Знает, кого за спиной оставил.
— Не надо так. Он вернуться за мной обещал, с собой забрать.
— Так обещал, значит? А что ж ты на сруб колодезный поутру вскочила? То-то радостно ему было бы возвратиться.
— Я и сама не знаю. Видение было, как он за болотом дальним в чужой деревне да с чужой…
— С девкой чужой? Не могло быть того, он ведь к тому времени едва на болота вышел. Да и не за сладкими утехами Антеро на север отправился.
— Знаю, только, неспокойно мне. Ведь как дед его, Тойво, помер, так все здесь ему постыло, кроме чащобы да болота.
— А ты как же?
— Может, и я тоже. Вот и ушел. А чтобы на шее не висла, он и обещал.
— Не скажи. Не таков Антеро, чтобы до того изолгаться и людей невзлюбить. Ты, смотрю, и впрямь его к сердцу приняла: то славишь, то лаешь.
— Скажешь тоже…
— Ты бусину его видывала? А теперь скажи, разве он там на красных девок за болотом любовался? Или Дед Тойво тоже за невестами все болота обошел?
— Нет, нет. Когда он в свою бусину глядел, он другой делался, прямо как в иное место попадал и оттуда с тобой говорил. Как будто он и здесь — и не здесь. И такой задумчивый делался, и рассказывал все про дальние края — не только про тот, что в бусине приметил, а про все, что у прохожих-проезжих наслушался.
— А тебе смотреть давал?
— Ага. С меня, дурехи, что взять? Кроме лугов, на которых холстины для беления раскатаны, да ручья, куда девки за водой ходят, чтобы те холсты смачивать, больше ничего и не разведала. А вот знак золотой — тот красивый был, светлый, словно солнышко.
— Так ты, выходит, видела там что? А мне он сказал, что никто, кроме деда, ничего разглядеть не смог.
— Нет, я смогла. Только два раза, более не вышло. А потом он эту бусину потерял, как в воду опущенный ходил. Зато, нет худа без добра, со мной больше говорить стал. А я так его слушать люблю… Постой, Мирко? А как же вышло, что ты бусину-то видел? Ведь пропала она? Или врал Антеро мне?
— Нет. Бусину он и правда утратил. Только она уж и не нужна ему стала: к тому времени нашел он место, что в ней видел, да и дед Йорма, думается, тоже. А коли так, ушла и бусина. Антеро случайно обронил, а я и нашел. Вот она — теперь веришь, что не басни баю?
— И верно, она. А я с самого первого слова тебе верю. Или я сказала, что нет? Коли так, прости. Я сейчас сама себя не помню. А он знает, что бусина его заветная к тебе пришла?
— Знает. Мы с ним ночью повстречались, на островине посреди болота. Есть там остров с двумя горбами.
— Помню, Антеро сказывал.
— Я там на ночлег остановился, а пока место для огня устраивал, возьми да на бусину и наткнись. А потом на знак этот залюбовался. А там и мне бусина стала разные дива показывать: воды великие, скалы, башни высокие, леса…
— А люди?
— Какие люди? А, нет, людей там не было, птицы одни. Старое это все было, будто брошенное давным-давно.
— Вот как. Мне бы такое повидать! А потом что?
— А потом ночь спустилась, я уж и почивать наладился, а тут слышу: снизу кричит кто-то — мол, пусти к костру обогреться. Я пустил, так и повстречались мы.
— А что говорили? Что он про меня сказал, про деревню нашу?
— Мало. Все больше про бусину да про то, как с дедом по болотам хаживал, про то, как от малого человека ее получил. А я сижу, смотрю и глазам не верю: где Антеро шагнул, там не человечий след, а кабаний! Ну, думаю, с лешим спознался, будь здоров, Мирко Вилкович: едва в чужой лес вышел, на тебе с хозяином сам-друг ночку у огня побалагурить. А наутро я к нему и подступился: если ты людского племени, зачем следы звериные оставляешь? А он пригорюнился так, будто и впрямь я секрет его разгадал, и говорит, что, мол, да, нечистый я, а сам смеется, и с ног срезы копыт кабаньих стаскивает: это, говорит, чтобы никто меня не настиг и след потерял.
— Правда-правда! Были у него такие копыта — он мне показывал, точь-в-точь как у вепря! Значит, не хотел, чтобы его догнали? Знал будто, что снарядят кого вдогон… А про меня-то, про меня хоть словечком обмолвился?
— Нет, чего не было, того не было, зря говорить не стану. Но слепой бы не увидел, что сидел он, как на муравейнике. И хотел сказать, да не мог. Потому что, как спросил я, не кинул ли он кого в деревне, так тут он взор и потупил.
— А после?
