ледяную усмешку бога — или оскал щерящихся клыков…
— Да пей же! Сам Король Мира чествует — пей! — оглушительный шепот-шипение в уши с двух сторон.
Он поднес чашу к губам, плеснув вином. Сладкая густая влага застыла в горле комом. Судорожно глотнул, поднялся, чувствуя, как подгибаются ноги. Все вокруг было ненастоящим, слишком ярким, слишком сверкающим, каким мир может показаться только воспаленным глазам умирающего. Очнешься — а вокруг тяжелые склизкие стены и сырой мрак темницы Тол-ин-Гаурхот. И почему-то хотелось очнуться. Пусть — там, пусть снова полный темной крови — своей ли, чужой — рот, пусть — ледяной пронизывающий взгляд Жестокого, непонятные слова Смертного… Берен?., где же ты… и кандалы на руках… но разве сейчас его руки не скованы?..
— Да говори же! — снова тот же свистящий шепот.
Говорить?., да-да, сейчас… нужно что-то сказать… поблагодарить за честь…
Он глубоко вдохнул безвкусный, режущий грудь воздух.
— О Великие… и ты, Король Мира, пресветлый Манвэ Сулимо…
Слова — чужие, такие же режущие и безвкусные, как этот; воздух.
— Я, Финрод, сын Арафинве Златокудрого…
Не глядя, поклонился отцу — словно дернулся.
— …потомок Финве, избранника Валар… благодарю вас за высокую честь, что оказали вы мне… призвав из темной обители… на ваш пир… Речи твои… о Король Мира (когда же кончится эта пытка!)… золотыми письменами навеки… начертаны в сердце моем (что еще говорить, что, что?! Чего ты от меня хочешь…). Я… — Закашлялся, снова вдохнул. — Я счастлив тем, что хотя бы на шаг… смог приблизить… предреченную победу… Слова мои бессильны выразить… то, что ныне… переполняет душу мою…
Замолчал, неловко поклонился.
Отпусти меня, я уже все сделал… Зачем ты меня мучаешь…
— Благородный Финарато! Учтивые слова твои — отрада для слуха Великих. Высшей награды достоин ты — и получишь ее, ибо Великие умеют читать в глубинах сердец.
О чем это? неужели — еще не все…
— Ныне призываем Мы пред очи Наши тебя, Амариэ Мирэанна; да станешь ты драгоценным даром победителю, ибо, воистину, нет в Валмаре более бесценного сокровища, чем красота Старших Детей Единого, и нет радости большей для Владык Арды, чем соединить два любящих сердца, столь долго разлученных.
Амариэ подняла непонимающий взгляд на Короля Мира: как же это? Ее, ученицу самого Манвэ, избранницу его — и вдруг отдают, как вещь, какому-то жалкому Нолдо?
Ласковая улыбка: «Так нужно, дитя, мое».
«Да-да, конечно… Я понимаю, это — жертва, на которую я должна пойти во имя Твое… Ты милосерден, Ты кроток, Ты благ; Ты не мог поступить по-иному… Я понимаю, ведь Ты не отнимешь у меня своей милости; ведь я не по своей воле иду на это; так да будет воля Твоя! ведь Ты прав всегда и во всем, Ты справедлив, даже если справедливость ранит Твое сердце…»
И с улыбкой печальной гордости Амариэ шагнула к Финроду. Он отшатнулся, затравленно огляделся, ища глазами Владыку Судеб… Ирмо… Скорбящую Валиэ… Эстэ…
Их не было в зале.
Он был совсем один, а вокруг — улыбающиеся лица, и младшие майяр снуют меж пирующих, наполняя чаши, и уже поднимают кубки во славу новобрачных…
— Король Мира! — хрипло, с отчаяньем. — Я не достоин сей великой чести! Годы Средиземья измучили меня, омрачили мою душу — я не могу…
Легкий шепоток пронесся под бело-золотыми сводами — и тут же сменился благоговейным молчанием: отечески улыбаясь, Манвэ спустился с трона и взял двоих за руки:
— Да, страдания твои были велики, но нежные руки сей прекрасной девы, которую ныне Золотым Цветком Валинора наречем Мы, исцелят раны сердца твоего. Отныне вы — супруги пред лицом Единого и Великих, и да соединятся судьбы ваши, как ныне соединяем Мы ваши руки. И прими от меня свадебный дар…
В тишине торжественно вложил Манвэ маленькую белую ручку Амариэ в похолодевшую ладонь Финрода. И тут же подлетели расторопные майяр, возложили на головы супругов золотые венцы с бриллиантовыми цветами — вот он, дар Короля Мира жениху… и мучительно захотелось — сорвать, швырнуть об пол блистающую тяжелую корону, гнущую голову к земле, но — уже звучат здравицы, и вновь наполняются кубки, и снова кто-то сует в руки золотую чашу — слово Короля Мира, испейте из нее в знак союза… Он глотнул вина, обжигая горло, пряча глаза, чтобы не видеть сияющей застывшей улыбки своей златокудрой… супруги?.. Единый, за что мне эта кара…
И золотое ожерелье с сапфирами, искусная работа Нолдор, — по-обычаю, дар отца жениха — невесте.
— Песню!
Крик подхватили. Снова — улыбка Короля Мира:
— Не единожды в прежние времена услаждал ты песнопениями слух Великих, о Финарато. Так спой же и ныне нам, дабы звуками дивных песен наполнились души наши.
Песню… нет, этого он не отдаст им, этого они не получат! И страшно — страшнее, чем там, перед Жестоким, — видеть ожидающие лица, жадно блестящие глаза, и вся эта блистающая тысячеликая толпа, затаив дыхание ждущая — что сделает он, кажется ему внезапно стаей диких зверей, раздувающих ноздри в предвкушении крови… Нет, они не дождутся этого, он не станет бросать им на потеху свою душу, нет! Это страшнее смерти в гнилой дыре, и кривятся, и скалятся уже почти орочьи морды — ну же, мы ждем! И им — отдать последнее, что у него осталось?! Отняли любовь, свободу, заперли в золотой клетке и выставили на погляд толпе… даже Враг не придумал бы худшей пытки…
Враг… Должно быть, он тоже стоял — так, под взглядами, как под бичами, видел те же глаза Бессмертных, жаждущих нового развлечения. Легче, когда ненавидят; а когда — так?.. Сейчас он почти понимал Врага, и неожиданная тень горького сострадания, коснувшаяся его сердца, почему-то не только не показалась ему кощунственной, но даже не удивила его.
Он молчал. Острые ноготки Амариэ впились в его руку.
— Пой же — сам Король Мира просит. — Она продолжала улыбаться.
Он закрыл глаза, со стороны слыша свой голос:
— Да простят меня Великие и ты, о Король Мира, — поклонился вслепую. — Хриплый голос мой не приличествует веселому пиру. Но ведомо всем, сколь прекрасны песни госпожи моей Амариэ, потому ныне смиренно прошу я — пусть поет она перед Великими; и для меня после долгих лет разлуки усладой будет услышать ее.
Король Мира благосклонно кивнул. Амариэ выпустила руку Финрода, и он смог наконец открыть глаза. Уже никто не обращал на него внимания — все взгляды были прикованы к ней, и, дождавшись, когда колдовство песни-восхваления захватит всех, он незаметно выскользнул из зала…
— Владыка Снов…
— Знаю. Мне ведь необязательно быть — там, — не глядя, кивнул в сторону Таникветил, — чтобы понять.
— Если бы я знал…
— Не нужно ничего говорить. Ты уснешь надолго…
— И буду видеть сны?
Ирмо положил руки на плечи Финроду — ласково и успокаивающе:
— Звезды. Вечные звезды — и Песнь. Больше ничего. Спи… спи.
И чтобы тот, кто отрекся от короны и власти ради клятвы, кто бросил вызов Саурону, стал лгать и унижаться, тем более перед ТАКИМ Манвэ? Да никогда! И не укрылся бы он в садах Лориэна, чтобы спастись в забвении сна. Да он сбежал бы из такого Валинора, умер бы еще тысячи раз, только бы не предавать души своей!
Я заглянул в закуток — Борондир сладко спал, и я решил не будить его, хотя опять захотелось схватить его за шкирку, как кот — крысу, и трясти, трясти… Да о чем спорить-то? Ну не могу я поверить в ТАКОГО Финрода и ТАКУЮ Амариэ, опять начну на беднягу орать, он снова захочет дать мне пощечину… