, чтобы в хате была нас-
тоящая деревенская печь, с черенью и полатями, со всем тем, что взрас-
тила меня и согрела на всю жизнь, чей дух я не забыл и сегодня. Все
мы, деревенские, из полатей и черени, из того огня, что манит и бьется
в зеве печи. И мои полещуки были не только умелыми плотниками, но и
такими же природными печниками. На все руки мастера, как водится за
настоящим деревенским человеком.
Только я задал им задачу. Хотелось, чтобы моя печь была одновремен-
но и деревенской и немножечко, самую малость, городской. Не каминок,
как это было раньше заведено, а настоящий городской камин.
- Распуста, - мотал головой старый полещук. Молодой молчаливо с ним
соглашался. - Один только перевод дров. Ни кабану чугун бульбы сва-
рить, ни человеку горшочек каши.
Но я упорно настаивал на своем. Не только касательно печи. Много
было и других выкрутасов, залишек окон, дверей и обязательно застек-
ленная веранда, порог пусть будет высокий, чтобы можно было вечером
или ночью сесть на него и посидеть.
- Комаров кормить, - ворчал старый, но все же подчинялся. - Плати
гроши, если они у тебя курами не клеваны. Ставь бутылку. Зробим.
Со старым так-сяк столковаться можно было. И о комете поговорить,
особенно когда на столе жидкий доллар не менее сорока градусов.
- Комета, братка, сила, - начинал он. - Паровоз тоже сила. Но паро-
возов больше нету. В коммуне их остановка. И я вот сегодня всем говорю
- с топором в руках не пропадешь. Марка, Марка, тебе говорю, кидай то-
пор, пошли выпьем. - Это уже сыну.
Марка бросал топор и молча, с усмешкой на губах садился за стол,
пряча в ладони эту свою усмешку и рот. Говорить он не говорил совсем.
Похоже, в жизни его смогли обучить только трем вещам: смеяться, махать
топором, пить водку.
Этот всем обделенный человек и удивил меня, когда я уже при свете
дня вновь повстречался с котом. Думал, что больше не увижу его. И пос-
тоянно чувствовал некую перед ним вину, упрекал себя, что в тот приход
вроде пожалел ему хлеба. А со времени нашей последней встречи миновал
почти год. И хотя я не жил здесь постоянно, всегда вспоминал кота,
тосковал о нем и искал его. Был уверен, что на этом свете его нет. Не-
даром ведь он приходил ко мне вместе с древним человеком. С того света
приходил.
И как было приятно, когда кот объявился вновь. Пришел или, вернее,
приплелся в мою почти построенную хату, только печь осталось сложить
да камин зажечь. От прежней его панской вальяжности на этот раз ничего
не осталось. Не дикий и гордый красавец-котяра, а какая-то старая об-
лезлая кошачья шапка. Изможден, как некогда его мать. И, увидев его в
тот день, я сначала так и подумал: передо мной кошка. И где-то в лесу
у нее котята. Подумал так потому, что вопрос, кот это или кошка, был
спорным для всей деревни. Она жила этим несколько лет подряд. Несколь-
ко лет длился бурный деревенский референдум.
Там, в необозримой дали от деревни, в столице и во всех иных горо-
дах, люди сворачивали друг другу головы, чтобы решить, какой быть
стране, каким путем идти, какое иметь знамя и герб, нужен ли им, той
же деревне, президент. А деревня выясняла, бурлила от незнания и неу-
веренности, кот это или кошка. Организовались даже две партии. Одна -
женская, вторая - мужская. Женщины утверждали, что это дикая кошка,
ворует иногда с их подворий цыплят, кота бы они уже давно подловили.
Мужчины, наоборот, настаивали, что это кот и что у него очень даже
есть чем это засвидетельствовать. Кот, и только кот портит их домашних
Манек и Катек. По улице не пройти и в хату не вступить - всюду одного
только рыжего окраса коты. Борьба партий проходила с переменным успе-
хом, в зависимости от времени суток. По ночам верх одерживали женщины.