— А потом мы поели да рассказали друг дружке, как кому дальше идти удобнее — ему в Мякищи, мне до Хойры-реки.
— Хорошо расстались?
— Хорошо, по-доброму.
— А бусину что же, так легко он тебе оставил? Ведь не расставался с ней, в кармане вечно носил, нет-нет, да и поглядит — как там его деревня.
— Оставил. Это он сам и рассудил, что бусина моя теперь, что мне туда идти надо, куда она укажет. Я эту игрушку волшебную хотел было ему вернуть, а он не взял, руки за спину спрятал, будто боялся, что жадность одолеет. А как расставаться поутру стали, так взял, полюбовался напоследок и отдал, словно пуговицу медную.
— Значит, так тому и быть. Ему страны дальние, тебе бусина, а мне полотно белить — не перебелить. Даже привет не велел передать? Знал же, что через Сааримяки пойдешь…
— Не горюй, вернется Антеро. Не житье ныне на севере, он то поймет. А коли полюбится ему север, холмы наши, то все равно по родным краям тосковать станет — это ж надо камнем замшелым стать, чтобы такую красоту не помнить! Вот и надобна станет ему родная душа — он тебя и заберет к себе.
— Может, и так. Ему больше болота по сердцу были и еще озеро колдунье. Есть у вас там болота? И почему не житье?
— Почему не житье, это ты у стариков спрашивай, они лучше понимают — видели больше. Не про то разговор. Болота есть, конечно, только какие это болота? Так, болотины. Такого, как здесь, нет. Да и нигде, полагаю, нет более. А озеро колдунье — это не то ли, где баня стоит?
— То самое. Его хоть и считают нечистым, а всяк туда хаживал — любопытно. И красиво там, особенно когда листва палая на воду ложится…
— И ты, верно, туда ходила? И не забоялась?
— Ходила, а что ж, хуже других девок разве? А скажи, что Антеро еще тебе про себя поведал?
Мирко пересказал ей весь их разговор, слово за словом, благо помнил все хорошо, а она слушала, и глаза ее теплели, наполняясь нежным внутренним светом. Это
были дивные, прекрасные очи — но видели они не его, Мирко, а свою далекую мечту.
Время меж тем не стояло, пора было сказать Хилке, что ей предстоит еще услышать от сельчан, какую лишнюю ношу это на нее взвалит, как придется мучительно одиноко — как всякому, знающему правду, которая никому не надобна, и что ни у кого не найдет она приюта душе, кроме как у родни Антеро, да и то еще как сказать.
— Теперь вот что, — перешел наконец к самому неприятному Мирко. — Ты ведь помнишь, как люди в селе на Антеро смотрели, да и на всех Суолайненов? Как на чудаков, да? Это мне Ахти сказал, а он, я понял, Антеро другом был, так ли?
— Так, — кивнула Хилка, сразу поняв, что волшебство слышать и видеть любимого закончилось, и предстоит долгое и ненастное ожидание под колючими взглядами в спину.
— А то, что тебя с колодца сняли, Антеро доброй славы не добавило. Это тоже не вода, сквозь пальцы не пропустишь. Так ли?
— Так, — покорно согласилась она.
— А зачем Ахти по следу услали, это тебе понятно?
— Спрашиваешь еще? — вздохнула Хилка. — Только что поделаешь теперь-то? Мне мать да тетки и без того шагу сделать не дают — все им попрекают, и ты тоже совестить удумал? Хорошо, тетка Крета слова не сказала, а то хоть снова в колодец — оттуда уж никто не достанет.
— Да, тебе-то уж вовсе неважно станет, раз можно между родами вот так запросто смерть положить, — спокойно и как-то устало осадил ее Мирко.
Ему все это уже было хорошо знакомо, от этого он и уходил из дому, но длинная рука с кромешного севера тянулась и тянулась на юг, не встречая никого, кто бы подсунул ей горячую кипящую головню, чтобы змеей укусила. А ведь он тоже мог бы, пользуясь полученным от дяди умением, вбить неразумным сверстникам в голову, как следует жить по правде, или податься в разбойники и по-своему наводить кругом справедливость, а мог и в Снежное Поле уйти да замерзнуть — никто бы и не нашел, да и не мучился б. Ну кто заставлял их чуть что, сразу звать в помощь то, что и так не замедлит явиться: холод да смерть?
— А что с Суолайненами станется? А ну как Ахти опять прикажут: без крови, что у Антеро взял, не возвращайся? Любо тебе такое?
— Любо, не любо, — отмахнулась досадливо Хилка, и в голосе ее снова угадались близкие слезы. — Что ж ты, разумник, делать прикажешь?
