Рабыня тревожно улыбнулась, спеша предстать перед Нилоком и машинально пробежав пальцами по густо-медным спутанным волосам. Когда она приподняла руки, шелк туго натянулся на ее точеной груди.
— Вина! — приказал Нилок, затем спросил Тоза: — Оно тебе по вкусу?
Посланец кивнул, и рабыня заторопилась прочь, чтобы мгновение спустя вернуться с подносом, инкрустированным костью, на котором стоял серебряный кувшин и три кубка, сработанные в Усть-Галиче. Она осторожно поставила поднос на стол и наполнила каждый кубок темно-красным вином. Нилок взмахом руки отпустил женщину и она исчезла за ковром, оставив Борсу воспоминание о ее бедре. Этот образ все еще наполнял его душу, когда ала-Улан заговорил.
— Итак, тебе нельзя нанести ущерб, и ты пришел, чтобы сделать меня Уланом Дротта. Кто ты? Или что? И кто это? — обсидиановый взгляд переместился на Борса. Воин был благодарен Тозу за присутствие и обещанное покровительство, ибо подозревал, что, не назови его волшебник своим человеком, Нилок чего доброго приказал бы казнить незадачливого соплеменника, видевшего, как его вождь потерпел поражение от безоружного противника — колдуна там, или нет.
— Его зовут Борс, — сказал Тоз, — и он под моей защитой. Что до меня… Ты достаточно долго слушал Редека, чтобы знать, кто я и что.
— Откуда ты знаешь о Редеке? — спросил Нилок, он все еще полностью не избавился от подозрений. — Или тебе рассказал вот этот? Этот Борс?
— Я знаю то, что должен знать, — туманно заметил Тоз. — Сейчас важно не откуда, а что. Или не ты расставил часовых в лесу, поскольку Редек поведал тебе, что Посланец явится из огня? И Борс не был одним из них?
— Это правда, — признался Нилок. В надежных пределах жилища к вождю вернулась всегда присущая ему властность. — И те твои дела, которые я видел, побуждают меня верить тебе — хотя, возможно, лишь потому, что я хочу тебе верить.
На это Тоз одобрительно улыбнулся. Поставив кубок на стол, он с какой-то странной текучестью поднялся и направился к ближайшей жаровенке.
Оба, Нилок Яррум и Борс, повернулись на стульях, чтобы лучше видеть, как волшебник протягивает руку в пляшущие красные с желтым язычки, которые поднялись из горшочка. Огонь проплясал по пепельной коже, но в воздухе не возникло зловония горящей плоти, а на костлявом длинном лице — каких-либо признаков боли. Пришелец держал руку в огне, пока не затлел мех над его запястьем и крохотные искорки не разлетелись от него в наполненном благовониями воздухе.
Затем Тоз вынул горшочек из державшего его кольца и обхватил ладонями, как до того серебряный кубок. Жир в сосуде расплавился от огня, и все же Тоз поднес горшочек к бескровным губам и наклонил столь же непринужденно, как оба дротта — свои чаши. Пламя завитками пробежало по его лицу, когда он поглощал горящее питье.
Когда горшочек опустел, пришелец вздохнул, как порой вздыхает изжаждавашийся человек, залпом поглотивший прохладное вино, и швырнул посудину на пол. Раздалось шипение, по шатру прошел крепкий зловонный дух опаленной шерсти, вверх взлетел завиток дыма.
— Это еще не доказательство, — заметил Нилок, когда Тоз снова сел. — Ты могущественнейший чародей, вне сомнения. Но Посланец ли ты?
Тоз повернул к ала-Улану взгляд, и Борс опять увидел, как тут кроваво вспыхнули его глаза. Когда чародей заговорил, голос его опять звучал по-змеиному.
— Некоторая доля сомнения никогда не вредит, — проговорил он. — Но дальнейшие доказательства могут обойтись дорого.
В его тоне таилась угроза, и лицо Нилока побледнело, побудив вождя скрыть внезапный испуг поднесенным ко рту кубком. Борсу представилось, что Нилок поглощал вино с меньшей легкостью, чем Тоз осушил горшочек пламени.
И когда вождь поставил кубок, было заметно, что ему тяжело встречать огненный взгляд колдуна.
— Что же, давай покончим со всякими отступлениями, — продолжал Тоз. — И поговорим о том, что нам предстоит. Ты говоришь, что тебе не одолеть Мерака в бою. Почему?
Прежде чем ответить, Нилок Яррум бегло взглянул на Борса, и воин понял, что простился бы с жизнью, если бы не покровительство Посланца — ибо ни одному другому не дозволили бы дожить до исповеди, которая последовала.
— Мерак слишком силен, — сказал Нилок, голос его прозвучал мрачно и был полон негодования. — И слишком хитер. Слишком быстр. После Мерака я величайший из воинов Дротта, но Мерак меня победит. Вот пройдет несколько лет, за которые его сила немного поубавится, да пусть он еще и размякнет оттого, что никто долго его не вызывал, — тогда я и смогу взять его череп. И возьму, украсив им свой шест.
— Тебе не нужно ждать несколько лет, — сказал Тоз.
— Я могу подождать, — ответил Нилок, — если так нужно.
— Ни одного года, — сказал Тоз. — Я вышел из огня, чтобы сделать тебя Уланом Дротта, и ты им станешь еще в нынешнем году. Не в будущем, и не через два-три лета. Сейчас. Все движется в этом изменчивом мире, и есть в нем такие, — да гореть им в преисподней Ашара! — кто уже сговаривается, дабы расстроить замыслы моего властелина. Доверься мне, Нилок Яррум, ибо я пришел, чтобы сделать тебя больше, чем Уланом Дротта. Я пришел, чтобы ты вознесся выше самого Друла. Повинуйся мне, и ты станешь хеф-Уланом всего Белтревана. Это и есть Явление, о котором говорил Редек. Я Посланец. Повинуйся мне, и Дротт поднимется в своей кровавой славе, дабы до основания сокрушить Три Королевства. И ты будешь властвовать повсюду.
— Я стану хеф-Уланом? — спросил Нилок благоговейным шепотом. — Хеф-Уланом Орды?
— И будешь властвовать повсюду! — повторил Тоз. — И подчинишь Королевства. Только повинуйся мне, и они будут твоими.
Борс не заметил, как серебряный кубок выпал из его рук. Он следил, как Нилок Яррум по своей воле встает на колени перед белогривым кудесником, воздев руки в мольбе, и его темные глаза озаряет жажда свершений.
— Господин мой, — сказал он хрипло. — Скажи, что я должен делать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Госпожа Ирла Белванне ощутила холодок предчувствия, хотя лучи июньского солнца омывали ее, глядящую с вала Твердыни Кайтина. Мощные каменные плиты под ее ступнями и пальцами были теплыми, и она желала вобрать хоть немного этого тепла и мощи, обрести покой, вспомнив то, чему училась в Эстреване. Но, несмотря на непроницаемое лицо, которое представало взглядам прочих женщин, она не могла полностью подавить робкий трепет своего материнского чувства.
Женщина высматривала внизу на поле не кого-нибудь, а своего сына, и отсюда он казался отчаянно уязвимым, едва ли достаточно взрослым, чтобы нести тяготы своего жребия. Однако она знала, что он вошел в ту самую пору, когда юноши Тамура прощаются с детством и становятся мужчинами, и что он рвется вперед со всей страстной и дивной гордостью своих предков из рода Кайтин. Знала также, что он должен вот-вот пройти через обряды, которые утвердят его в наследии. И, возможно, обеспечат будущее стране, которую он так любит.
И, тем не менее, даже зная, что (если она верно истолковала смысл писания Аларии) спасение Трех Королевств лежит на его юных плечах, она не могла сдержать своих чувств. Ей хотелось, чтобы ему еще не пришло время стать мужчиной, и она могла бы еще чуть-чуть подержать сына у себя.
Невозможно. Времени почти не оставалось. И она стремилась задействовать всю мощь, которой располагала, чтобы обеспечить защиту своему любимому мальчику.
Ее глаза сощурились от лучей полыхающего солнца, а взгляд остановился на крепыше, который явно перенял от отца и эти широкие плечи, и непринужденную ловкость в управлении боевым скакуном, который косился и плясал в самой гуще схватки. Всадник был облачен не в полные боевые доспехи, а только в твердую кожу на подкладке, вполне пригодную для таких тренировок. Но мать призадумалась — а достаточно ли хорошо защищает такая броня от ударов взрослых мужчин, не раз ходивших в воинские походы? Даже знание, что они там, внизу, рубятся лишь деревянными учебными клинками, успокаивало плохо. Сестры Твердыни Кайтина постоянно лечили по несколько юношей, пострадавших в учебном бою.
