— с сердцем крикнул Мирончо, ожесточенно свинчивая флейту.
— Вот и я как раз хотел сказать: восточный вопрос — это да, а все остальное — чепуха,— вдумчиво подтвердил Хаджи Смион.
Бай Мичо снял очки, спрятал их в футляр и, собираясь уходить, прибавил:
— Попомни мое слово, Мирончо: у тех хэшей, что теперь по Балканам бродят, воеводы — все русские генералы. Ты не верь тому, что в газетах пишут... Как дважды два — четыре, тут русские работают,— в восточном вопросе то есть. Дело подвигается. Пророчество не лжет... «Десятый ийдикт2... И восстанет брань сильная от Севера... и будут кровопролития, и пламень, и бедствия великие по всей земле... и погибнет проклятое племя измаильтянское!3 Горе тебе, о дщерь вавилонская...» Это о Царьграде. А брань сильная — Россия,— важно заметил бай Мичо Бейзаде и встал.
1 Бвйст Фридрих (1809—1886)—австрийский министр иностранных дел (с 1886 г.), вдохновитель реакции, выступавший против славян.
Индикт — период в пятнадцать лет, единица времени, Идмаильтянским племенем называли арабов и турок,
VI. Что сказал ночной колпак?
Мирончо слегка приподнялся, пожал гостю руку и, когда тот ушел, любезно спросил приятеля:
— Какие известия, друг мой?
Этб было сказано уже по-болгарски.
— Важные известия, большие новости,— ответил Хад жи Смион тоже по-болгарски: — Филипп так и рубит «капустные кочаны»1 на Балканах. Думается, мы освободимся. Только сила-то турецкая, а?.. Черт! А тут еще этот, как ты говоришь, дьявольский церковный вопрос все не решается... Поди разберись...
Мирончо выразительно нахмурился и, взмахнув флейтой, воскликнул:
— Ты, Хаджи, помешался на своем церковном вопросе! Я о нем слышать больше не хочу. Филибейским чор-баджиям архиереи понадобились... Свободу, свободу — ты вот что мне подай. И русская сабля это совершит... Прочти «Лесной путник»!2. Ты читал его?
Хаджи Смион немного смутился, но ответил решительным тоном:
— Ну да, ну да, когда-нибудь русские возьмут Царь-град, Бай Минчо прав; и Мартын Задека3 тоже верно говорит: в десятом индикте это будет. Теперь у нас тысяча восемьсот шестьдесят восьмой год. Сбудется непременно. Русские генералы непобедимы... Только Дунай перейдут, а там... Я ведь все тропы через Балканы знаю — двадцать раз Карнарские горы переходил. Огромное царство — Россия, ужас какое... Куда только не простирается! Расспрашивал я как-то Гёчко о Сибири,— ну просто гтрах берет: не то царство это, не то целая вселенная... Гы верно говоришь.. мне теперь ясно. Ну да, политика,— в ней-то все и дело... Пруссия и Австрия дрались при Садовой. Дрались так, что друг друга чуть не истребили! А из-за чего? Из-за земли... Ведь всякий царь, коли настоящим царем хочет быть, должен землю иметь, над которой ему царствовать. Все равно как, попросту сказать,, и мужчина, чтобы настоящим мужчиной быть, должен — понимаешь? — жену себе взять... Это я, Мирончо, к тому речь веду, что пора бы и тебе — это самое; по-приятельски говорю, пора...
1 Филипп Тотю — гайдуцкий воевода; «капустные кочаны» — имеются в виду турки.
2 Поэма Г. Раковского (1857), повествующая о тяжелом положении болгар под гнетом турок.
3 Мартын Задека — несуществующий автор книги прорицаний
Мирончо посмотрел на него с удивлением. Хаджи Смион дружески кивнул ему.
— Жениться? — промолвил Мирончо.— Брр... Что ж, это неплохо...
— Неплохо, ей-богу неплохо,— подтвердил Хаджи Смион.
Мирончо снова задумался.
— То есть ты, сердечный друг- мой,— заговорил он, наконец, насупившись и положив флейту себе на колени,— советуешь мне всунуть голову в бабье ярмо?
— Сохрани боже!
— Чтоб было кому меня за нос водить?
— Погоди!
— Чтоб я с этого самого дня стал рабом какой-нибудь пестрой юбки?
— Нет, нет, нет! — крикнул Хаджи Смион, уже сожалея, что разговор о политике незаметно вовлек его в спор по этому дьявольскому вопросу.
— Неужели ты считаешь Мирончо таким простаком?
— Никто не считает...
— Мирончо не нуждается в жене, приятель мой дорогой. Чего мне не хватает? Вот моя женушка сладкогла-сая, которая и меня и людей веселит. У вас ведь тоже ее слышнр?
- Каждый вечер слушаем с женой... Она очень любит ту, румынскую... Но не дай бог... — Чего «не дай бог»?
— О старости, о старости надо подумать, друг сердечный.— промолвил Хаджи Смион отеческим тоном.
— Так что же?
— Надо человеку деток иметь.
— Вот ты о чем? Браво, любезный друг мой, браво! Теперь я одного себя, Миронча, кормлю, а тогда буду целый рой сопливых мирончовят кормить? Я не Селямсыз! В каком законе это написано?
— Как в каком законе? В нашем православном законе,— храбро отрезал Хаджи Смион.
-— Ветер — этот закон! А мой закон на ночном колпаке у меня написан: свет лжив и суета сует! Все есть дым!
— Дело известное: все — ветер и дым,— горячо под таердил Хаджи Смион.
— Женись не женись — все равно помрешь, верно?
— И я то же хотел сказать.
— Послушай, дорогой и любезный друг мой, какова моя философия... Ты ведь знаешь, что я — философ?
— Да, ты философ.
— И у меня тут есть кое-что?
При этом он указал на свою голову.
— Есть, знаю.
— В этом мире ни жена, ни золото, ни серебро не могут сделать человека счастливым, а знаешь — что?
— Знаю.
— Сэобода.
— По-американски.
— И больше ничего не надо.
Мирончо внимательно склонился над флейтой, стараясь прицепить на место какой-то клапан.
— Да, больше ничего не надо.
Хаджи Смион увидел, что под давлением неодолимых доводов философа вынужден мало-помалу уступать ему поле сражения. Он собрался с духом и решил сделать по-следнюю доблестную попытку удержать свои позиции,— чтоб, если уж придется отступить, то по крайней мере совесть была чиста.
— Только видишь ли, халоолу...— бодро начал он.— Ежели человек имеет покой у себя в доме... А кто создает покой в доме? Опять жена. Вот я, например; спроси меня. Восемь лет жи$у с Гинкой и ни о чем не беспокоюсь .. То есть — понимаешь? — ни на столечко тревоги не знаю, А коли покоя нет, какую же можно чувствовать благодарность?
Мирончо сидел, по-прежнему склонившись над флейтой: Он ничего не ответил. Хаджи Смион осмелел.
— Не женат — ладно... Но ведь с людьми живем... Им язык не привяжешь... Вот ты, например, к монашкам ходишь,— без всякой дурной мысли, скажем. Но — понимаешь?., народ видит: человек бессемейный. Нет, нет, некрасиво получается. Просто неприлично. Ну что ска« жут люди?
Мирончо насупился и сильно тряхнул головой, так что кисточка колпака свесилась наперед.
— Ты видишь, что она говорит? — промолвил он.-- «Мне ни до кого дела нет»!
Хаджи Смион стал в тупик перед этим неопровержимым аргументом. Против своей воли он произнес;
— Колпак прав; он тоже философ.
глазый человечек с щетинистой шевелюрой и такими же усами, исполинским носом и большим честолюбием.
Молодые годы он посвятил литературным занятиям, а после смерти деда занялся бакалейной торговлей. Засаленные рукава его зеленого сетре из грубого сукна и обтрепанные штанины грязных будничных брюк говорят о его неутомимом трудолюбии.
Иванчо Йота — человек, как мы сказали, очень честолюбивый, никому не дает себя в обиду, боится только турок и водится с людьми учеными. Он принимает участие во всех серьезных дискуссиях, происходящих в кофейне Джака, и может успешно спорить с учителем Гатю по вопросам филологическим, с Хаджи Атанасием, еще признающим греческого патриарха,— по церковному вопросу, а с Хаджи Смионом и даже с более учеными людьми — о внешней политике.