— Приказать не могу, а думаю так: как лен уберут да пока холода еще не настанут и дожди не польются, собирай короб да иди за Ахти следом. Коли любишь — найдешь, а уж он тебя не прогонит. Одна только не ходи. Ахти вон тебя проводит и назад вернется.
— Эк ты легко решил, — усмехнулась Хилка, но задумалась. — А и пойду, пожалуй, — вдруг резко сказала она. — Ахти, ты и вправду проводишь?
На Ахти было жалко смотреть, но этот парень, с виду увалень, вряд ли бы дался северному мареву.
— Провожу, — сказал он прямо, хотя и без радости.
— Только прежде так сделать надо, чтобы никто не понял, куда ты идешь, в какую сторону и зачем.
— Это как же сделать? Неужто думаешь, что в Сааримяки одни олухи живут, что не догадаются? Вмиг разберутся да под белы руки назад вернут.
— А чтобы не вернули, придется нам всем неправду сказать, кроме Суолайненов разве.
— Вот так беда, — нарочито беспечно сказала Хилка. — Как человека колдуном нечистым оговаривать за одну бусину — это можно. А от них заветное спрятать — это уж и худо?
— Кабы только в том худо было, так это еще не худо, — отвечал мякша. — Хуже всего то, что человека, как заживо, похоронить надо будет.
— В чем суть-то, не томи! — вступила вдруг молчавшая до сих пор Тиина. — Кого хоронить?
— Нынче вечером, как станут Ахти пытать, почему он воротился так скоро, я скажу всем, будто видел, как Антеро в болоте сгинул, а как понял, что не выбраться ему, выбросил он вот ее на сухое место, да прямо к моим ногам она и выкатилась. — И Мирко опять вынул бусину, подержал на ладони, давая понять, кто будет на сходе главным ответчиком. — Вам двоим, — кивнул он на девушек, — только одно делать следует: молчать да плакать. Ахти все, как было, расскажет — как он меня у болота повстречал. А про все то, чего не было, я говорить стану.
Все замолчали, обдумывая услышанное. Мирко, никогда прежде не бывший заводилой, с удивлением прислушивался сам к себе, но не мог понять, по правде он поступает или против. Не было рядом ни дяди Неупокоя, ни кудесника, ни Рииты, и оставалось пробираться на ощупь по такому дремучему лесу, где не светили ни солнце, ни золотой знак.
— Нельзя так, — молвила наконец Тиина. — Нельзя, Хилка. А ну как беду накличем? Ты себе места потом не найдешь, да и все мы.
— А что лучше-то? Правду сказать, чтобы твоего Ахти каждый встречный щенком называл, а меня пуще глаза стерегли, как корову блудливую? Большая радость! А Йорме с Кюлликки много ли слаще? Нет, Тиина, не буду я против Мирко Вилковича на сходе говорить.
— И я не буду, — твердо сказал Ахти. — Одно только скажу: нельзя нам будет этой осенью уйти — заподозрят подвох да нагонят и словят, как зайцев. Один год повременить надо. И я заодно с тобой, Хилка, уйду — нельзя мне будет вернуться: не примут меня, да и я уж не тот буду.
Мирко понял, что парень говорит верно, что так и надо делать: год минет, а там и позарастет все быльем, и Антеро забудется, Ахти же все рядом будет. А не зарастет, так все одно Хилка сложа руки сидеть не станет, уж лучше из семьи выйдет, чем в колодец. Только что сейчас она скажет? А Тиина?
— Устала я, — молвила вдруг Хилка. Румянец на ее щеках опять ушел, черты заострились, и прежняя бледность и изнеможение взяли свое. — Ахти верно говорит, я чую. Только кто мне сил даст зиму пережить, когда дальше ручья носа не высунешь, а с полуночи оборотни приходят? Когда одна, как ива сломанная? А?
— Год? — грустно улыбнулся Мирко, которому вновь в этот момент в Хилке причудилась Риита. — А что бы ты сказала, коли надо было тебе идти незнамо куда, искать незнамо что, а на том, найдешь ли, все надежды держатся? Мне вот, может, целую жизнь ждать суждено и не дождаться. Прости, коли что не так сказал, да мне, по всему выходит, виднее…
— Не винись, — отвечала Хилка. — Мне легче не станет, а себя растравишь. Все сделаю, как ты сказал. Вот зиму бы только… — Тут она побледнела пуще, чем была, — хотя куда уж пуще, и пошатнулась.
Тиина кинулась к ней, неожиданно ловко и крепко подхватила подругу, не дав той упасть, обняла, зашептала что-то утешительное и повела девушку вдоль изгороди, к ее дому. Через пять шагов она обернулась, посмотрела на парней выразительно — ступайте, мол, — и опять обратилась к Хилке, которую дурнота, видать, не отпустила еще — она еле переступала.