Мужики с ними соглашались: кошка. А когда рассветало и надо было вста-
вать, приниматься за работу, мужики обретали себя и выдавали что-то
вроде: нет, все же это кот.
Я жил один и потому не колебался. Твердо держался мужской линии. И
хотя судьба Земли волновала меня куда больше кошачьего пола, все же не
удержался, чтобы не удостовериться своими глазами, какая все же партия
идет правильной дорогой, к какой в случае чего присоединяться. Похоже
было - к мужской, хотя коту пришлась не по нраву моя настырность. Ка-
кой же это кот любит, чтобы ему заглядывали под хвост даже при решении
партийных вопросов? Он раскровенил мне руки и вырвался. Ощерил зубы,
словно предупреждал, что дотошное правдоискательство может плохо для
меня кончиться. И я понял белорусского классика, который сказал, что
за правду мало стоять, за правду надо и посидеть. И я не без оснований
опасался за свои горло и глаза, потому что он стал охотиться за ними.
Спас меня Марка. Оказывается, я напрасно обижался на него.
- Псик. Кинь придуряться, - сказал он коту. - Иди ко мне.
И бешеного кота словно подменили. Такой сразу стал домашний, ласко-
вый и послушный. Заморгал и пополз на животе к Марку.
- Диво, да и только, - сказал я, заторопился, пытаясь сказать
что-то еще, разговорить Марка. Но он не отозвался на мой голос, как в
свое время и этот рыжий кот. Сделал вид, будто меня нет, а может, и на
самом деле я для него не существовал. На всем белом свете были только
Марка да кот. Кот на животе подполз к его кирзачам и узеньким быстрым
языком облизал их.
- Вставай, - сказал ему Марка, - пошли.
И не оглядываясь, первым ступил на высокий порог. Прошагал по отк-
рытой веранде и взялся за клямку дверей в хату. Кот послушно потянулся
за ним.
- Что же это такое? - с удивлением и где-то даже испугом обратился
я к старому плотнику.
- Помолчи, - коротко осек он меня. Но тут же смилостивился: - Не
мешай им, человече. Они лучше нас знают, что делают. И делают по-чело-
вечески, как заведено.
Марка открыл двери, отступил немного назад, пропустил кота. И кот
вошел в хату. Вольно стал посреди ее и вопросительно посмотрел. Марка
трижды кивнул головой:
- Слухай, нюхай, смотри.
- Так, так... - затакал отец Марка. Я молчал, потому что сам слу-
шал, нюхал и смотрел.
То же делал и кот. Только я не трогался, не сходил с места, а кот
трижды по кругу обошел хату, заглянул и обнюхал каждый угол. В одном
что-то обеспокоился, припал носом ко мху, выдрал клок его из стены и
ударил по нему лапой. Из того клока мха вылетел молодой еще, черный
шмель. Кот не дал ему подняться, сгреб на взлете лапой, раздавил на
полу и проглотил.
- Так, один попался, - отозвался отец Марка. Кот же что-то удовлет-
воренно проворчал, почихал в угол. Может, отдавая должное не только
своей ловкости, но и ловкости шмеля, вспомнил его сладкий мед. Закон-
чил обход хаты. И подгребся уже не к Марку, а ко мне.
- Чисто, чисто, - услышал я довольный голос старого. - Докладывает,
мух и мин в хате нет. Хозяина признает. Теперь он твой, человече.
Но то котиное признание пришлось не совсем мне по вкусу. На свою
беду, растрогавшись, я сел на стул и взял кота на руки. Гладил его по
шерсти и против шерсти, по голове и меж ушей, под горлом, где, знал,
коты особенно любят, чтобы их гладили. И он прижмуривал глаза и мурлы-
кал, словно это была не моя шершавая ладонь, а ласковый язык его мате-
ри. Мурлыкал и от удовольствия замирал, и выпускал во всю свою длину
когти. А когти у него были что надо, на все сто. Есть такой милый лес-
ной зверек - рысь. И я думаю, что дикий кот на моих коленях по когтям
не уступил бы рыси. Не уступил бы их остроте и хищной мощи. Я вспоми-
нал коршуна и не завидовал ему.