Сама того не замечая, она со свистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы, видя, как сын принял щитом размашистый удар. Затем клинок рубанул по его кожаному шлему и, наконец, тяжко обрушился на его плечо. Правая рука юноши онемела, мать видела, как она упала вниз и всадник попал под удар, от которого закачался в седле с высокими луками. Ему пришлось пришпорить скакуна, чтобы избежать нового удара, от которого вылетел бы из седла, достигни тот цели. Но нет, крепкий деревянный клинок скользнул мимо, и сын развернул своего коня, натянув поводья и направив эту живую гору прямо на нападавшего. Одновременно он отразил щитом новый натиск, а затем привстал на стременах и с усилием, как подумалось Ирле, поднял свой клинок, чтобы перейти в наступление — но смог лишь задеть шлем с конским хвостом на верхушке.
Эта атака завела юношу еще глубже в толпу, и мать надолго потеряла его из виду. Всадники метались по полю, а она страшилась, что чей-то удар выбьет его из седла и он рухнет кубарем на истоптанную траву среди стремительных копыт. Затем сын появился опять, он выделялся вышивкой на свежезапачканной накидке: сжатый кулак, работа самой Ирлы. Кулак был знаком Тамура, а цвет указывал на то, что носитель его еще новичок.
Мать вздохнула, увидев, как сын выныривает из толпы лишь для того, чтобы отдышаться, поворачивает коня и устремляется обратно, в сердце боя. Его меч поднимается и падает, щит оберегает и угрожает. Пыль вздымалась вокруг густыми клубами, и вот мальчика опять не стало видно, а Ирла ощутила боль в нижней губе, которую в тревоге закусила. Напомнив себе, что будь она Владычица Тамура или нет, обучена ли в Эстреване или нет, все же ничем не отличается от любой другой озабоченной матери, наблюдающей за первым участием своего сына в таких крупных тренировках, Ирла обратилась к навыкам, что привили ей Сестры, чтобы создать хотя бы видимость спокойствия.
Но слишком во многом подобный покой, столь ценимый Сестрами, как и прочая их мощь, зависел от безбрачия — а Кедрин был живым свидетельством ее отказа от этого состояния. Сестры из Общины ничего не ведали о материнстве, и она задумалась на миг: а насколько они могли бы оставаться беспристрастны, будь у них самих дети?
Рожок, возвещающий конец боя, вызвал из нее порывистый вздох, и она от всего сердца улыбнулась, видя, как всадники разъезжаются, а Кедрин все еще находится в седле среди них.
Она увидела своего мужа, которого сперва опознала только по запыленному золотому значку. Он направил к сыну своего огромного коня. На глазах у Ирлы Бедир Кайтин опустил свой клинок в седельные ножны и поднял руку, чтобы развязать под подбородком ремни шлема. Вздымая шлем над головой, он встряхнул шевелюрой, и густая темно-русая грива рассыпалась по лицу. Муж улыбался, а она между тем смотрела, как Кедрин тоже избавляется от шлема, и взгляд у него так похож на отцовский.
Ирла еще раз заметила, до чего оба схожи: Кедрина вполне можно было принять за юного Бедира, лицо его еще не отметила печать лет и ответственности, щеки не покинула юношеская пухлость. Они лишь обещают царственную красоту отца, но пока в них нет и намека на суровость, которую приобрело за эти годы выдубленное дотемна лицо Бедира. Все это, как она знала, не замедлит прийти — и еще как не замедлит, если только она верно истолковала прочитанное.
От таких мыслей тьма вторглась в залитый солнцем день, и тогда Ирла отвернулась, пообещав себе, что не позволит событиям, которые неспособна предотвратить, омрачить ее радость. При ней здесь и сейчас любовь мужчины, более достойного, чем любой другой из тех, кого она встречала в жизни, и сын, существование которого — залог этой любви.
— Идемте, — сказала она женщинам из своей свиты. — Они пожелают помыться и побеседовать, а мы позаботимся с том, чтобы их накормить. И обо всем другом, что им понадобится.
Ее дамы, посмеиваясь, последовали за ней со стены.
Внизу на поле Бедир простер правую руку ладонью наружу, приветствуя сына, одобрение озарило его лицо и прозвучало в голосе.
— Ты хорошо справился, Кедрин. Я горжусь тобой.
Улыбка мальчика, согретого отцовской похвалой, стала еще шире. Для него посвящение в воины было куда более действенным средством от ушибов и синяков, чем любой массаж или снадобья Сестер.
— Спасибо, отец, — ответил он торжественно, насколько мог. — А я бы так же хорошо проявил себя и в настоящем бою?