— Пошли, Ахти, воды принесем, — хмуро сказал Мирко. — Вот все и уладили, да только опять не ладно все, не так…
Несмотря на то, что холм Сааримяки был гранитной твердыней, ходить за каждым ведром к озеру не требовалось. Самый упорный труженик — вода — пробила себе ходы и в каменном теле, и колодцы по склону стояли часто. Ближайший был как раз там, где собиралась топиться Хилка. Туда парни, понятное дело, не пошли. Они направились к другому, пусть не самому близкому, зато был он около двора Суолайненов. Предстоял еще один трудный разговор, и Мирко даже как-то заранее сгорбился, хотя пустое деревянное ведерко вовсе не было тяжелым. «Хоть бы их дома не случилось, — подумал он. — Сейчас вот поработаем чуток, а перед вечером и зайдем, глядишь, за работой и развеется». Что именно должно было развеяться, Мирко не понимал. Он хотел только побыстрее покинуть Сааримяки, хоть на коне, хоть пешим, хоть в самый дремучий лес, но уйти.
Им повезло: Суолайнены как ушли с зарей на поле, так и не возвращались — полдневали там же, где и работали. Мирко с Ахти тоже принялись трудиться. Хотя занимать гостя домашней работой и не к лицу хозяевам, но Мирко и слушать ничего не захотел, сразу дав понять, что сидеть сложа руки не намерен. Скоро Ахти убедился, что Мирко не только из лука метко бьет, но и дрова колет, как щепу, и огород для него — дело привычное. Одним словом, трудились оба на славу.
Тяжесть, морока душевная схлынули, да не заменились ничем: Рииты не было рядом, а посему земля была пуста, несмотря на наличие на ней лесов, болот, Сааримяки и самого Мирко. Душа его еще не привыкла к таким поворотам судьбы, и потому наступило какое-то бесчувствие, словно он спал долго и без снов, а после очнулся в абсолютной темноте, и не мог понять, какое вокруг время и где право и лево. Хотя он не смыкал глаз, почитай, третьи сутки — и какие сутки! — спать не хотелось совсем. Внутри словно мельничное колесо закрутили и все торопили — быстрее, быстрее. Что быстрее? Куда?
Меж тем день стал плавно переходить в вечер, работы в поле заканчивались, и пора было идти опять к Суолайненам.
Дом у родителей Антеро был попроще, чем у Виипуненов: не было каменного основания, не было горницы, да и сама изба была поменьше, зато резьба ее украшала такая, что глаза разбегались: охватить, осознать целиком весь узор было невозможно. Каждая мелкая деталь его была сама по себе превосходна, одно неуловимо переходило в другое, другое в третье, все это как-то объединялось, сплеталось, вновь разделялось, и вот уже терялось то место, откуда начал, и хотелось начать заново, думая: вот уж теперь поймаю! Ан нет — на третьем шаге все опять рушилось и зачиналось наново.
«Какой это затейник такое изобразил? — подумалось мякше. — Не иначе как дед Тойво».
Хозяева уже вернулись — возле бродили пестрые куры, а в хлеву блеяли овцы. По двору еще разгуливал большой пес — рыжая кудлатая дворняга с огромной лобастой головой и черной пастью, полной острых белых зубов. От собаки их отделяла — смешно сказать — низенькая слега. Памятуя, что хорошая собака — а в Мя-кищах, по крайней мере, плохих не держали — никогда не пойдет без дозволения хозяина за установленные им охраняемые пределы, подойти к калитке Мирко не опасался. Пес, к его удивлению, не залаял, а стоял напротив, шагах в десяти, помахивая хвостом и посматривая на мякшу хитрыми блестящими глазами: не поймешь, то ли приласкаться хочет, то ли — в горло клыками.
— Входи, не бойся, — деловито сказал Ахти. — Это Кууси, он не тронет.
— Тебя, может, и не тронет, — усомнился Мирко, — а вот со мной мешкать не будет. Иди, зови Йорму Тойвовича да не забудь упредить, с чем пожаловали.
Ахти ступил на двор, и хотя рыжий Кууси действительно признал его, парень держался все ж весьма аккуратно, а на протянутый на ладони хлеб Кууси даже ухом не повел — видать, хорошую трепку получил некогда за подобное чревоугодие.
Ахти заглянул в избу, но там никого не было, тогда он пошел за дом. Через некоторое время хиитола появился снова, а рядом с ним был крепкий широкоплечий мужчина в шапочке, скрывавшей лысину, лицом — совершенный полешук: нос с горбинкой, усищи длинные, аж свисают на концах, лоб высокий, виски вдавленные, а глаза — как у ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Не надо так. Он вернуться за мной обещал, с собой забрать.