Кот ласкался сам и ласкал, драл мое тело. Не сознавая, видимо, это-
го, потому что за всю жизнь его никогда никто не погладил по голове,
не сказал доброго слова. Невысказанная нежность копилась в нем, и вот
сейчас он от чистого сердца одаривал ею меня, не догадывался о хищной
силе своих когтей. Я был первым, кому он выказал свою нежность, кото-
рой хватило бы, наверно, на весь белый свет. А получил ее и познавал я
один. И до поры до времени, сколько мог, терпел. Терпел, терпел и не-
достало терпения и деликатности. Слаб человек. А кот только входил во
вкус. Бархатно похрапывал, благодарил меня и хату, что приняла его,
ширил границы нежности. Сначала легонько, лапой поскребся о сорочку на
моем животе. А потом резанул, приголубил и живот. Я взвыл и почти
сбросил кота на пол.
Услышал, как в голос хохочет старый плотник. Глянул на Марка, уви-
дел его обычную усмешку из-под ладони. Это был знакомый мне раньше
Марка, молчаливый, усмешливый и придурковатый. Кот, ничего, видимо, не
понимая, но еще хмельной от только что пережитой радости, раскачивался
с боку на бок и был очень смешной в своей растерянности. От обиды и
расстройства у него обмякли и обвисли усы. И хвост, кажется, потяже-
лел. Я корчился от боли. Ко всему было еще и стыдно. И тут я снова ус-
лышал голос Марка:
- Михля, Михля! - сказал он дважды, попеременно показывая пальцем
то на кота, то на меня. - "Михля" по-нашему - телепень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
земле, может, и сама земля. Как болотная выпь, немо стонала и кричала
душа человеческая. И от немоты той разлучалась с телом, губила себя.
На Землю откуда-то из Вселенной наплывала комета. И, как говорили
знающие люди, могло случиться так, что она не разминется с Землей. Мо-
жет произойти то, что некогда произошло с Атлантидой.
Мне жалко было свою родную мать-Землю. Жалел и человека, хотя, ска-
жу откровенно, куда меньше. Останется Земля - человек сыщется, хотя и
не очень он достоин ее. Сыщется, потому что человек и Земля - одно и
то же, единое целое. Мало кто из живых понимает это сегодня. За па-
костью и мерзостью жизни некогда оглянуться и подумать. А я думал и
верил, что сумею спасти Землю.
И виделась мне та безжалостная комета во Вселенной. Признаюсь, ког-
да-никогда я сам посещал ту комету. Опять же скажу, была она управляе-
мой. Искал и находил следы тех, кто направлял ее именно на Землю. Иной
раз чувствовал и живое присутствие навигатора, слышал его угнетенное,
хриплое дыхание, он был тяжело болен. Я гнался за тем дыханием в кос-
мической тьме, во чреве подземелий кометы. Но он избегал меня, уходил.
Каждый раз я был близок к тому, чтобы ухватить его за полу пиджака или
край комбинезона, приближался к нему. Но всегда ловил только пустоту,
только тень. Пытался поговорить хотя бы на расстоянии с этой тенью. Но
она, видимо, не знала моего земного языка.
- Откройся, - молил я. - Или вернись вновь в дом, откуда ты вышла.
Ответом всегда были тишина и космический холод. Я вновь начинал
свою погоню сквозь красно-бело-красные сполохи на комете, и за бортом
ее, и во мне самом. Но очень мало мне отпущено было времени. Казалось,
я уже держу что-то или кого-то в своих руках. И в то же мгновение
чувствовал, что я опять на Земле. С пустыми руками я пошел к комете, с
пустыми руками возвращался на Землю. Напрасно, напрасно я всматривался
в свои с растопыренными пальцами руки. Видел будто могильные холмы,
бугры мозолей, да как борозды в поле, меж ними узоры и линии судьбы.