Он в упор посмотрел на отца, грудь его по-мужски расширилась, глаза посуровели, и лишь некоторая неуверенность в их глубине выдавала юношескую нужду в поощрении. Отец кивнул, по-прежнему улыбаясь.
— Полагаю, что да. Я видел, как Гаван и Люта вместе насели на тебя, а ты справился и с ними, хотя неплохо бы тебе помнить тот удар, который нанес Торим.
— Запомню, — пообещал Кедрин, пошевелив ноющим плечом. — Этот синяк у меня надолго останется.
— Ты опустил руку с мечом, когда закрывался от моего удара — вставил Люта, который подвел поближе своего взмыленного коня, когда они двигались к Твердыне. — И Торим этим воспользовался.
— Полные доспехи защитили бы в такой миг от меча, — добавил Гаван, проведя пальцами по развившимся от пота светлым волосам. — Но не от секиры.
— Учту, — заверил его Кедрин. — Как говорит Тепшен: двух глаз воину мало.
— Что правда, то правда, — торжественно согласился Бедир. — А теперь я предлагаю покинуть поле боя во имя бани, прежде чем мы предстанем перед твоей матушкой.
Здесь Кедрин нахмурился, но затем, уступая, пожал плечами. Он знал, что в таких делах мать, возможно, страшнее любого дикаря. Он понял намек отца и поскакал за ним во всю прыть, держась рядом, когда тот пришпорил своего огромного скакуна и направил его к стенам Твердыни. Они въехали на широкую гору, поросшую травой, — уменьшенное подобие Лозинских вершин, величаво раскинувшихся у северного горизонта и отмечавших дальние пределы Тамура. Их покрывал темный лес, но даже теперь, в пору солнцестояния, хребет не лишился снежных шапок. Он, как стена, преграждал путь в Три Королевства племенам из Белтревана. Лишь могучая Идре прорывалась через этот хребет, но реку охраняли Лозинские Крепости. Подобно им для защиты Тамура была возведена и Твердыня Кайтина. Она стояла здесь со времен Коруина, прозванного Железным Кулаком — за то, что он отбросил назад Великий Союз, сколоченный Друлом. В те времена, еще до объединения Королевств, миру в Тамуре угрожали со всех сторон. Тамурцы страдали от набегов из Кеша из-за Идре, которым подвергались богатые усадьбы на плодородной речной равнине. Белтреван был постоянной угрозой на севере, а с юго-востока из Кормийской Пустыни, того и гляди, дождешься грозных сандурканцев. Между тем из Усть-Галича и с севера от Усть-Идре в ответ на грабительские походы самих тамурцев являлись вершить мщение войска наемников. Коруин сам был наемником, полководцем и провидцем. Он понимал, как опасны междоусобные распри и как благодетельно единство, и все силы положил на то, чтобы хоть как-то изменить это положение. Он руководствовался обычной моралью наемника и расценивал объединение как важный шаг на собственном пути вверх. Тем не менее, этот шаг принес неоценимые блага всем Трем Королевствам.
Первым делом Коруин захватил престол Усть-Галича. Поддержанный войском, он убедил короля Валериана, что отречение того куда большая доблесть, нежели упорство — а затем, угрожая оружием, добился договоров с Тамуром и Кешем. При нем возвели Лозинские Крепости, способные отразить любое нападение с севера. Коруин лично повел своих наемников на защиту Тамура, когда сандурканцы затеяли вторжение. Он начал строить Андурел — там, где Идре разделяется на Устъ-Идре и Вортигерн, но закончил это деяние уже его сын. Место у разделения водных путей символизировало новый союз, ибо новый город встал у места, где сходились границы всех Трех Королевств. Утвердив свою верховную власть, Коруин заявил, что желает мира, и от самого чистого сердца провозгласил, что Андурел не станет новой столицей Усть-Галича, но будет известен, как сердце всех Трех Королевств, и здесь надлежит пребывать их единому правительству. Тамурцы охотно согласились с этим, ибо мощь войска Коруина была не меньше, чем Лозины, защитой от нападений — равно из Белтревана и Кормийской Пустыни.
Но Кеш был недоволен, и выставил войско, которое потерпело поражение под объединенными ударами Усть-Галича и Тамура, после чего его гордая конница присягнула на верность Коруину. Тем самым завершилось объединение. К изумлению побежденных, Коруин проявил себя столь же великодушным в победе, сколь безжалостным в войне, и Андурел продолжал расти. Как Тамур, так и Кеш посылали надежных людей для участия в советах, которые учредил властелин-наемник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Вина! — приказал Нилок, затем спросил Тоза: — Оно тебе по вкусу?
Посланец кивнул, и рабыня заторопилась прочь, чтобы мгновение спустя вернуться с подносом, инкрустированным костью, на котором стоял серебряный кувшин и три кубка, сработанные в Усть-Галиче. Она осторожно поставила поднос на стол и наполнила каждый кубок темно-красным вином. Нилок взмахом руки отпустил женщину и она исчезла за ковром, оставив Борсу воспоминание о ее бедре. Этот образ все еще наполнял его душу, когда ала-Улан заговорил.
— Итак, тебе нельзя нанести ущерб, и ты пришел, чтобы сделать меня Уланом Дротта. Кто ты? Или что? И кто это? — обсидиановый взгляд переместился на Борса. Воин был благодарен Тозу за присутствие и обещанное покровительство, ибо подозревал, что, не назови его волшебник своим человеком, Нилок чего доброго приказал бы казнить незадачливого соплеменника, видевшего, как его вождь потерпел поражение от безоружного противника — колдуна там, или нет.
— Его зовут Борс, — сказал Тоз, — и он под моей защитой. Что до меня… Ты достаточно долго слушал Редека, чтобы знать, кто я и что.
— Откуда ты знаешь о Редеке? — спросил Нилок, он все еще полностью не избавился от подозрений. — Или тебе рассказал вот этот? Этот Борс?
— Я знаю то, что должен знать, — туманно заметил Тоз. — Сейчас важно не откуда, а что. Или не ты расставил часовых в лесу, поскольку Редек поведал тебе, что Посланец явится из огня? И Борс не был одним из них?
— Это правда, — признался Нилок. В надежных пределах жилища к вождю вернулась всегда присущая ему властность. — И те твои дела, которые я видел, побуждают меня верить тебе — хотя, возможно, лишь потому, что я хочу тебе верить.
На это Тоз одобрительно улыбнулся. Поставив кубок на стол, он с какой-то странной текучестью поднялся и направился к ближайшей жаровенке.
Оба, Нилок Яррум и Борс, повернулись на стульях, чтобы лучше видеть, как волшебник протягивает руку в пляшущие красные с желтым язычки, которые поднялись из горшочка. Огонь проплясал по пепельной коже, но в воздухе не возникло зловония горящей плоти, а на костлявом длинном лице — каких-либо признаков боли. Пришелец держал руку в огне, пока не затлел мех над его запястьем и крохотные искорки не разлетелись от него в наполненном благовониями воздухе.
Затем Тоз вынул горшочек из державшего его кольца и обхватил ладонями, как до того серебряный кубок. Жир в сосуде расплавился от огня, и все же Тоз поднес горшочек к бескровным губам и наклонил столь же непринужденно, как оба дротта — свои чаши. Пламя завитками пробежало по его лицу, когда он поглощал горящее питье.
Когда горшочек опустел, пришелец вздохнул, как порой вздыхает изжаждавашийся человек, залпом поглотивший прохладное вино, и швырнул посудину на пол. Раздалось шипение, по шатру прошел крепкий зловонный дух опаленной шерсти, вверх взлетел завиток дыма.
— Это еще не доказательство, — заметил Нилок, когда Тоз снова сел. — Ты могущественнейший чародей, вне сомнения. Но Посланец ли ты?
Тоз повернул к ала-Улану взгляд, и Борс опять увидел, как тут кроваво вспыхнули его глаза. Когда чародей заговорил, голос его опять звучал по-змеиному.
— Некоторая доля сомнения никогда не вредит, — проговорил он. — Но дальнейшие доказательства могут обойтись дорого.
В его тоне таилась угроза, и лицо Нилока побледнело, побудив вождя скрыть внезапный испуг поднесенным ко рту кубком. Борсу представилось, что Нилок поглощал вино с меньшей легкостью, чем Тоз осушил горшочек пламени.
И когда вождь поставил кубок, было заметно, что ему тяжело встречать огненный взгляд колдуна.
— Что же, давай покончим со всякими отступлениями, — продолжал Тоз. — И поговорим о том, что нам предстоит. Ты говоришь, что тебе не одолеть Мерака в бою. Почему?
Прежде чем ответить, Нилок Яррум бегло взглянул на Борса, и воин понял, что простился бы с жизнью, если бы не покровительство Посланца — ибо ни одному другому не дозволили бы дожить до исповеди, которая последовала.
— Мерак слишком силен, — сказал Нилок, голос его прозвучал мрачно и был полон негодования. — И слишком хитер. Слишком быстр. После Мерака я величайший из воинов Дротта, но Мерак меня победит. Вот пройдет несколько лет, за которые его сила немного поубавится, да пусть он еще и размякнет оттого, что никто долго его не вызывал, — тогда я и смогу взять его череп. И возьму, украсив им свой шест.
— Тебе не нужно ждать несколько лет, — сказал Тоз.
— Я могу подождать, — ответил Нилок, — если так нужно.
— Ни одного года, — сказал Тоз. — Я вышел из огня, чтобы сделать тебя Уланом Дротта, и ты им станешь еще в нынешнем году. Не в будущем, и не через два-три лета. Сейчас. Все движется в этом изменчивом мире, и есть в нем такие, — да гореть им в преисподней Ашара! — кто уже сговаривается, дабы расстроить замыслы моего властелина. Доверься мне, Нилок Яррум, ибо я пришел, чтобы сделать тебя больше, чем Уланом Дротта. Я пришел, чтобы ты вознесся выше самого Друла. Повинуйся мне, и ты станешь хеф-Уланом всего Белтревана. Это и есть Явление, о котором говорил Редек. Я Посланец. Повинуйся мне, и Дротт поднимется в своей кровавой славе, дабы до основания сокрушить Три Королевства. И ты будешь властвовать повсюду.
— Я стану хеф-Уланом? — спросил Нилок благоговейным шепотом. — Хеф-Уланом Орды?
— И будешь властвовать повсюду! — повторил Тоз. — И подчинишь Королевства. Только повинуйся мне, и они будут твоими.
Борс не заметил, как серебряный кубок выпал из его рук. Он следил, как Нилок Яррум по своей воле встает на колени перед белогривым кудесником, воздев руки в мольбе, и его темные глаза озаряет жажда свершений.
— Господин мой, — сказал он хрипло. — Скажи, что я должен делать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Госпожа Ирла Белванне ощутила холодок предчувствия, хотя лучи июньского солнца омывали ее, глядящую с вала Твердыни Кайтина. Мощные каменные плиты под ее ступнями и пальцами были теплыми, и она желала вобрать хоть немного этого тепла и мощи, обрести покой, вспомнив то, чему училась в Эстреване. Но, несмотря на непроницаемое лицо, которое представало взглядам прочих женщин, она не могла полностью подавить робкий трепет своего материнского чувства.
Женщина высматривала внизу на поле не кого-нибудь, а своего сына, и отсюда он казался отчаянно уязвимым, едва ли достаточно взрослым, чтобы нести тяготы своего жребия. Однако она знала, что он вошел в ту самую пору, когда юноши Тамура прощаются с детством и становятся мужчинами, и что он рвется вперед со всей страстной и дивной гордостью своих предков из рода Кайтин. Знала также, что он должен вот-вот пройти через обряды, которые утвердят его в наследии. И, возможно, обеспечат будущее стране, которую он так любит.
И, тем не менее, даже зная, что (если она верно истолковала смысл писания Аларии) спасение Трех Королевств лежит на его юных плечах, она не могла сдержать своих чувств. Ей хотелось, чтобы ему еще не пришло время стать мужчиной, и она могла бы еще чуть-чуть подержать сына у себя.
Невозможно. Времени почти не оставалось. И она стремилась задействовать всю мощь, которой располагала, чтобы обеспечить защиту своему любимому мальчику.
Ее глаза сощурились от лучей полыхающего солнца, а взгляд остановился на крепыше, который явно перенял от отца и эти широкие плечи, и непринужденную ловкость в управлении боевым скакуном, который косился и плясал в самой гуще схватки. Всадник был облачен не в полные боевые доспехи, а только в твердую кожу на подкладке, вполне пригодную для таких тренировок. Но мать призадумалась — а достаточно ли хорошо защищает такая броня от ударов взрослых мужчин, не раз ходивших в воинские походы? Даже знание, что они там, внизу, рубятся лишь деревянными учебными клинками, успокаивало плохо. Сестры Твердыни Кайтина постоянно лечили по несколько юношей, пострадавших в учебном бою.