Итак, Иванчо отличался ученым образом мыслей и не считал себя простым человеком. Например, недавно в кофейне он сказал господину Фратю по поводу болгарского правописания:
— Надо нам, ученым, собраться и договориться... Пора исправить язык — и прочее.,.
Он выражался по-книжному и говорил своим покупателям:
— Вчера мне прислали маслины отменного достоинства и по весьма способной цене.
В прежние годы Иванчо читал дамаскины1 и жития святых с амвона. Как-то раз прочел «Жития Алексея — человека божьего» так, что все старухи плакали. Он даже сам сочинил три «Слова»: о вербном воскресении, о мученических подвигах святого Георгия Нового 2 и о грехопадении Адамовом. Он собственноручно переписал их, как жития, церковнославянскими буквами — черными и красными, снабдив рукопись картинками и заставками. Получилось до того похоже на печатную книжку, что покойный о. Станчо напрасно обе пары своих очков надевал: так и не мог отличить. К сожалению, все эти сокровища, не знаю каким образом, сгорели, и часто он, рассказывая в кофейне об этой славной своей деятельности, с сердечным сокрушением кончал свое повествование словами:
Сборники поучительных и легендарных повествований получили название от имени греческого писателя Дамаскина Студита (XVI в). 2 Георгий Новый — золотых дел мастер в Софи^ казненный турками в XVI в, и причисленный к лику святых»
— Лучше бы я сгорел, только не сочинения мои... Это большая потеря для народа.
Поэтому он часто заставлял свою дочь Андроникию, или Мужепобедительницу, как называл ее в болгарском переводе музыкословеснейший Хаджи Атанасий, петь известную патриотическую песню:
Где же наши славные сочинения И наши славные сочинители?
И печально повторял:
— Большая потеря для народа.
Но и теперь Иванчо йота никому не уступит в учености и является ярым сторонником буквы I (йоты), злодейски изгнанной учителем Гатю из всех классов училища. И теперь он записывает в свою счетную книгу красивыми церковнославянскими буквами:
Помимо того, Иванчо Йота — болтун, сплетник, нахал и в рождественский пост тайком от жены ест скоромное. Но это не мешает ему страшно ненавидеть греческого патрларха и допекать невежд вроде Варлаама.
IX. Миролюбие одного миротворца
— Скажи на милость, из-за чего все это приключение, то есть по какому поводу, в силу каких причин и все прочее? —спросил Иванчо генерала Селямсыза, когда тот посредством множества всяких сигналов и окриков заставил свою батарею замолчать.
Как ни странно, одновременно умолкла и неприятельская батарея.
— Какое приключение? — сердито засопел Селямсыз.— Никакого нет ни приключения, ни отключения! Отродясь не видывал,— а я живу на свете не то семьдесят, не то восемьдесят лет,— чтобы такая вот паршивая собака издевалась над моим честным домом. Ну, как тебе это нравится, Иванчо? Что сделали мои ворота венгру этому, ослу монастырскому? Меня, человека женатого, семейного, отца четырнадцати детей, который султану девятьсот девяносто один грош налога наличными платит, на старости лет обесчестил — и за что? Пойди спроси его: за что?.. Нет, я этого так не оставлю! Будь проклят Селямсыз, коли он это так оставит!..
1 Цралл — 2,5 грамма.
Иванчо терпеливо выслушал его, потом произнес:
— И прочее... А теперь, бай Иван, расскажи, в чем вся история.
— История, история... История вот в чем: он повесил мне рыбий хребет на ворота, хорват проклятый, чтобы каждый прохожий видел и смеялся над моим честным домом.
И Селямсыз плюнул.
— И тогда ты... выкупал его кошку и прочее?
Какую кошку? Кто выкупал?., Говорю тебе: я отродясь не видал,— а восемьдесят пять лет на свете живу,—чтобы христианин над христианином такой грех и срам учинил. Да он, пес этот, Тарильом,— и не христианин вовсе, а настоящий цынцарин1: дед его с Арнаут-чины2, из Воскополья, с мешком на спине пришел и жареной кукурузой да халвой торговал.
