Никогда никого не видел, кроме самого себя, никому не
наступал на пятки и никто не подрезал их мне, никто не дышал в заты-
лок.
- Кто ты такой? Откуда пришел? Куда идешь? - спросил я, с недоуме-
нием уставившись на своего ночного гостя, понимая всю нелепость этих
вопросов. Потому что одни только дети, и в определенном возрасте, име-
ют на них право.
Что-то непонятное происходило и с моей головой, потому что я сразу
же услышал ответ:
- Чего ты нудишь, чего ко мне цепишься? Сам Дарвин не сумел ничего
ответить, а ты мне мозги дуришь.
- Ну, котяра, ну, котяра... Сейчас ты у меня...
- Ага, а если ты у меня сейчас?..
Котик мой оказался с характером. И стремление поставить его на ко-
тиное место оказалось напрасным. Я был перед ним как те же забитые
мной в детстве медянки, без рук, без ног, без языка и слуха. Не спо-
собный наказать своего обидчика, немой укор прочитал в его лучисто бе-
шеных глазах. И понял, что все это мне только прислышалось. А если я
кого-то и слышал, то только самого себя из глубины и давности времени.
А котик скорее умолял меня помолчать, потому что это была минута его
молитвы, что-то вроде моления медянок и моего моления в детстве. Моле-
ния, о котором я забыл, не донес до сегодняшнего дня. Прошел где-то
мимо самого себя. А может, и хуже того, гадко и большой грех врать се-
бе. Всю свою жизнь смотрел на самого себя исподлобья, наблюдал из-под
локтя и врал себе: нет, я совсем иной, я лучше.
А когда был уже не в состоянии дальше врать, когда подобие станови-
лось неоспоримым - убивал. Убивал на самом деле того лучшего, что жил
во мне и бередил душу, как убивал все живое, непохожее на меня в нача-
ле своей жизни, как вот только что по старой памяти хотел прибить ко-
тика. И прибил бы, не будь на мне милостивого глаза, от которого счис-
тились, растаяли, отпали с души ржавчина и накипь. Прибил бы походя, и
без особой печали и злобы, если бы кто-то из тех, кто так далеко, не
напомнил, что этот котик и есть я сам. Только в начале жизни.
И немой укор был в глазах кота, когда он сейчас вот заглянул в гла-
за мне. Напрасно я так пренебрежительно относился к нему: старый без-
домный кот, может, еще и лишайный, чесоточный, потому что всю жизнь на
помойке. Черта лысого я знаю что-нибудь о нем, черта лысого я знаю
что-то и о себе. В самом деле, я знаю, что ничего не знаю.
II
Он родился без имени и рос безымянно. Безымянно должен был умереть,
еще слепым: котят ведь надо топить, пока слепые. Их было шестеро у ма-
тери. Молоденькая кошка, ничего не зная о жизни, была стеснительной и,
чтобы окотиться, избрала глухой и темный угол на чердаке. Но теплый, у
лежака печной трубы. Лежак этот выложен давно и от времени местами
растрескался. В более глубоких трещинах накопилось уже порядочно сажи.
И потому на чердаке всегда держался запах горелого сухого дерева, как
в погожий день летом возле кострища. Сладко повевало сухой обожженной
глиной и еще чем-то вкусным, что весь свой век творила царица дома,
крестьянская печь.
Возле лежака на просушенной до звона жести было хорошо насыпано
речного белого песка. И хотя он давно уже сухой, в нем сохранялась па-
мять реки, водорослей, рыбы, йода. Песок был родной и целительный. И
глина была целительной. Ее можно даже есть, что молоденькая кошка и
делала, первое время не догадываясь, почему и зачем она это делает.
Может, из той глины и явили себя Божьему свету ее дети, потому что бы-
ла она не гулящей, держалась хаты, чтобы мыши не забывали, что есть в
той хате хозяйка. Один только раз выбралась на почерневший уже мар-
товский снег, прошлась палисадником возле хаты, взобралась на тот же
чердак. И вот, на тебе.