Но они ничего мне не говорили, и ничего я не мог прочитать на вспахан-
ном и засеянном поле своей жизни. На своей ладони, потому что сам там
ничего не написал.
А Землю все же надо было спасать, потому что я купил ее. Двадцать
соток. И где-то имелось у меня еще два аршина, которые должны были
принадлежать мне навсегда уже бесплатно. Может, из-за этих двух аршин
я больше всего и переживал. Был раздражен и зол, хоть и неизвестно, на
кого во Вселенной.
Надо было как-то обороняться от той ненасытной прожорливой Вселен-
ной, что-то делать. Но что - не укладывалось в голове. И никого рядом,
с кем можно было бы посоветоваться. Люди, казалось, вообще разучились
говорить друг с другом, отказались от человеческого слова. И сам я
строился, ставил свою хату как-то не по-людски. Не в деревне, а на от-
шибе, на бугре среди поля, у небольшого лесочка и такого же маленького
болотца в глуби его. Этот бугор, лесок и болотце и привлекли меня.
Взяли за душу, сжали сердце и сказали: живи здесь на свободном, не за-
нятом никем месте.
Я пришел сюда среди ночи, будто кто-то навел меня. И при свете мо-
лодой луны, когда черемуха, словно мотыльками или серебряными монета-
ми, осыпала землю лепестками. Задыхаясь от головокружительного аромата
цветов, я забил первые колышки под свою хату. И в ту же ночь ощутил,
что это место очень и очень непростое и совсем не пусто. Услышал и по-
чувствовал буйство жизни. Жизни прежней и сегодняшней, беспрерывной.
Потому что очень уж красиво здесь было, празднично и легко, свято. А
свято место пусто не бывает. В болотце по колено кустам стояла еще во-
да, и в ней почивали звезды. Их сон охраняли золотые в ночи цветы ку-
пальницы. Вышла из болотца, ступила на край холма высоченная черемуха;
будто отдалась молодой луне. Два куста калины, рябина, боярка, а еще и
вишенник был там. Должен, должен здесь кто-то жить.
И я не ошибся, как выяснилось уже позднее. Место это на земле было
тоже занято, застолблено временем. Когда копнул поле на краю леса, на-
толкнулся на чей-то след. Нашел кучу истлевшего горелого железа, обож-
женные камни и уголь. Обрадовался, что ступил в чей-то след. Благодат-
ное место древнему человеку будет благодатным и мне. И древний человек
в первую же ночь, в сбитом на скорую руку сарайчике, пришел ко мне в
гости, рассказал про этот тихий угол.
А проведал он меня вместе с рыжим котом, моим старым знакомцем.
Только теперь это был совсем не дикий кот. Он стелился перед древним
человеком, слушался его и прислуживал ему. Как всякий не очень воспи-
танный кот, который впервые видит человеческое селище, он сразу же
вскочил на стол. Без приглашения и стыда принялся уплетать все, что на
ту минуту там было. Я думал, что сало. Потому что ладный кусман того
деревенского сала как раз и лежал на столе, а еще добрый окраец житно-
го душистого хлеба.
Именно к хлебу и припал кот. Я удивился: что же это за кот, если не
любит сало? Не верил своим глазам. Кот плевал на сало и ел хлеб. Древ-
ний человек искоса глянул на него. Кот устыдился, умильно-заискивающе
заморгал в мою сторону. Я разрешающе кивнул головой и, как ни жалко
мне было, подвинул ближе к нему сало.
- Не надо, - остановил меня древний человек. - Он истосковался по
хлебу. Сала, мяса он в своей жизни знал вдосталь. А вот хлеба ему
всегда не хватало.