Сама того не замечая, она со свистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы, видя, как сын принял щитом размашистый удар. Затем клинок рубанул по его кожаному шлему и, наконец, тяжко обрушился на его плечо. Правая рука юноши онемела, мать видела, как она упала вниз и всадник попал под удар, от которого закачался в седле с высокими луками. Ему пришлось пришпорить скакуна, чтобы избежать нового удара, от которого вылетел бы из седла, достигни тот цели. Но нет, крепкий деревянный клинок скользнул мимо, и сын развернул своего коня, натянув поводья и направив эту живую гору прямо на нападавшего. Одновременно он отразил щитом новый натиск, а затем привстал на стременах и с усилием, как подумалось Ирле, поднял свой клинок, чтобы перейти в наступление — но смог лишь задеть шлем с конским хвостом на верхушке.
Эта атака завела юношу еще глубже в толпу, и мать надолго потеряла его из виду. Всадники метались по полю, а она страшилась, что чей-то удар выбьет его из седла и он рухнет кубарем на истоптанную траву среди стремительных копыт. Затем сын появился опять, он выделялся вышивкой на свежезапачканной накидке: сжатый кулак, работа самой Ирлы. Кулак был знаком Тамура, а цвет указывал на то, что носитель его еще новичок.
Мать вздохнула, увидев, как сын выныривает из толпы лишь для того, чтобы отдышаться, поворачивает коня и устремляется обратно, в сердце боя. Его меч поднимается и падает, щит оберегает и угрожает. Пыль вздымалась вокруг густыми клубами, и вот мальчика опять не стало видно, а Ирла ощутила боль в нижней губе, которую в тревоге закусила. Напомнив себе, что будь она Владычица Тамура или нет, обучена ли в Эстреване или нет, все же ничем не отличается от любой другой озабоченной матери, наблюдающей за первым участием своего сына в таких крупных тренировках, Ирла обратилась к навыкам, что привили ей Сестры, чтобы создать хотя бы видимость спокойствия.
Но слишком во многом подобный покой, столь ценимый Сестрами, как и прочая их мощь, зависел от безбрачия — а Кедрин был живым свидетельством ее отказа от этого состояния. Сестры из Общины ничего не ведали о материнстве, и она задумалась на миг: а насколько они могли бы оставаться беспристрастны, будь у них самих дети?
Рожок, возвещающий конец боя, вызвал из нее порывистый вздох, и она от всего сердца улыбнулась, видя, как всадники разъезжаются, а Кедрин все еще находится в седле среди них.
Она увидела своего мужа, которого сперва опознала только по запыленному золотому значку. Он направил к сыну своего огромного коня. На глазах у Ирлы Бедир Кайтин опустил свой клинок в седельные ножны и поднял руку, чтобы развязать под подбородком ремни шлема. Вздымая шлем над головой, он встряхнул шевелюрой, и густая темно-русая грива рассыпалась по лицу. Муж улыбался, а она между тем смотрела, как Кедрин тоже избавляется от шлема, и взгляд у него так похож на отцовский.
Ирла еще раз заметила, до чего оба схожи: Кедрина вполне можно было принять за юного Бедира, лицо его еще не отметила печать лет и ответственности, щеки не покинула юношеская пухлость. Они лишь обещают царственную красоту отца, но пока в них нет и намека на суровость, которую приобрело за эти годы выдубленное дотемна лицо Бедира. Все это, как она знала, не замедлит прийти — и еще как не замедлит, если только она верно истолковала прочитанное.
От таких мыслей тьма вторглась в залитый солнцем день, и тогда Ирла отвернулась, пообещав себе, что не позволит событиям, которые неспособна предотвратить, омрачить ее радость. При ней здесь и сейчас любовь мужчины, более достойного, чем любой другой из тех, кого она встречала в жизни, и сын, существование которого — залог этой любви.
— Идемте, — сказала она женщинам из своей свиты. — Они пожелают помыться и побеседовать, а мы позаботимся с том, чтобы их накормить. И обо всем другом, что им понадобится.
Ее дамы, посмеиваясь, последовали за ней со стены.
Внизу на поле Бедир простер правую руку ладонью наружу, приветствуя сына, одобрение озарило его лицо и прозвучало в голосе.
— Ты хорошо справился, Кедрин. Я горжусь тобой.
Улыбка мальчика, согретого отцовской похвалой, стала еще шире. Для него посвящение в воины было куда более действенным средством от ушибов и синяков, чем любой массаж или снадобья Сестер.
— Спасибо, отец, — ответил он торжественно, насколько мог. — А я бы так же хорошо проявил себя и в настоящем бою?