— Так обещал, значит? А что ж ты на сруб колодезный поутру вскочила? То-то радостно ему было бы возвратиться.
— Я и сама не знаю. Видение было, как он за болотом дальним в чужой деревне да с чужой…
— С девкой чужой? Не могло быть того, он ведь к тому времени едва на болота вышел. Да и не за сладкими утехами Антеро на север отправился.
— Знаю, только, неспокойно мне. Ведь как дед его, Тойво, помер, так все здесь ему постыло, кроме чащобы да болота.
— А ты как же?
— Может, и я тоже. Вот и ушел. А чтобы на шее не висла, он и обещал.
— Не скажи. Не таков Антеро, чтобы до того изолгаться и людей невзлюбить. Ты, смотрю, и впрямь его к сердцу приняла: то славишь, то лаешь.
— Скажешь тоже…
— Ты бусину его видывала? А теперь скажи, разве он там на красных девок за болотом любовался? Или Дед Тойво тоже за невестами все болота обошел?
— Нет, нет. Когда он в свою бусину глядел, он другой делался, прямо как в иное место попадал и оттуда с тобой говорил. Как будто он и здесь — и не здесь. И такой задумчивый делался, и рассказывал все про дальние края — не только про тот, что в бусине приметил, а про все, что у прохожих-проезжих наслушался.
— А тебе смотреть давал?
— Ага. С меня, дурехи, что взять? Кроме лугов, на которых холстины для беления раскатаны, да ручья, куда девки за водой ходят, чтобы те холсты смачивать, больше ничего и не разведала. А вот знак золотой — тот красивый был, светлый, словно солнышко.
— Так ты, выходит, видела там что? А мне он сказал, что никто, кроме деда, ничего разглядеть не смог.
— Нет, я смогла. Только два раза, более не вышло. А потом он эту бусину потерял, как в воду опущенный ходил. Зато, нет худа без добра, со мной больше говорить стал. А я так его слушать люблю… Постой, Мирко? А как же вышло, что ты бусину-то видел? Ведь пропала она? Или врал Антеро мне?
— Нет. Бусину он и правда утратил. Только она уж и не нужна ему стала: к тому времени нашел он место, что в ней видел, да и дед Йорма, думается, тоже. А коли так, ушла и бусина. Антеро случайно обронил, а я и нашел. Вот она — теперь веришь, что не басни баю?
— И верно, она. А я с самого первого слова тебе верю. Или я сказала, что нет? Коли так, прости. Я сейчас сама себя не помню. А он знает, что бусина его заветная к тебе пришла?
— Знает. Мы с ним ночью повстречались, на островине посреди болота. Есть там остров с двумя горбами.
— Помню, Антеро сказывал.
— Я там на ночлег остановился, а пока место для огня устраивал, возьми да на бусину и наткнись. А потом на знак этот залюбовался. А там и мне бусина стала разные дива показывать: воды великие, скалы, башни высокие, леса…
— А люди?
— Какие люди? А, нет, людей там не было, птицы одни. Старое это все было, будто брошенное давным-давно.
— Вот как. Мне бы такое повидать! А потом что?
— А потом ночь спустилась, я уж и почивать наладился, а тут слышу: снизу кричит кто-то — мол, пусти к костру обогреться. Я пустил, так и повстречались мы.
— А что говорили? Что он про меня сказал, про деревню нашу?
— Мало. Все больше про бусину да про то, как с дедом по болотам хаживал, про то, как от малого человека ее получил. А я сижу, смотрю и глазам не верю: где Антеро шагнул, там не человечий след, а кабаний! Ну, думаю, с лешим спознался, будь здоров, Мирко Вилкович: едва в чужой лес вышел, на тебе с хозяином сам-друг ночку у огня побалагурить. А наутро я к нему и подступился: если ты людского племени, зачем следы звериные оставляешь? А он пригорюнился так, будто и впрямь я секрет его разгадал, и говорит, что, мол, да, нечистый я, а сам смеется, и с ног срезы копыт кабаньих стаскивает: это, говорит, чтобы никто меня не настиг и след потерял.
— Правда-правда! Были у него такие копыта — он мне показывал, точь-в-точь как у вепря! Значит, не хотел, чтобы его догнали? Знал будто, что снарядят кого вдогон… А про меня-то, про меня хоть словечком обмолвился?
— Нет, чего не было, того не было, зря говорить не стану. Но слепой бы не увидел, что сидел он, как на муравейнике. И хотел сказать, да не мог. Потому что, как спросил я, не кинул ли он кого в деревне, так тут он взор и потупил.
— А после?