Оказывается, этот сегодня глухой и заброшенный угол стоял на боль-
шом торговом пути. И озеро здесь в свое время было озером, не болот-
цем, поросшим пружинистой осокой, а возле него - железоплавильня. И
семь холмов, как семь голов, возвышались над тем озером. Первая голова
- церковь, вторая - костел, третья - кладбище, четвертая долгое время
пустовала, росли на ней семь вековых дубов. Позднее те дубы полюбил
царь Александр II. А когда его убили во имя светлого будущего и всена-
родного счастья, среди тех дубов поставили царю памятник. На пятом
холме жил пан со своей пани, на шестом роскошествовала ветряная мель-
ница. И новый, привезенный издалека ветряк угодил на свой исконный
фундамент. Только пользы от этого уже никому, забыли, как надо кру-
титься, крылья, искрошились жернова, умерла душа, ветряк разучился мо-
лоть и не мелет. Думает.
- А где ты сам жил? - спросил я древнего человека.
- А я всюду. Везде мой дом, - легко ответил он. - Потому теперь и
здесь я перед тобой.
- Что это, знак мне какой-то? - заторопился я, потому что древний
человек намерился уходить.
- Человече, помни, время не знает и не признает знаков, - сказал
он. - Знак всему только ты.
Но я не поверил ему, потому что был живой и хотел жить, строил ха-
ту, хотя и не понимал, зачем мне та хата, когда вот-вот на Землю падет
комета и от самой уже Земли, считай, и от меня не останется никакого
знака. Не с кем было об этом и словом перекинуться, словно я ставил
хату на необитаемом острове или даже на некой, не знающей человека
планете в далеком космосе.
Древний человек больше не объявлялся. Не видел нигде я и рыжего ко-
тика, хотя похожих на него котят и взрослых уже котов и кошек по де-
ревне множество.
Помогали мне строиться два плотника - отец и сын. Но они, невоору-
женным глазом видно было - родом не из Назарета, а откуда-то из По-
лесья. Хотя и сам я не из земли Ханаанской, но все же пытался погово-
рить с ними о комете, о судьбе Земли. Они уходили от разговора и хоро-
шо умели это делать. Стоило только перевести беседу на мою хату, какой
она будет, и я забывал о судьбе Земли и о всех кометах мира. Земля су-
жалась до размеров моей печи. А я очень хотел, чтобы в хате была нас-
тоящая деревенская печь, с черенью и полатями, со всем тем, что взрас-
тила меня и согрела на всю жизнь, чей дух я не забыл и сегодня. Все
мы, деревенские, из полатей и черени, из того огня, что манит и бьется
в зеве печи. И мои полещуки были не только умелыми плотниками, но и
такими же природными печниками. На все руки мастера, как водится за
настоящим деревенским человеком.
Только я задал им задачу. Хотелось, чтобы моя печь была одновремен-
но и деревенской и немножечко, самую малость, городской. Не каминок,
как это было раньше заведено, а настоящий городской камин.
- Распуста, - мотал головой старый полещук. Молодой молчаливо с ним
соглашался. - Один только перевод дров. Ни кабану чугун бульбы сва-
рить, ни человеку горшочек каши.
Но я упорно настаивал на своем. Не только касательно печи. Много
было и других выкрутасов, залишек окон, дверей и обязательно застек-
ленная веранда, порог пусть будет высокий, чтобы можно было вечером
или ночью сесть на него и посидеть.
- Комаров кормить, - ворчал старый, но все же подчинялся. - Плати
гроши, если они у тебя курами не клеваны. Ставь бутылку. Зробим.
Со старым так-сяк столковаться можно было. И о комете поговорить,
особенно когда на столе жидкий доллар не менее сорока градусов.
- Комета, братка, сила, - начинал он. - Паровоз тоже сила. Но паро-
возов больше нету. В коммуне их остановка. И я вот сегодня всем говорю
- с топором в руках не пропадешь. Марка, Марка, тебе говорю, кидай то-
пор, пошли выпьем. - Это уже сыну.
Марка бросал топор и молча, с усмешкой на губах садился за стол,
пряча в ладони эту свою усмешку и рот. Говорить он не говорил совсем.
Похоже, в жизни его смогли обучить только трем вещам: смеяться, махать
топором, пить водку.
Этот всем обделенный человек и удивил меня, когда я уже при свете
дня вновь повстречался с котом. Думал, что больше не увижу его. И пос-
тоянно чувствовал некую перед ним вину, упрекал себя, что в тот приход
вроде пожалел ему хлеба. А со времени нашей последней встречи миновал
почти год. И хотя я не жил здесь постоянно, всегда вспоминал кота,
тосковал о нем и искал его. Был уверен, что на этом свете его нет. Не-
даром ведь он приходил ко мне вместе с древним человеком. С того света
приходил.
И как было приятно, когда кот объявился вновь. Пришел или, вернее,
приплелся в мою почти построенную хату, только печь осталось сложить
да камин зажечь. От прежней его панской вальяжности на этот раз ничего
не осталось. Не дикий и гордый красавец-котяра, а какая-то старая об-
лезлая кошачья шапка. Изможден, как некогда его мать. И, увидев его в
тот день, я сначала так и подумал: передо мной кошка. И где-то в лесу
у нее котята. Подумал так потому, что вопрос, кот это или кошка, был
спорным для всей деревни. Она жила этим несколько лет подряд. Несколь-
ко лет длился бурный деревенский референдум.
Там, в необозримой дали от деревни, в столице и во всех иных горо-
дах, люди сворачивали друг другу головы, чтобы решить, какой быть
стране, каким путем идти, какое иметь знамя и герб, нужен ли им, той
же деревне, президент. А деревня выясняла, бурлила от незнания и неу-
веренности, кот это или кошка. Организовались даже две партии. Одна -
женская, вторая - мужская. Женщины утверждали, что это дикая кошка,
ворует иногда с их подворий цыплят, кота бы они уже давно подловили.
Мужчины, наоборот, настаивали, что это кот и что у него очень даже
есть чем это засвидетельствовать. Кот, и только кот портит их домашних
Манек и Катек. По улице не пройти и в хату не вступить - всюду одного
только рыжего окраса коты. Борьба партий проходила с переменным успе-
хом, в зависимости от времени суток. По ночам верх одерживали женщины.
Мужики с ними соглашались: кошка. А когда рассветало и надо было вста-
вать, приниматься за работу, мужики обретали себя и выдавали что-то
вроде: нет, все же это кот.
Я жил один и потому не колебался. Твердо держался мужской линии. И
хотя судьба Земли волновала меня куда больше кошачьего пола, все же не
удержался, чтобы не удостовериться своими глазами, какая все же партия
идет правильной дорогой, к какой в случае чего присоединяться. Похоже
было - к мужской, хотя коту пришлась не по нраву моя настырность. Ка-
кой же это кот любит, чтобы ему заглядывали под хвост даже при решении
партийных вопросов? Он раскровенил мне руки и вырвался. Ощерил зубы,
словно предупреждал, что дотошное правдоискательство может плохо для
меня кончиться. И я понял белорусского классика, который сказал, что
за правду мало стоять, за правду надо и посидеть. И я не без оснований
опасался за свои горло и глаза, потому что он стал охотиться за ними.
Спас меня Марка. Оказывается, я напрасно обижался на него.
- Псик. Кинь придуряться, - сказал он коту. - Иди ко мне.
И бешеного кота словно подменили. Такой сразу стал домашний, ласко-
вый и послушный. Заморгал и пополз на животе к Марку.
- Диво, да и только, - сказал я, заторопился, пытаясь сказать
что-то еще, разговорить Марка. Но он не отозвался на мой голос, как в
свое время и этот рыжий кот. Сделал вид, будто меня нет, а может, и на
самом деле я для него не существовал. На всем белом свете были только
Марка да кот. Кот на животе подполз к его кирзачам и узеньким быстрым
языком облизал их.
- Вставай, - сказал ему Марка, - пошли.
