Само собой, конечно, какая голова, такой и рынок. И оттого
порой на той новой голове-морде прыщи лезут. Видные прыщи, белеют,
краснеют, соборятся, элдэпэрятся и еще что-то подобное вытрюшивают.
Одно неудобство - путаница все же образуется и без третьей мировой
кошачьей войны. Никак две моих головы не могут договориться меж собой,
прийти к согласию. Одна отдает приказ - направо, вторая - налево. В
общем-то, все, конечно, как и раньше: на месте бегом, шагом марш? Хо-
рошо еще, что мне, как тому орлу, приладили только две головы. А если
бы больше, чувствую, они просто бы меня разодрали. А так я пока жив и
во здравии, головы командуют, а я ни с места, пусть сами между собой
разбираются. Которая победит, той и буду подчиняться. Сильная голова -
это настоящая голова. Но если уж они меня допекут, пусть пеняют на се-
бя, обе, как тот петух, топора попробуют. Только вот с глазами непо-
нятное, и мысли в голове путаются. Многое и многих не узнаю, многие не
узнают меня. Не пойму что-то я, на каком свете нахожусь, говорят, что
в раю, но что-то в этом раю подозрительно горячо. Похоже, преждевре-
менно, без кончины и похорон, началась моя двенадцатая жизнь. И я вре-
менно сегодня всюду и нигде. Всюду одна только моя тень, силуэт, приз-
рак меня.
Потому я все и знаю о рыжем котенке. Моя жизнь перепутана с жизнью
того котенка и со всеми моими одиннадцатью житиями, что раньше проис-
ходили. Перекрестились дороги, сошлись на какой-то точке в пространс-
тве и времени. Отсюда и мое знание того, что было и есть, только вот
не дано знать, что будет, сокрыто от меня. Если есть холодильник - бу-
дет пиво холодное. Но это опять условно: если есть холодильник, если
будет электричество, если буду еще я и будет у меня это пиво.
А сам я с уверенностью могу только одно: засвидетельствовать. Была
жизнь, и был рыжий котенок. И был я. Подобно котенку, я плыл по своей
Лете. Котенка бросили в реку, чтобы уничтожить, утопить, пока он сле-
пой. А я вошел в ту же воду по собственной воле и желанию, когда мне
не исполнилось еще и года. Я уже научился ходить и, видимо, очень гор-
дился этим. Ходил по суху, аки по морю. По тверди добрел до берега ре-
ки и ступил в воду. Думал, что вода и твердь земная одно и то же.
А может, так оно и есть на самом деле. Вода спасительно, как рыжего
котенка, приняла меня, течение реки подхватило, понесло в белый свет
мимо родной хаты, на дворике которой еще не потерялась моя тень, не
угас мой смех и плач. И я счастливо помахал самому себе рукой, про-
щально засмеялся. Меня не пугала вода, она была такая же усмешливая.
Плыть самому мне было в новинку, до этого же меня только купали, мыли
в корыте или ночевках.
Речное течение несло, возвращало меня туда, откуда я пришел. Но я
был в ту пору бессмертен, хотя и не догадывался об этом. Дети до года
не могут утонуть. Они в самом деле, будто одуванчики на зеленом лугу
жизни, сотканы из солнечного луча, воздуха и смеха. Котята, и дети, и
все другие, наверное, существа, которым не исполнилось и года. Они еще
не познали жизни и потому легки под крыльями своих безгрешных ангелов.
В эту пору они сами еще способны летать и, наверно, летают. Летают, но
потом забывают об этом, время и жизнь подрезают им крылья.
Я радостно начал плавание по своей Лете в небытие. И нигде впереди
не было спасительной камышины, за которую бы смог зацепиться и задер-
жаться. Ее и не могло быть. В нашем человеческом плаванье по нашей ре-
ке Лете таких камышинок не бывает.
Меня выхватил из воды случайный прохожий. Не сразу, правда, выхва-
тил, потому что очень был любопытный. Удивился, что это такое - ма-
ленький ребенок, дитя, плывет и не тонет, хотя был наслышан, что дети
до года не тонут. В жизни, в воде они как поплавки для взрослых. И
жаждал убедиться, правда это или врут люди. А еще интерес его разби-
рал: если это правда, то доплыву ли я вот так до Черного моря или нет?
Сколько же это времени ребенок может продержаться на плаву? Забавный и
любопытный был человек. Только нехватка времени, где-то уже стоял под
парами, дожидался паровоз, не позволила ему проследить, как малявка
доплавится до моря.