— А потом мы поели да рассказали друг дружке, как кому дальше идти удобнее — ему в Мякищи, мне до Хойры-реки.
— Хорошо расстались?
— Хорошо, по-доброму.
— А бусину что же, так легко он тебе оставил? Ведь не расставался с ней, в кармане вечно носил, нет-нет, да и поглядит — как там его деревня.
— Оставил. Это он сам и рассудил, что бусина моя теперь, что мне туда идти надо, куда она укажет. Я эту игрушку волшебную хотел было ему вернуть, а он не взял, руки за спину спрятал, будто боялся, что жадность одолеет. А как расставаться поутру стали, так взял, полюбовался напоследок и отдал, словно пуговицу медную.
— Значит, так тому и быть. Ему страны дальние, тебе бусина, а мне полотно белить — не перебелить. Даже привет не велел передать? Знал же, что через Сааримяки пойдешь…
— Не горюй, вернется Антеро. Не житье ныне на севере, он то поймет. А коли полюбится ему север, холмы наши, то все равно по родным краям тосковать станет — это ж надо камнем замшелым стать, чтобы такую красоту не помнить! Вот и надобна станет ему родная душа — он тебя и заберет к себе.
— Может, и так. Ему больше болота по сердцу были и еще озеро колдунье. Есть у вас там болота? И почему не житье?
— Почему не житье, это ты у стариков спрашивай, они лучше понимают — видели больше. Не про то разговор. Болота есть, конечно, только какие это болота? Так, болотины. Такого, как здесь, нет. Да и нигде, полагаю, нет более. А озеро колдунье — это не то ли, где баня стоит?
— То самое. Его хоть и считают нечистым, а всяк туда хаживал — любопытно. И красиво там, особенно когда листва палая на воду ложится…
— И ты, верно, туда ходила? И не забоялась?
— Ходила, а что ж, хуже других девок разве? А скажи, что Антеро еще тебе про себя поведал?
Мирко пересказал ей весь их разговор, слово за словом, благо помнил все хорошо, а она слушала, и глаза ее теплели, наполняясь нежным внутренним светом. Это
были дивные, прекрасные очи — но видели они не его, Мирко, а свою далекую мечту.
Время меж тем не стояло, пора было сказать Хилке, что ей предстоит еще услышать от сельчан, какую лишнюю ношу это на нее взвалит, как придется мучительно одиноко — как всякому, знающему правду, которая никому не надобна, и что ни у кого не найдет она приюта душе, кроме как у родни Антеро, да и то еще как сказать.
— Теперь вот что, — перешел наконец к самому неприятному Мирко. — Ты ведь помнишь, как люди в селе на Антеро смотрели, да и на всех Суолайненов? Как на чудаков, да? Это мне Ахти сказал, а он, я понял, Антеро другом был, так ли?
— Так, — кивнула Хилка, сразу поняв, что волшебство слышать и видеть любимого закончилось, и предстоит долгое и ненастное ожидание под колючими взглядами в спину.
— А то, что тебя с колодца сняли, Антеро доброй славы не добавило. Это тоже не вода, сквозь пальцы не пропустишь. Так ли?
— Так, — покорно согласилась она.
— А зачем Ахти по следу услали, это тебе понятно?
— Спрашиваешь еще? — вздохнула Хилка. — Только что поделаешь теперь-то? Мне мать да тетки и без того шагу сделать не дают — все им попрекают, и ты тоже совестить удумал? Хорошо, тетка Крета слова не сказала, а то хоть снова в колодец — оттуда уж никто не достанет.
— Да, тебе-то уж вовсе неважно станет, раз можно между родами вот так запросто смерть положить, — спокойно и как-то устало осадил ее Мирко.
Ему все это уже было хорошо знакомо, от этого он и уходил из дому, но длинная рука с кромешного севера тянулась и тянулась на юг, не встречая никого, кто бы подсунул ей горячую кипящую головню, чтобы змеей укусила. А ведь он тоже мог бы, пользуясь полученным от дяди умением, вбить неразумным сверстникам в голову, как следует жить по правде, или податься в разбойники и по-своему наводить кругом справедливость, а мог и в Снежное Поле уйти да замерзнуть — никто бы и не нашел, да и не мучился б. Ну кто заставлял их чуть что, сразу звать в помощь то, что и так не замедлит явиться: холод да смерть?
— А что с Суолайненами станется? А ну как Ахти опять прикажут: без крови, что у Антеро взял, не возвращайся? Любо тебе такое?
— Любо, не любо, — отмахнулась досадливо Хилка, и в голосе ее снова угадались близкие слезы. — Что ж ты, разумник, делать прикажешь?