И не оглядываясь, первым ступил на высокий порог. Прошагал по отк-
рытой веранде и взялся за клямку дверей в хату. Кот послушно потянулся
за ним.
- Что же это такое? - с удивлением и где-то даже испугом обратился
я к старому плотнику.
- Помолчи, - коротко осек он меня. Но тут же смилостивился: - Не
мешай им, человече. Они лучше нас знают, что делают. И делают по-чело-
вечески, как заведено.
Марка открыл двери, отступил немного назад, пропустил кота. И кот
вошел в хату. Вольно стал посреди ее и вопросительно посмотрел. Марка
трижды кивнул головой:
- Слухай, нюхай, смотри.
- Так, так... - затакал отец Марка. Я молчал, потому что сам слу-
шал, нюхал и смотрел.
То же делал и кот. Только я не трогался, не сходил с места, а кот
трижды по кругу обошел хату, заглянул и обнюхал каждый угол. В одном
что-то обеспокоился, припал носом ко мху, выдрал клок его из стены и
ударил по нему лапой. Из того клока мха вылетел молодой еще, черный
шмель. Кот не дал ему подняться, сгреб на взлете лапой, раздавил на
полу и проглотил.
- Так, один попался, - отозвался отец Марка. Кот же что-то удовлет-
воренно проворчал, почихал в угол. Может, отдавая должное не только
своей ловкости, но и ловкости шмеля, вспомнил его сладкий мед. Закон-
чил обход хаты. И подгребся уже не к Марку, а ко мне.
- Чисто, чисто, - услышал я довольный голос старого. - Докладывает,
мух и мин в хате нет. Хозяина признает. Теперь он твой, человече.
Но то котиное признание пришлось не совсем мне по вкусу. На свою
беду, растрогавшись, я сел на стул и взял кота на руки. Гладил его по
шерсти и против шерсти, по голове и меж ушей, под горлом, где, знал,
коты особенно любят, чтобы их гладили. И он прижмуривал глаза и мурлы-
кал, словно это была не моя шершавая ладонь, а ласковый язык его мате-
ри. Мурлыкал и от удовольствия замирал, и выпускал во всю свою длину
когти. А когти у него были что надо, на все сто. Есть такой милый лес-
ной зверек - рысь. И я думаю, что дикий кот на моих коленях по когтям
не уступил бы рыси. Не уступил бы их остроте и хищной мощи. Я вспоми-
нал коршуна и не завидовал ему.
Кот ласкался сам и ласкал, драл мое тело. Не сознавая, видимо, это-
го, потому что за всю жизнь его никогда никто не погладил по голове,
не сказал доброго слова. Невысказанная нежность копилась в нем, и вот
сейчас он от чистого сердца одаривал ею меня, не догадывался о хищной
силе своих когтей. Я был первым, кому он выказал свою нежность, кото-
рой хватило бы, наверно, на весь белый свет. А получил ее и познавал я
один. И до поры до времени, сколько мог, терпел. Терпел, терпел и не-
достало терпения и деликатности. Слаб человек. А кот только входил во
вкус. Бархатно похрапывал, благодарил меня и хату, что приняла его,
ширил границы нежности. Сначала легонько, лапой поскребся о сорочку на
моем животе. А потом резанул, приголубил и живот. Я взвыл и почти
сбросил кота на пол.
Услышал, как в голос хохочет старый плотник. Глянул на Марка, уви-
дел его обычную усмешку из-под ладони. Это был знакомый мне раньше
Марка, молчаливый, усмешливый и придурковатый. Кот, ничего, видимо, не
понимая, но еще хмельной от только что пережитой радости, раскачивался
с боку на бок и был очень смешной в своей растерянности. От обиды и
расстройства у него обмякли и обвисли усы. И хвост, кажется, потяже-
лел. Я корчился от боли. Ко всему было еще и стыдно. И тут я снова ус-
лышал голос Марка:
- Михля, Михля! - сказал он дважды, попеременно показывая пальцем
то на кота, то на меня. - "Михля" по-нашему - телепень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10