По своей мартовской памяти она пришла на чердак котиться, строгая и
аккуратная. Речной белый песок, рудой дубовый лист, серая от времени,
сухая сосновая стружка приняли и надежно скрыли кошачий грех, не оста-
вив и знака, вобрали ее послед, сохранив только стойкий, на весь чер-
дак, кошачий материнский дух, привлекающий иногда блудливых котов. Но
кошка умела отстоять свою материнскую непорочность и жизнь своих нас-
ледников. Такая в ней пробуждалась злость и лютая сила, что шерсть
вставала дыбом. Она потом сама удивлялась этому, облизывая красным
кинжалом языка своих мурлык-ворчунов. Иногда в запале разносила их и
прятала по углам, но быстро спохватывалась, собирала в пушистую, го-
ворливую кучу на белый песок у лежака. Умывала. Но они были уже до-
вольно-таки грязные, потому что родились все же на чердаке и жили сре-
ди дыма, всегда в полумраке. И кошка стремилась их отмыть, чтобы
кто-то, не дай Бог, не подумал, что она в самом деле согрешила неиз-
вестно с кем. В деревне насчет этого строго, деревня вам не город, от
ее всевидящего и строгого глаза не спрячешься не то что на чердаке, а
и на том свете.
Когда на улице шел дождь, по чердаку гулял холодный ветер, такие
восходили сквозняки, что кошка просила затопить печь. И там, в доме,
будто слышали ее. Хозяйка тоже была с прибытком. И кошка ведала об
этом. Но, не в пример кошке, котят у той родилось только два. А у нее
шестеро. Так что кошка и гордилась собой, и сочувствовала хозяйке. А
та, в теплом доме, может, невольно сочувствовала ей на чердаке. В хо-
лод и в дождь протапливала печь. И каждый раз кошка на чердаке плака-
ла. Не только от того, что сквозь трещины в стояке сочился дым, а от
собственных неясных мыслей, от избытка материнских чувств. А еще нем-
ного от стыда: что же это она сотворила? Покинула дом в ту самую пору,
когда ей необходимо быть в нем. Как там хозяйка без нее борется с мы-
шами? Люди ведь такие неповоротные, даже мышей не научились ловить.
Это была ее, кошки, работа. Не в пору, не в пору подперло ей, примет
ли, прокормит ли хата шестерых ее детей, как встретят, что подумают о
ней хозяева. Боялась показаться на глаза, будто заранее предчувствова-
ла что-то. Вот почему уже без всякой видимой угрозы порой и во сне
вставала у нее на загривке шерсть дыбом, летели из нее искры.
И все же первые дни ее материнства пробежали ничем особо не опеча-
ленные. В самом деле, что кошке в этом мире для полного счастья надо?
Чтобы была своя хата, чтобы было в ней всегда тепло и мухи не кусали,
чтобы лежали под боком сытые котята и имелось самой что-нибудь на зуб
взять.
Все это у кошки было, а особое счастье наступало, когда в доме за-
жигали печь и в трубу шугало пламя. Голос того пламени достигал лежа-
ка. Лежак начинал мурлыкать, петь сам, как сытый кот, что широко и
желто разлегся на чердаке. Это скребся в переходах и изгибах печи, на-
бирая силу, огонь. Безымянных еще котиков аж подбрасывало от дарован-
ной им жизнью ласки, и они подпевали лежаку. А кошка жила ожиданием
этой благословенной минуты. Оставляла одних и шла на охоту. Разлежи-
ваться ей было некогда. Не очень-то понежишься, когда у тебя на шее
шестеро, больше о хлебе на каждый день думается.
Разной живности вокруг котиной берлоги, надо признать, хватало, по
крайней мере, в первое время. Чердак дал пристанище не только кошке и
ее детям. В самом низу, на первом этаже, а вернее, в подполье, безос-
тановочно правили свадьбу, размножались и жировали в отсутствие кошки
мыши. Наиболее наглые стремились приватизировать и ее жилплощадь. Но
когда они, изгнанные из дома демографическим взрывом, попадали той по-
рой на чердак, живыми их больше никто не видел.
На втором этаже... Нет, о том втором этаже кошка запретила себе ду-
мать. Там жили ее хозяева, или те, кто считал себя ее хозяевами. Пусть
так оно и будет, кошка все равно хорошо знает, что она гуляет сама по
себе. Хотя ее уже и тянуло к ним, она скучала по их голосу, даже руга-
ни, безладью. А жило на том этаже много народу. Полных три человечес-
кие семьи. И они тоже росли. Кошке было что вспомнить и у кого поу-
читься. Скучно, скучно жилось ей все же на чердаке. Но всему свой
срок. Настанет день, и она объявится перед ними сама и шестеро ее ко-
тиков. Она докажет своим хозяевам, что тоже даром времени не тратила.