— Приказать не могу, а думаю так: как лен уберут да пока холода еще не настанут и дожди не польются, собирай короб да иди за Ахти следом. Коли любишь — найдешь, а уж он тебя не прогонит. Одна только не ходи. Ахти вон тебя проводит и назад вернется.
— Эк ты легко решил, — усмехнулась Хилка, но задумалась. — А и пойду, пожалуй, — вдруг резко сказала она. — Ахти, ты и вправду проводишь?
На Ахти было жалко смотреть, но этот парень, с виду увалень, вряд ли бы дался северному мареву.
— Провожу, — сказал он прямо, хотя и без радости.
— Только прежде так сделать надо, чтобы никто не понял, куда ты идешь, в какую сторону и зачем.
— Это как же сделать? Неужто думаешь, что в Сааримяки одни олухи живут, что не догадаются? Вмиг разберутся да под белы руки назад вернут.
— А чтобы не вернули, придется нам всем неправду сказать, кроме Суолайненов разве.
— Вот так беда, — нарочито беспечно сказала Хилка. — Как человека колдуном нечистым оговаривать за одну бусину — это можно. А от них заветное спрятать — это уж и худо?
— Кабы только в том худо было, так это еще не худо, — отвечал мякша. — Хуже всего то, что человека, как заживо, похоронить надо будет.
— В чем суть-то, не томи! — вступила вдруг молчавшая до сих пор Тиина. — Кого хоронить?
— Нынче вечером, как станут Ахти пытать, почему он воротился так скоро, я скажу всем, будто видел, как Антеро в болоте сгинул, а как понял, что не выбраться ему, выбросил он вот ее на сухое место, да прямо к моим ногам она и выкатилась. — И Мирко опять вынул бусину, подержал на ладони, давая понять, кто будет на сходе главным ответчиком. — Вам двоим, — кивнул он на девушек, — только одно делать следует: молчать да плакать. Ахти все, как было, расскажет — как он меня у болота повстречал. А про все то, чего не было, я говорить стану.
Все замолчали, обдумывая услышанное. Мирко, никогда прежде не бывший заводилой, с удивлением прислушивался сам к себе, но не мог понять, по правде он поступает или против. Не было рядом ни дяди Неупокоя, ни кудесника, ни Рииты, и оставалось пробираться на ощупь по такому дремучему лесу, где не светили ни солнце, ни золотой знак.
— Нельзя так, — молвила наконец Тиина. — Нельзя, Хилка. А ну как беду накличем? Ты себе места потом не найдешь, да и все мы.
— А что лучше-то? Правду сказать, чтобы твоего Ахти каждый встречный щенком называл, а меня пуще глаза стерегли, как корову блудливую? Большая радость! А Йорме с Кюлликки много ли слаще? Нет, Тиина, не буду я против Мирко Вилковича на сходе говорить.
— И я не буду, — твердо сказал Ахти. — Одно только скажу: нельзя нам будет этой осенью уйти — заподозрят подвох да нагонят и словят, как зайцев. Один год повременить надо. И я заодно с тобой, Хилка, уйду — нельзя мне будет вернуться: не примут меня, да и я уж не тот буду.
Мирко понял, что парень говорит верно, что так и надо делать: год минет, а там и позарастет все быльем, и Антеро забудется, Ахти же все рядом будет. А не зарастет, так все одно Хилка сложа руки сидеть не станет, уж лучше из семьи выйдет, чем в колодец. Только что сейчас она скажет? А Тиина?
— Устала я, — молвила вдруг Хилка. Румянец на ее щеках опять ушел, черты заострились, и прежняя бледность и изнеможение взяли свое. — Ахти верно говорит, я чую. Только кто мне сил даст зиму пережить, когда дальше ручья носа не высунешь, а с полуночи оборотни приходят? Когда одна, как ива сломанная? А?
— Год? — грустно улыбнулся Мирко, которому вновь в этот момент в Хилке причудилась Риита. — А что бы ты сказала, коли надо было тебе идти незнамо куда, искать незнамо что, а на том, найдешь ли, все надежды держатся? Мне вот, может, целую жизнь ждать суждено и не дождаться. Прости, коли что не так сказал, да мне, по всему выходит, виднее…
— Не винись, — отвечала Хилка. — Мне легче не станет, а себя растравишь. Все сделаю, как ты сказал. Вот зиму бы только… — Тут она побледнела пуще, чем была, — хотя куда уж пуще, и пошатнулась.
Тиина кинулась к ней, неожиданно ловко и крепко подхватила подругу, не дав той упасть, обняла, зашептала что-то утешительное и повела девушку вдоль изгороди, к ее дому. Через пять шагов она обернулась, посмотрела на парней выразительно — ступайте, мол, — и опять обратилась к Хилке, которую дурнота, видать, не отпустила еще — она еле переступала.