— Отчего же Варлаам оказал тебе такое неуважение?
— Кто? Тарильом-то? Говорю тебе, Иванчо,— такой пакости и сам я никогда не видал и от других слышать не приходилось. Ты видишь: я—старый человек. Но как говорится: «Сохрани, боже от зла...» Милый мой! Разве первый раз люди ругаются? Живые ведь мы. Человек — не дерево. Взять хоть ребят моих — слышишь, шумят? И они только знают, что бранятся да дерутся, а ты каждый вечер становись над ними судьей, разбирай ссоры ихние... Третьего дня вечером я сам чуть Маноля насмерть не убил... А ведь я — не какой-нибудь несмышленыш. Помню время, когда Хаджи Петко с Хаджи Па-пуркой тоже вот так поругались из-за водосточной трубы,— по кадиям да муфтиям таскаться стали, копны друг у друга жгли... А ведь сватами друг другу доводятся: Хаджи Петко на Рипсимии, двоюродной сестре Хаджи Папурки, женат. Хаджи Папурко — старший сын деда Бенча из Сюлюменова рода, и дом у него был — не дом, а целый дворец... Да помню — сцепились на заговенье, так хочешь верь, хочешь нет,— сабли выхватили.,.
— И прочее... Теперь слушай,— прервал Иванчо.— Поговорим с тобой по душам... Ты ведь отец—и прочее. Скажи, тогда... ведь это ты окунул кошку в чан с краской от разъярения душевного? А кошка-то... как Варлаам
с женой спать легли и все прочее... взяла и устроила всеобщее злоупотребление... Понятное дело — животное...
1 Цынцарин — македонский валах.
2 Страна арнаутов, Албания.
Селямсыз кинул на Иванчо свирепый взгляд и сер дито промолвил:
— Ну, ладно. Это я кошку окунул, окрестил ее! И выпустил, чтоб она пошла, на штанах у них понежилась... Что ж из этого?
И Селямсыз вытаращил еще страшней глаза на Иваичо.
Ианчо только кивнул головой.
Селямсыз отер шапкой пот со лба и продолжал:
— Что сделается какой-то кошке и какому-то Та-рильому? Ничего. Кошку вымоют, белье выстирают. А то пятно, которым он осквернил ворота мои и лицо мое, смоется только кровью! Понимаешь? Кровью» Иванчо!
— Нет, нет, вы должны помириться. Видишь? Сто . человек стоят у ваших ворот,— глядят и хохочут. Так не
годится. Обнимитесь — и прочее.
— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!
— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам —-богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского народа!
Тут Иванчо топнул ногой.
— Значит, я прав?
— Прав. Но простите друг друга.
— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?
— Кто мне повесит?
— Кто бы ни был?
— Рыбий?
— Да хоть бы буйволовый.
Иванчо разозлился.
— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз,
— Кто посмеет?
— Неважно — кто. Ну скажем,— Тарильом. Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом,
поднял руку и глухим голосом торжественно произнес;
— Не быть тому живым! Смерть! Гордый человек был этот Иванчо, Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.
Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.
Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь $ поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.
— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? -^ вдруг спросил Варлаам неожиданно обернувшись.
— Кто? Селямсыз-то?
Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:
— Понятно, он... Ну, скажи!
— Послушай, Варлаам, помирись с ним,— говорю тебе как другу.
— Фарламу мириться с ним?
— Хорошее дело — помириться, ей-богу хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански,— повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.
Варлаам поглядел на него насупившись.
— Не ожидал я таких советов от вашей милости
— Я — как друг,— робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.
— Как? С ним? По-братски? По-христиански?
— Честное слово, Варлаам, прости его... Он просит прощения,— солгал Хаджи.
— Кто? Он?
— Ну да. Я сейчас от них... убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.
— Целоваться с Иудой? Сохрани боже... Никогда. Пока жив!
— Но послушай, Варлаам! — Фарлам не слушает,
— Погоди. Что я тебе скажу..,
— Не желаю! И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив
голову и заложив руки за спину,
— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион
— Иу, слушаю,
— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.
Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с ю0ки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.
Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:
— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?
— Знаю, знаю,— она добрая.
— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?
— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте,— ей-богу п«
— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекруше ние всего дома?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
— Вот и я как раз хотел сказать: восточный вопрос — это да, а все остальное — чепуха,— вдумчиво подтвердил Хаджи Смион.
Бай Мичо снял очки, спрятал их в футляр и, собираясь уходить, прибавил:
— Попомни мое слово, Мирончо: у тех хэшей, что теперь по Балканам бродят, воеводы — все русские генералы. Ты не верь тому, что в газетах пишут... Как дважды два — четыре, тут русские работают,— в восточном вопросе то есть. Дело подвигается. Пророчество не лжет... «Десятый ийдикт2... И восстанет брань сильная от Севера... и будут кровопролития, и пламень, и бедствия великие по всей земле... и погибнет проклятое племя измаильтянское!3 Горе тебе, о дщерь вавилонская...» Это о Царьграде. А брань сильная — Россия,— важно заметил бай Мичо Бейзаде и встал.
1 Бвйст Фридрих (1809—1886)—австрийский министр иностранных дел (с 1886 г.), вдохновитель реакции, выступавший против славян.
Индикт — период в пятнадцать лет, единица времени, Идмаильтянским племенем называли арабов и турок,
VI. Что сказал ночной колпак?
Мирончо слегка приподнялся, пожал гостю руку и, когда тот ушел, любезно спросил приятеля:
— Какие известия, друг мой?
Этб было сказано уже по-болгарски.
— Важные известия, большие новости,— ответил Хад жи Смион тоже по-болгарски: — Филипп так и рубит «капустные кочаны»1 на Балканах. Думается, мы освободимся. Только сила-то турецкая, а?.. Черт! А тут еще этот, как ты говоришь, дьявольский церковный вопрос все не решается... Поди разберись...
Мирончо выразительно нахмурился и, взмахнув флейтой, воскликнул:
— Ты, Хаджи, помешался на своем церковном вопросе! Я о нем слышать больше не хочу. Филибейским чор-баджиям архиереи понадобились... Свободу, свободу — ты вот что мне подай. И русская сабля это совершит... Прочти «Лесной путник»!2. Ты читал его?
Хаджи Смион немного смутился, но ответил решительным тоном:
— Ну да, ну да, когда-нибудь русские возьмут Царь-град, Бай Минчо прав; и Мартын Задека3 тоже верно говорит: в десятом индикте это будет. Теперь у нас тысяча восемьсот шестьдесят восьмой год. Сбудется непременно. Русские генералы непобедимы... Только Дунай перейдут, а там... Я ведь все тропы через Балканы знаю — двадцать раз Карнарские горы переходил. Огромное царство — Россия, ужас какое... Куда только не простирается! Расспрашивал я как-то Гёчко о Сибири,— ну просто гтрах берет: не то царство это, не то целая вселенная... Гы верно говоришь.. мне теперь ясно. Ну да, политика,— в ней-то все и дело... Пруссия и Австрия дрались при Садовой. Дрались так, что друг друга чуть не истребили! А из-за чего? Из-за земли... Ведь всякий царь, коли настоящим царем хочет быть, должен землю иметь, над которой ему царствовать. Все равно как, попросту сказать,, и мужчина, чтобы настоящим мужчиной быть, должен — понимаешь? — жену себе взять... Это я, Мирончо, к тому речь веду, что пора бы и тебе — это самое; по-приятельски говорю, пора...
1 Филипп Тотю — гайдуцкий воевода; «капустные кочаны» — имеются в виду турки.
2 Поэма Г. Раковского (1857), повествующая о тяжелом положении болгар под гнетом турок.
3 Мартын Задека — несуществующий автор книги прорицаний
Мирончо посмотрел на него с удивлением. Хаджи Смион дружески кивнул ему.
— Жениться? — промолвил Мирончо.— Брр... Что ж, это неплохо...
— Неплохо, ей-богу неплохо,— подтвердил Хаджи Смион.
Мирончо снова задумался.
— То есть ты, сердечный друг- мой,— заговорил он, наконец, насупившись и положив флейту себе на колени,— советуешь мне всунуть голову в бабье ярмо?
— Сохрани боже!
— Чтоб было кому меня за нос водить?
— Погоди!
— Чтоб я с этого самого дня стал рабом какой-нибудь пестрой юбки?
— Нет, нет, нет! — крикнул Хаджи Смион, уже сожалея, что разговор о политике незаметно вовлек его в спор по этому дьявольскому вопросу.
— Неужели ты считаешь Мирончо таким простаком?
— Никто не считает...
— Мирончо не нуждается в жене, приятель мой дорогой. Чего мне не хватает? Вот моя женушка сладкогла-сая, которая и меня и людей веселит. У вас ведь тоже ее слышнр?
- Каждый вечер слушаем с женой... Она очень любит ту, румынскую... Но не дай бог... — Чего «не дай бог»?
— О старости, о старости надо подумать, друг сердечный.— промолвил Хаджи Смион отеческим тоном.
— Так что же?
— Надо человеку деток иметь.
— Вот ты о чем? Браво, любезный друг мой, браво! Теперь я одного себя, Миронча, кормлю, а тогда буду целый рой сопливых мирончовят кормить? Я не Селямсыз! В каком законе это написано?
— Как в каком законе? В нашем православном законе,— храбро отрезал Хаджи Смион.
-— Ветер — этот закон! А мой закон на ночном колпаке у меня написан: свет лжив и суета сует! Все есть дым!
— Дело известное: все — ветер и дым,— горячо под таердил Хаджи Смион.
— Женись не женись — все равно помрешь, верно?
— И я то же хотел сказать.
— Послушай, дорогой и любезный друг мой, какова моя философия... Ты ведь знаешь, что я — философ?
— Да, ты философ.
— И у меня тут есть кое-что?
При этом он указал на свою голову.
— Есть, знаю.
— В этом мире ни жена, ни золото, ни серебро не могут сделать человека счастливым, а знаешь — что?
— Знаю.
— Сэобода.
— По-американски.
— И больше ничего не надо.
Мирончо внимательно склонился над флейтой, стараясь прицепить на место какой-то клапан.
— Да, больше ничего не надо.
Хаджи Смион увидел, что под давлением неодолимых доводов философа вынужден мало-помалу уступать ему поле сражения. Он собрался с духом и решил сделать по-следнюю доблестную попытку удержать свои позиции,— чтоб, если уж придется отступить, то по крайней мере совесть была чиста.
— Только видишь ли, халоолу...— бодро начал он.— Ежели человек имеет покой у себя в доме... А кто создает покой в доме? Опять жена. Вот я, например; спроси меня. Восемь лет жи$у с Гинкой и ни о чем не беспокоюсь .. То есть — понимаешь? — ни на столечко тревоги не знаю, А коли покоя нет, какую же можно чувствовать благодарность?
Мирончо сидел, по-прежнему склонившись над флейтой: Он ничего не ответил. Хаджи Смион осмелел.
— Не женат — ладно... Но ведь с людьми живем... Им язык не привяжешь... Вот ты, например, к монашкам ходишь,— без всякой дурной мысли, скажем. Но — понимаешь?., народ видит: человек бессемейный. Нет, нет, некрасиво получается. Просто неприлично. Ну что ска« жут люди?
Мирончо насупился и сильно тряхнул головой, так что кисточка колпака свесилась наперед.
— Ты видишь, что она говорит? — промолвил он.-- «Мне ни до кого дела нет»!
Хаджи Смион стал в тупик перед этим неопровержимым аргументом. Против своей воли он произнес;
— Колпак прав; он тоже философ.
глазый человечек с щетинистой шевелюрой и такими же усами, исполинским носом и большим честолюбием.
Молодые годы он посвятил литературным занятиям, а после смерти деда занялся бакалейной торговлей. Засаленные рукава его зеленого сетре из грубого сукна и обтрепанные штанины грязных будничных брюк говорят о его неутомимом трудолюбии.
Иванчо Йота — человек, как мы сказали, очень честолюбивый, никому не дает себя в обиду, боится только турок и водится с людьми учеными. Он принимает участие во всех серьезных дискуссиях, происходящих в кофейне Джака, и может успешно спорить с учителем Гатю по вопросам филологическим, с Хаджи Атанасием, еще признающим греческого патриарха,— по церковному вопросу, а с Хаджи Смионом и даже с более учеными людьми — о внешней политике.
Итак, Иванчо отличался ученым образом мыслей и не считал себя простым человеком. Например, недавно в кофейне он сказал господину Фратю по поводу болгарского правописания:
— Надо нам, ученым, собраться и договориться... Пора исправить язык — и прочее.,.
Он выражался по-книжному и говорил своим покупателям:
— Вчера мне прислали маслины отменного достоинства и по весьма способной цене.
В прежние годы Иванчо читал дамаскины1 и жития святых с амвона. Как-то раз прочел «Жития Алексея — человека божьего» так, что все старухи плакали. Он даже сам сочинил три «Слова»: о вербном воскресении, о мученических подвигах святого Георгия Нового 2 и о грехопадении Адамовом. Он собственноручно переписал их, как жития, церковнославянскими буквами — черными и красными, снабдив рукопись картинками и заставками. Получилось до того похоже на печатную книжку, что покойный о. Станчо напрасно обе пары своих очков надевал: так и не мог отличить. К сожалению, все эти сокровища, не знаю каким образом, сгорели, и часто он, рассказывая в кофейне об этой славной своей деятельности, с сердечным сокрушением кончал свое повествование словами:
Сборники поучительных и легендарных повествований получили название от имени греческого писателя Дамаскина Студита (XVI в). 2 Георгий Новый — золотых дел мастер в Софи^ казненный турками в XVI в, и причисленный к лику святых»
— Лучше бы я сгорел, только не сочинения мои... Это большая потеря для народа.
Поэтому он часто заставлял свою дочь Андроникию, или Мужепобедительницу, как называл ее в болгарском переводе музыкословеснейший Хаджи Атанасий, петь известную патриотическую песню:
Где же наши славные сочинения И наши славные сочинители?
И печально повторял:
— Большая потеря для народа.
Но и теперь Иванчо йота никому не уступит в учености и является ярым сторонником буквы I (йоты), злодейски изгнанной учителем Гатю из всех классов училища. И теперь он записывает в свою счетную книгу красивыми церковнославянскими буквами:
Помимо того, Иванчо Йота — болтун, сплетник, нахал и в рождественский пост тайком от жены ест скоромное. Но это не мешает ему страшно ненавидеть греческого патрларха и допекать невежд вроде Варлаама.
IX. Миролюбие одного миротворца
— Скажи на милость, из-за чего все это приключение, то есть по какому поводу, в силу каких причин и все прочее? —спросил Иванчо генерала Селямсыза, когда тот посредством множества всяких сигналов и окриков заставил свою батарею замолчать.
Как ни странно, одновременно умолкла и неприятельская батарея.
— Какое приключение? — сердито засопел Селямсыз.— Никакого нет ни приключения, ни отключения! Отродясь не видывал,— а я живу на свете не то семьдесят, не то восемьдесят лет,— чтобы такая вот паршивая собака издевалась над моим честным домом. Ну, как тебе это нравится, Иванчо? Что сделали мои ворота венгру этому, ослу монастырскому? Меня, человека женатого, семейного, отца четырнадцати детей, который султану девятьсот девяносто один грош налога наличными платит, на старости лет обесчестил — и за что? Пойди спроси его: за что?.. Нет, я этого так не оставлю! Будь проклят Селямсыз, коли он это так оставит!..
1 Цралл — 2,5 грамма.
Иванчо терпеливо выслушал его, потом произнес:
— И прочее... А теперь, бай Иван, расскажи, в чем вся история.
— История, история... История вот в чем: он повесил мне рыбий хребет на ворота, хорват проклятый, чтобы каждый прохожий видел и смеялся над моим честным домом.
И Селямсыз плюнул.
— И тогда ты... выкупал его кошку и прочее?
Какую кошку? Кто выкупал?., Говорю тебе: я отродясь не видал,— а восемьдесят пять лет на свете живу,—чтобы христианин над христианином такой грех и срам учинил. Да он, пес этот, Тарильом,— и не христианин вовсе, а настоящий цынцарин1: дед его с Арнаут-чины2, из Воскополья, с мешком на спине пришел и жареной кукурузой да халвой торговал.
— Отчего же Варлаам оказал тебе такое неуважение?