Заревел, позвал его паровоз, он опомнился, бросился в реку и выхва-
тил меня из воды. Я отблагодарил, расквасил голой мокрой ногой его
вздернутый любопытный нос. И закричал, заверещал что есть силы. В реке
мне было лучше. От его же промазученной шкуры пахло кислым углем и ды-
мом. К тому же, наверно, она была горячей, распарилась на солнце, буд-
то сковорода, не шипела еще, но уже пузырилась. А в реке такая прохла-
да, вода такая мягкая, ласковая. Мой спаситель, недолго думая, как та
же камышинка котенка, обземлячил меня и побежал к паровозу.
Как видите, у нас с котенком почти единое начало. Вообще у дере-
венских детей и котят, можно сказать, одна судьба, потому они так и
тянутся друг к другу. Хотя и должен признать, что никто так не издева-
ется над котятами, как те же деревенские дети. Но котята все им проща-
ют. Может, здесь сокрыто и нечто большее, потайное, может, они и в са-
мом деле братья не только по судьбе, но и по крови?
Много, много общего в моей и рыжего котенка судьбе. Но есть, я ду-
маю, и разница. Не совсем уверен, что полностью вернулся с того своего
первого плаванья. Кажется, так и продолжаю плыть к своему самому-само-
му синему в мире Черному морю. Все в моей голове, или, вернее, в двух
моих головах, смешалось в последнее время. Может, это совсем и не я
плыл по реке. Может, такое происходило только с котенком. Может, я и
есть тот котенок, а сам я все же утонул, стремясь добраться до моря.
Что-то я связался с этими котятами и никак не могу развязаться.
Всюду, куда ни глянь, коты, коты, коты. А встретишь человека - не сра-
зу и поймешь, чьи усы торчат на его лице, и лицо ли у него или что-ни-
будь иное.
Непонятное происходит сегодня и с моей головой, с мозгами. Все мы
сегодня немного медики. Я видел мозг человека. Хотел потрогать руками
ту материю, из которой зарождается мысль. И тайно надеялся: разберусь,
что такое человеческий мозг, куда как и сам поумнею. Материю и что-то
еще кроваво трепещущее увидел, но ни ума, ни понимания не обрел. Не
постиг, как это и откуда начинается мысль. Нечто такое высокое, веч-
ное.
И сегодня я убежден лишь в одном: тех мозгов в моей голове, если я
на самом деле человек, где-то под два килограмма. Между ними перего-
родка. Перегородка между "думать" и "делать", "созидать" и "разру-
шать". Что-то подобное тому, как устроено куриное яйцо: животворящий
желток и отделенный от него перегородкой-плевой питательный животвор-
ный белок. У меня это в последнее время нарушено. Пропали, исчезли в
моих мозгах перегородки. Когда такое случается с яйцом, каждая домаш-
няя хозяйка знает: яйцо уже не яйцо, а болтун. Все в нем переболтано и
плещется.
То же самое и в моей голове: переболтаны, спутаны не знающие удержу
мысли. Одна наскакивает, наезжает на другую. Подозреваю, что подобное
сегодня происходит не только со мной, не слепой же ведь, не глухой,
слушаю радио, когда-никогда смотрю телевизор и читаю президентские
указы. Сплошь вокруг одни только люди без перегородок в голове.
Припахивает, припахивает что-то человек в конце второго тысячеле-
тия, перезрел, зажился; как та рыба, гниет с головы. Но что мне до
этого человека? Мне бы с самим собой разобраться да с котенком, кото-
рый задурил мне голову. Может, это и есть мне наказание. Я же ведь
грешен, страшно грешен перед всеми котами на свете.
Стоит на берегу быстрой реки худой мальчишка в белой домотканой со-
рочке из такого же льняного полотна, покрашенные чернилами штанишки на
тесемочках-шлеечках. Из какого задрипанного зоопарка, из какой древ-
ности тот мальчишка? Я внимательно всматриваюсь, вижу что-то до боли
мне знакомое. Не я ли это сам? Не я ли немножко погорюю и начну вот
сейчас топить котят? Я ведь такой, как и он, настырный и любопытный,
как только родился, так сразу же и пошел играть в жизнь и смерть. Мне
охота посмотреть, как будут тонуть котята. В одной руке у меня измусо-
ленная краюха хлеба, а в другой - камень. Хлеб я доем, может, и котен-
ку дам, наверняка дам, я ведь не жадный. Дам и сразу же брошу в котен-
ка камень. Полетит прямо в голову ему. Я ведь меткий.
Нет, это не я. Не было со мной такого... Было. Было даже бездушнее,
хуже, потому что я в то время уже износил сорочку из полотна и штаниш-
ки на шлеечках.
Широкий и чистый проспект столицы, украшенный красными знаменами.
Какой-то праздник. Какой, точно не припомню, то ли День химика, то ли
строителя. Но куда более светлый праздник в душе. Только что прошел
обложной, щедрый дождь, ливень. Расхристанно и стремительно пробежал
по скрюченным от жары листьям деревьев, по черным от пыли и копоти
крышам домов. В десятки ручьев смел с асфальта грязь и мусор, как язы-
ком, вычистил, вылизал все вокруг, вернул траве лето и натуральность.
Обновил город, проспект, людей и меня в том числе. Небо еще слегка
кропит, но на нем уже солнышко, словно детский глазок, милое, чистое.
Легко дышится, легко думается, и ступается легко. Будто пришпоренные
лошади, в обе стороны бегут машины, творя на своем пути радугу-весел-
ку. Все понятно, предсказуемо и ясно, как в день первотворения. Празд-
ник!
Но что это там, впереди, на самой середине двух течений автомобиль-
ного потока? Кто-то или что-то судорожно бьется, крутится на асфальте,
на огороженном белой краской островке безопасности, где человеку и
всему живому гарантирована эта безопасность, когда его среди асфальта,
современной машинизированной реки Леты, прихватит красный глаз свето-
фора. Та же самая камышина - человек в своей Лете. И кто-то там то си-
лится встать на ноги, припадая к мокрому асфальту, то вздыбливается и
горбится сугробом, качается из стороны в сторону, будто огромная гусе-
ница ползет, такая же косматая.
Я всматриваюсь во что-то непонятное на черном асфальте и вижу, -
это не гусеница, это серый кот или кошка, и, кажется, с перебитым
хребтом, вплесканными в асфальт, словно приваренными к нему, лапами.
Ошалела, видимо, бедолага, обрадовалась летнему дождю, расчувствова-
лась, перебегала улицу, конечно, нарушала и угодила под машину. Мне
жутко и больно. И у меня печет, щемит каждый позвонок, все они сейчас
по отдельности, раздавлены, разодраны, болтаются на каких-то тоненьких
белых нитях-жилах. Кровоточат, сочатся сукровицей раскатанные колесами
машин руки.
И первое неосознанное устремление - сломя голову броситься на по-
мощь живому. Остановить, перекрыть бешеный лет автомобилей. Поднять и
вынести кошку хотя бы на обочину дороги, на тротуар, в прохладу де-
ревьев. Тогда у меня, видимо, не порушились еще перегородки в мозгу,
хотя, как стало ясно чуть позже, они уже были сдвинуты. Первое, дос-
тойное человека желание - помочь. Но уже следующее - благоразумное:
куда и как ты бросишься? Машины идут сплошным потоком. Никакого почте-
ния даже островку безопасности; наезжают и на него. И кошка крутится,
вертится меж колесами, будто вьюн на сковороде. И со мною будет как с
той же кошкой. Расплещут и вплещут в асфальт, побегут дальше, не огля-
нутся. К тому же на мне белая сорочка. Кошка, конечно, испортит сороч-
ку, окровенит.
Не думая больше, стараясь не думать, я отвожу взгляд от островка
безопасности, отворачиваюсь. Мало ли в городе под колесами машин гиб-
нет кошек и собак? Случается, и люди попадают. Вот людей как раз и на-
до жалеть, помогать им. Так уговариваю я себя, ублажаю свою совесть.
Но одна все же мысль не отпускает, свербит и сверлит голову. Я же
сельский, деревенский по натуре человек и знаю, что кошки избегают
умирать принародно. Коты и кошки - существа в высшей степени достойные
и порядочные. Когда чувствуют, что пробил их смертный час, покидают
суетный мир, дом и людей. Уходят из дома, зашиваются туда, где никто и
никогда не станет свидетелем того, как они покидают белый свет. Может,
их кто-то подбирает и уносит в мир иной, может, они сами роют себе мо-
гилу. Только никто и нигде, ни в лесу, ни в поле, не видел кошачьих
костей. Коты и кошки - это вам не люди, чьи кости и черепа разбросаны
всюду, как потаенно рождаются, так потаенно и отходят. Это святое. И я
должен исполнить великий закон природы.
Но ноги уже несут, тянут меня прочь от кошачьих страданий и зако-
нов, хотя я полностью сознаю, что в ту минуту и сам уже вне закона.
Торопливо шагаю по тротуару, несу в себе кошачий ужас и страх. И ле-
тит, летит камень, брошенный в котенка веснушчатым мальчишкой на бере-
гу речки Птичь. Летит через время и расстояния. Потому что я и есть
тот мальчишка, мои покрашенные чернилами штанишки на нем, я ведь в
свое время носил такие из кужеля на шлеечках. И они не истлели, они до
самой кончины приросли к моему телу. И котенок между небом и землей на
камышине, и кот или кошка с перебитым хребтом на окровавленном асфаль-
те столичного проспекта - все это тоже я. Потому что деревенские маль-
чишки больше котята, чем сами котята: наречено им жить - будут жить. А
нет - Богу видней, как распорядиться их жизнью и судьбой.
Вот откуда и почему я хорошо знаю сегодня, что происходило и проис-
ходит на свете с котенком. Когда нет в голове перегородок - нет грани-
цы мыслям и знанию. И у меня есть идея. Этого, правда, добра - идей -
хватает сегодня у каждого. Если бы их на хлеб намазать, мы бы только
одно и делали, что бесконечно ели и ели. И рот бы нам новый понадобил-
ся, и живот новый. Рот что небо, живот как земля.
А может, так оно уже и есть? Может, мы уже заимели такой рот и та-
кой живот, потому ненасытные? Залегли во Вселенной и, как корова жует
жвачку, пережевываем свои идейки. Потому так пусто во взболтанной на-
шей голове. Там, наверху, в космическом безграничье, мы, наверно, здо-
рово кому-то насолили, и он охотится за нами, постреливает в нас идея-
ми. Выпекает их и с пылу с жару, горячие еще, подбрасывает нам, словно
блины. А мы внизу отталкиваемся друг от друга, разбиваем лбы, чтобы
ухватить, опередить соседа. И оттого пусто не только в голове, но и в
нашем животе, одна только разлаженность организма. Что легко дается,
то легко и выходит. И этой легкостью мы загадили всю планету.
Опоганили свою матушку-Землю и теперь замахнулись на другие плане-
ты, на Вселенную. Космос нас привлекает и притягивает, мечтаем на
Млечном Пути выспаться и покуролесить, разгадать его тайны. Сколько же
это нашего хламья кружит в том космосе? Сколько дыр, скважин и проко-
лов над нашей головой? Какие только трясуны и колотуны не трясут и не
колотят нас сегодня, иных до смерти. Бесконечно длятся в космосе маг-
нитные бури, а у человека на Земле давит и жмет сердце, кружится голо-
ва, вдавливает и вкручивает его в сырую мать-землю. Среди зимы ни с
того ни с сего налетают грозы с громом и молнией. Бесконечно, словно в
лихорадке, то на одном конце Земли, то на другом возникают землетрясе-
ния. И земля утягивает, прибирает людей. Это сегодня, когда космос еще
только завлекалочка. А что будет завтра, когда мы, как татаро-монголь-
ское иго, орда под началом нового Мамая, хлынем туда?
Я опережу всех, прыгну в тот космос раньше, чем туда полетят ракеты
со специалистами. А вот внук и правнук мой хватят лиха. Останутся и
без Земли, и без космоса. Взгляните сегодня на наши города. Я не гово-
рю уже о Хойниках и Брагине, где веселой брагой жизнь пенилась и хвой-
ные леса стояли, а сегодня царствует мирный атом Чернобыля. Посмотрите
на подъезды к городу Гомелю, где на речке Сож с купеческих барж туман-
ным утром голосили кормчие: го-го, мель. Мель та вышла сегодня на бе-
рега, навсегда лег на город туман, и мне кажется, Мамай жил и живет
там вечно. Такие наворочены там рукотворные ямы и горы. Глазу страшно
делается, и за человека стыдно. Такое же будет и на Млечном Пути. И
негде будет моему правнуку приклонить голову. И кот и кошка станут
брезговать ходить по тому очеловеченному пути.
Рано, рано нам еще туда. У нас же заведенка такая - начинать со
свинарника. Превратить все в свинарник. А потом чесать затылок: что-то
не так, не тот аромат, не тот букет, и визг поросячий кругом один
только. И на всю Вселенную с того Млечного Пути разнесется поросячий
визг, и смердь, и человеческий плач. Как и на Земле, пойдет борьба за
чистоту Вселенной, в результате которой не останется знака и от самой
Вселенной. Так уже было. Так оно сегодня есть в нашем демократическом
доме. По былой привычке, вместо того чтобы строить дом, мы все еще
продолжаем строить свинарники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10