Третий этаж, ее сегодняшнее пристанище, был наиболее плотно и густо
заселен. Одних воробьев - что тех китайцев, в самых непредсказуемых
углах. Можно лапой, словно вилкой, доставать их из-под стрехи, где
только две дранки и щель между ними. Глупая, хотя и жизнелюбивая птица
- приживается всюду быстро, и плодится легко. Не менее глупые, хотя и
корчат из себя невесть кого, голуби. Ходят по земле, будто матросы,
вразвалочку, выкобениваясь, цирлих-манирлих, и этим цирлих-манирлихом
довели себя до того, что мозги у них набекрень. Воробей - худой и без
претензий дурак. Голубь - дурак манерный, жирный. И дураков тех жирных
и манерных кошачьей головы не хватит, чтобы посчитать всех. Загадили
чердак.
Но - печальный вывод молодой и умненькой кошки - все на белом свете
имеет свой конец, все со временем катится в тартарары. Еда на то и да-
на, чтобы ее есть, а съев, искать новую. Ничего и никого без живота
нет на этом свете. Живот правит миром.
Воробьи дураки-дураки, а соображают, не без воробьиного своего царя
в голове, облетали чердак за километр. Чирикали, поддразнивали кошку
где-то со двора, с деревьев, со стороны сарая. Самые отчаянные похажи-
вали и по крыше хаты, снаружи. Один из них пристроился даже, гадость
болотная, капельку белую пускать с вильчика перед самым ее носом. Пус-
кал и заливался, щебетал, но на чердак ни ногой. И кошка могла только
представлять, какой он вкусный, мягкий, да видеть его во сне. Голуби
же на ее столе не переводились долго, но ни одного из них на чердаке
уже не было. Кошка съела последнюю глупую голубку, что прилетела голу-
биться с таким же дураком на чердак к ней, растопырилась, расквохта-
лась. Только перышки чистить стала - тут ей и амбец пришел. Она даже
не поняла, что случилось. Может, думала, что этак голубок ее разошел-
ся. Подумала радостно - и оказалась в лапах кошачьих.
И все. Не хочешь, а вынуждена отправляться на поиски чего-нибудь
съестного. Три дня во рту ни макового зернышка. Котята высосали ее
так, что она уже без ветра, на легких сквозняках шаталась. Кое-как
спустилась с чердака на порог и скромненько попросилась в избу. Две
матери глянули одна одной в глаза и поняли друг друга.
- Залетела, холера тебя бери, - сказала хозяйка. - Я вот тоже на
старости лет залетела.
Кошка согласно и с искренним сочувствием облизнулась. Врать она не
умела, скрывать, кривить душой не научилась. Что в голове - то и на
языке. Как женщина и мать, хозяйка посочувствовала ей, укорила и на-
кормила. Но и проследила. И вскоре следом за кошкой оказалась на чер-
даке:
- Батюшки-светы, да здесь целый зоопарк. Раз дала - шестерых при-
несла. Что делать будем?
Кошка стала лизать руки хозяйке, да так старательно, что ту на
мгновение будто обожгло. Она быстренько порскнула с чердака опять в
избу. Там уже во всю ивановскую голосили ее дети, мальчик и девочка.
Она погукала им, покачала, сказала несколько ласковых слов каждому и
дала грудь сразу обоим, правую и левую. И пока они сосали и чмокали,
пускали белые радостные пузыри, о чем-то отрешенно думала, посматривая
в окно.
Кошка на чердаке только начала растаскивать котят по укромным уг-
лам, как хозяйка снова оказалась там, но уже с кошиком в руках, реши-
тельная и спокойная.
- Котята любят, чтобы их топили, пока они слепые, - почти пропела
она, подбираясь к лежаку.
Кошка вздулась, как кожаный футбольный мяч, взняла ввысь каждую
свою шерстинку на загривке. В глазах зажглось электричество, хвост за-
искрил.
- Пусть будет по-твоему. Пусть этот останется, - сказала хозяйка. -
Ну, чего в руки не даетесь, такие мягкие, красивые котики... - и одно-
го за другим стала кидать в кош.
Рыжеватый и, кажется, самый немощный котенок все же успел отползти
и вщемиться под лежак. Одна только точка, белая мордочка с красным
мокрым носиком.
- Хитрун, - сказала хозяйка, вытаскивая его. - Рыжие, они все не-
людские. Разумник, лобастый. Пошел в кош.
Отправляя котенка в кошик, она не удержалась от умиления, поцелова-
ла его в нос, как означила. Но на том ее милость к рыжему котенку ис-
черпалась. И разъяренной кошке, чтобы хоть немного успокоить ее, выб-
рала и оставила совсем другого, черного крепыша. Утешила:
- Не принимай так все к сердцу, молодая, глупая еще. Будешь ты -
дети будут. А шестерых сразу без мужика и здоровой деревенской бабе не
продержать. Изведут со света.
Кошка выпустила целый сноп электричества и что-то сказанула ей в
ответ такое, что хозяйка бегом бросилась прочь, едва не переломала се-
бе кости. Под ней уже в самом низу обломилась на лестнице ступенька.
Тяжелая, видимо, была ноша. Тяжелая, но ничего не попишешь, если ко-
тят, пока они слепые, не топить, разведется их больше, чем людей.
Вскоре к берегу речки понуро подошел лет восьми-девяти рябой маль-
чишка с кошиком из ракиты, наполненным какими-то бумажными, тихо шеве-
лящимися свертками. Стоял и смотрел, как кружит вода, как крутит тече-
ние возле берега под кустами склоненной лозы, шмыгал носом, видимо, от
сырости. К нему подошли еще два мальчика, похоже одногодки. Спросили
вместо приветствия:
- Ты что, рыбу кошиком ловить собрался?
- Нет, не рыбу, - уныло отозвался мальчишка. - Котиков топить буду.
- А мы уже подумали, что ты это сестричку новую и братика на рыбал-
ку принес.
- Детей в кошике не носят, - серьезно сказал мальчик. - Детей не
топят. Только котиков. А я вот не знаю еще, как их надо топить.
- Мы тебе поможем. Научим, - с радостной готовностью предложили
друзья. - Все наши бураки пошли полоть, а нам делать нечего. Теперь
вот есть работа. Давай своих котиков.
Сразу определился и командир, стройный, пряменький, словно гвоздик,
мальчишка в потрясной майке с зелеными обезьянами по всему животу.
- Пердун, дуй за снарядами, - приказал он тому, с кем вместе при-
шел. - Собирай камни, немецкие корабли топить будем. А ты, Михлюй, го-
товь к плаванью линкоры и крейсеры.
Михлюй, рябой мальчишка с кошиком в руках, повеселел:
- С тобой, Кастрат, никогда не скучно.
- Это уж точно. Со мной не заскучаешь, - согласился Кастрат.
И закипела работа. Пердун подносил камни, сухие комки глины и реч-
ные окатыши. Кастрат их сортировал, был он, по всему, парень обстоя-
тельный и смекалистый. Равномерно горками раскладывал по берегу снаря-
ды, чтобы потом удобно и бесперебойно стрелять. Михлюй доставал из ко-
шика свертки, разворачивал каждый, оповещал:
- Черный - миноносец. Оставим напоследок. Серый. Бронекатер. Тоже
на после. Рыжий, верткий, пару много. Крейсер.
Михлюй, как совсем недавно и его мать, склонился над котенком, при-
ложился к его красному мокрому носику. На какое-то мгновение веснушки
на лице его потемнели и в глазах пробежала тень. Но только на мгнове-
ние. Задора и веселья поддали друзья, приспешили:
- Давай, не распускай нюни, не тяни резину.
И сверток с рыжим котиком взвился в небо, шлепнулся в воду почти на
середине реки, на быстряке, где вода, казалось, аж грызет отмель. Мо-
жет, именно это котенка и спасло. Вода сразу же приняла его, разда-
лась, подхватила и понесла. А когда явила его опять белому свету, он
был уже недосягаем для снарядов воителей.
Набрякшая от воды газета разворачивалась. И вскоре котенок плыл по
реке Лете на распростертом газетном листе, как на плоту. И там, на са-
мой середине реки, с ним случилось невероятное. Ныряние в белом бумаж-
ном саване пошло ему на пользу. Омытые целительной криничной водой
древней реки, глаза у него раскрылись. Водокрещение сделало его зря-
чим.
Котенок, словно сквозь туман, видел мальчишек на берегу, все они
были для него на одну колодку, хотя немного выделялся Михлюй, что-то
мелькнуло в нем знакомое. Похоже, еще не видя, еще на чердаке под бо-
ком у матери, он уже знал его, чувствовал, как и весь дом. И от Мих-
люя, казалось котенку, ветер доносит дух хаты и печи, то, чего его ли-
шили, запах его молочных братьев и матери-кошки. Но все это уже отхо-
дило, отплывало вместе с оставленным на берегу родным домом. Набегало
же совсем иное. Он видел. Видел синее бесконечное небо над собой, теп-
лое рыжее солнце над головой. Солнце, будто бритвой разрезающее мутную
бель пленки в его глазах. Перед ним была бесконечная стремительная
гладь воды. Хотя речушка совсем маленькая. Но ведь и котенок малень-
кий. Он еще даже не понимал и не представлял границы воды и неба. Вода
и небо были для него едины. И, как ни удивительно, он ни капельки не
боялся воды, словно это была его новая мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10