— Кто? Тарильом-то? Говорю тебе, Иванчо,— такой пакости и сам я никогда не видал и от других слышать не приходилось. Ты видишь: я—старый человек. Но как говорится: «Сохрани, боже от зла...» Милый мой! Разве первый раз люди ругаются? Живые ведь мы. Человек — не дерево. Взять хоть ребят моих — слышишь, шумят? И они только знают, что бранятся да дерутся, а ты каждый вечер становись над ними судьей, разбирай ссоры ихние... Третьего дня вечером я сам чуть Маноля насмерть не убил... А ведь я — не какой-нибудь несмышленыш. Помню время, когда Хаджи Петко с Хаджи Па-пуркой тоже вот так поругались из-за водосточной трубы,— по кадиям да муфтиям таскаться стали, копны друг у друга жгли... А ведь сватами друг другу доводятся: Хаджи Петко на Рипсимии, двоюродной сестре Хаджи Папурки, женат. Хаджи Папурко — старший сын деда Бенча из Сюлюменова рода, и дом у него был — не дом, а целый дворец... Да помню — сцепились на заговенье, так хочешь верь, хочешь нет,— сабли выхватили.,.
— И прочее... Теперь слушай,— прервал Иванчо.— Поговорим с тобой по душам... Ты ведь отец—и прочее. Скажи, тогда... ведь это ты окунул кошку в чан с краской от разъярения душевного? А кошка-то... как Варлаам
с женой спать легли и все прочее... взяла и устроила всеобщее злоупотребление... Понятное дело — животное...
1 Цынцарин — македонский валах.
2 Страна арнаутов, Албания.
Селямсыз кинул на Иванчо свирепый взгляд и сер дито промолвил:
— Ну, ладно. Это я кошку окунул, окрестил ее! И выпустил, чтоб она пошла, на штанах у них понежилась... Что ж из этого?
И Селямсыз вытаращил еще страшней глаза на Иваичо.
Ианчо только кивнул головой.
Селямсыз отер шапкой пот со лба и продолжал:
— Что сделается какой-то кошке и какому-то Та-рильому? Ничего. Кошку вымоют, белье выстирают. А то пятно, которым он осквернил ворота мои и лицо мое, смоется только кровью! Понимаешь? Кровью» Иванчо!
— Нет, нет, вы должны помириться. Видишь? Сто . человек стоят у ваших ворот,— глядят и хохочут. Так не
годится. Обнимитесь — и прочее.
— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!
— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам —-богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского народа!
Тут Иванчо топнул ногой.
— Значит, я прав?
— Прав. Но простите друг друга.
— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?
— Кто мне повесит?
— Кто бы ни был?
— Рыбий?
— Да хоть бы буйволовый.
Иванчо разозлился.
— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз,
— Кто посмеет?
— Неважно — кто. Ну скажем,— Тарильом. Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом,
поднял руку и глухим голосом торжественно произнес;
— Не быть тому живым! Смерть! Гордый человек был этот Иванчо, Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.
Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.
Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь $ поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.
— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? -^ вдруг спросил Варлаам неожиданно обернувшись.
— Кто? Селямсыз-то?
Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:
— Понятно, он... Ну, скажи!
— Послушай, Варлаам, помирись с ним,— говорю тебе как другу.
— Фарламу мириться с ним?
— Хорошее дело — помириться, ей-богу хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански,— повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.
Варлаам поглядел на него насупившись.
— Не ожидал я таких советов от вашей милости
— Я — как друг,— робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.
— Как? С ним? По-братски? По-христиански?
— Честное слово, Варлаам, прости его... Он просит прощения,— солгал Хаджи.
— Кто? Он?
— Ну да. Я сейчас от них... убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.
— Целоваться с Иудой? Сохрани боже... Никогда. Пока жив!
— Но послушай, Варлаам! — Фарлам не слушает,
— Погоди. Что я тебе скажу..,
— Не желаю! И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив
голову и заложив руки за спину,
— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион
— Иу, слушаю,
— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.
Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с ю0ки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.
Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:
— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?
— Знаю, знаю,— она добрая.
— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?
— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте,— ей-богу п«
— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекруше ние всего дома?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14