— Пошли, Ахти, воды принесем, — хмуро сказал Мирко. — Вот все и уладили, да только опять не ладно все, не так…
Несмотря на то, что холм Сааримяки был гранитной твердыней, ходить за каждым ведром к озеру не требовалось. Самый упорный труженик — вода — пробила себе ходы и в каменном теле, и колодцы по склону стояли часто. Ближайший был как раз там, где собиралась топиться Хилка. Туда парни, понятное дело, не пошли. Они направились к другому, пусть не самому близкому, зато был он около двора Суолайненов. Предстоял еще один трудный разговор, и Мирко даже как-то заранее сгорбился, хотя пустое деревянное ведерко вовсе не было тяжелым. «Хоть бы их дома не случилось, — подумал он. — Сейчас вот поработаем чуток, а перед вечером и зайдем, глядишь, за работой и развеется». Что именно должно было развеяться, Мирко не понимал. Он хотел только побыстрее покинуть Сааримяки, хоть на коне, хоть пешим, хоть в самый дремучий лес, но уйти.
Им повезло: Суолайнены как ушли с зарей на поле, так и не возвращались — полдневали там же, где и работали. Мирко с Ахти тоже принялись трудиться. Хотя занимать гостя домашней работой и не к лицу хозяевам, но Мирко и слушать ничего не захотел, сразу дав понять, что сидеть сложа руки не намерен. Скоро Ахти убедился, что Мирко не только из лука метко бьет, но и дрова колет, как щепу, и огород для него — дело привычное. Одним словом, трудились оба на славу.
Тяжесть, морока душевная схлынули, да не заменились ничем: Рииты не было рядом, а посему земля была пуста, несмотря на наличие на ней лесов, болот, Сааримяки и самого Мирко. Душа его еще не привыкла к таким поворотам судьбы, и потому наступило какое-то бесчувствие, словно он спал долго и без снов, а после очнулся в абсолютной темноте, и не мог понять, какое вокруг время и где право и лево. Хотя он не смыкал глаз, почитай, третьи сутки — и какие сутки! — спать не хотелось совсем. Внутри словно мельничное колесо закрутили и все торопили — быстрее, быстрее. Что быстрее? Куда?
Меж тем день стал плавно переходить в вечер, работы в поле заканчивались, и пора было идти опять к Суолайненам.
Дом у родителей Антеро был попроще, чем у Виипуненов: не было каменного основания, не было горницы, да и сама изба была поменьше, зато резьба ее украшала такая, что глаза разбегались: охватить, осознать целиком весь узор было невозможно. Каждая мелкая деталь его была сама по себе превосходна, одно неуловимо переходило в другое, другое в третье, все это как-то объединялось, сплеталось, вновь разделялось, и вот уже терялось то место, откуда начал, и хотелось начать заново, думая: вот уж теперь поймаю! Ан нет — на третьем шаге все опять рушилось и зачиналось наново.
«Какой это затейник такое изобразил? — подумалось мякше. — Не иначе как дед Тойво».
Хозяева уже вернулись — возле бродили пестрые куры, а в хлеву блеяли овцы. По двору еще разгуливал большой пес — рыжая кудлатая дворняга с огромной лобастой головой и черной пастью, полной острых белых зубов. От собаки их отделяла — смешно сказать — низенькая слега. Памятуя, что хорошая собака — а в Мя-кищах, по крайней мере, плохих не держали — никогда не пойдет без дозволения хозяина за установленные им охраняемые пределы, подойти к калитке Мирко не опасался. Пес, к его удивлению, не залаял, а стоял напротив, шагах в десяти, помахивая хвостом и посматривая на мякшу хитрыми блестящими глазами: не поймешь, то ли приласкаться хочет, то ли — в горло клыками.
— Входи, не бойся, — деловито сказал Ахти. — Это Кууси, он не тронет.
— Тебя, может, и не тронет, — усомнился Мирко, — а вот со мной мешкать не будет. Иди, зови Йорму Тойвовича да не забудь упредить, с чем пожаловали.
Ахти ступил на двор, и хотя рыжий Кууси действительно признал его, парень держался все ж весьма аккуратно, а на протянутый на ладони хлеб Кууси даже ухом не повел — видать, хорошую трепку получил некогда за подобное чревоугодие.
Ахти заглянул в избу, но там никого не было, тогда он пошел за дом. Через некоторое время хиитола появился снова, а рядом с ним был крепкий широкоплечий мужчина в шапочке, скрывавшей лысину, лицом — совершенный полешук: нос с горбинкой, усищи длинные, аж свисают на концах, лоб высокий, виски вдавленные, а глаза — как у ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53