Он в упор посмотрел на отца, грудь его по-мужски расширилась, глаза посуровели, и лишь некоторая неуверенность в их глубине выдавала юношескую нужду в поощрении. Отец кивнул, по-прежнему улыбаясь.
— Полагаю, что да. Я видел, как Гаван и Люта вместе насели на тебя, а ты справился и с ними, хотя неплохо бы тебе помнить тот удар, который нанес Торим.
— Запомню, — пообещал Кедрин, пошевелив ноющим плечом. — Этот синяк у меня надолго останется.
— Ты опустил руку с мечом, когда закрывался от моего удара — вставил Люта, который подвел поближе своего взмыленного коня, когда они двигались к Твердыне. — И Торим этим воспользовался.
— Полные доспехи защитили бы в такой миг от меча, — добавил Гаван, проведя пальцами по развившимся от пота светлым волосам. — Но не от секиры.
— Учту, — заверил его Кедрин. — Как говорит Тепшен: двух глаз воину мало.
— Что правда, то правда, — торжественно согласился Бедир. — А теперь я предлагаю покинуть поле боя во имя бани, прежде чем мы предстанем перед твоей матушкой.
Здесь Кедрин нахмурился, но затем, уступая, пожал плечами. Он знал, что в таких делах мать, возможно, страшнее любого дикаря. Он понял намек отца и поскакал за ним во всю прыть, держась рядом, когда тот пришпорил своего огромного скакуна и направил его к стенам Твердыни. Они въехали на широкую гору, поросшую травой, — уменьшенное подобие Лозинских вершин, величаво раскинувшихся у северного горизонта и отмечавших дальние пределы Тамура. Их покрывал темный лес, но даже теперь, в пору солнцестояния, хребет не лишился снежных шапок. Он, как стена, преграждал путь в Три Королевства племенам из Белтревана. Лишь могучая Идре прорывалась через этот хребет, но реку охраняли Лозинские Крепости. Подобно им для защиты Тамура была возведена и Твердыня Кайтина. Она стояла здесь со времен Коруина, прозванного Железным Кулаком — за то, что он отбросил назад Великий Союз, сколоченный Друлом. В те времена, еще до объединения Королевств, миру в Тамуре угрожали со всех сторон. Тамурцы страдали от набегов из Кеша из-за Идре, которым подвергались богатые усадьбы на плодородной речной равнине. Белтреван был постоянной угрозой на севере, а с юго-востока из Кормийской Пустыни, того и гляди, дождешься грозных сандурканцев. Между тем из Усть-Галича и с севера от Усть-Идре в ответ на грабительские походы самих тамурцев являлись вершить мщение войска наемников. Коруин сам был наемником, полководцем и провидцем. Он понимал, как опасны междоусобные распри и как благодетельно единство, и все силы положил на то, чтобы хоть как-то изменить это положение. Он руководствовался обычной моралью наемника и расценивал объединение как важный шаг на собственном пути вверх. Тем не менее, этот шаг принес неоценимые блага всем Трем Королевствам.
Первым делом Коруин захватил престол Усть-Галича. Поддержанный войском, он убедил короля Валериана, что отречение того куда большая доблесть, нежели упорство — а затем, угрожая оружием, добился договоров с Тамуром и Кешем. При нем возвели Лозинские Крепости, способные отразить любое нападение с севера. Коруин лично повел своих наемников на защиту Тамура, когда сандурканцы затеяли вторжение. Он начал строить Андурел — там, где Идре разделяется на Устъ-Идре и Вортигерн, но закончил это деяние уже его сын. Место у разделения водных путей символизировало новый союз, ибо новый город встал у места, где сходились границы всех Трех Королевств. Утвердив свою верховную власть, Коруин заявил, что желает мира, и от самого чистого сердца провозгласил, что Андурел не станет новой столицей Усть-Галича, но будет известен, как сердце всех Трех Королевств, и здесь надлежит пребывать их единому правительству. Тамурцы охотно согласились с этим, ибо мощь войска Коруина была не меньше, чем Лозины, защитой от нападений — равно из Белтревана и Кормийской Пустыни.
Но Кеш был недоволен, и выставил войско, которое потерпело поражение под объединенными ударами Усть-Галича и Тамура, после чего его гордая конница присягнула на верность Коруину. Тем самым завершилось объединение. К изумлению побежденных, Коруин проявил себя столь же великодушным в победе, сколь безжалостным в войне, и Андурел продолжал расти. Как Тамур, так и Кеш посылали надежных людей для участия в советах, которые учредил властелин-наемник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51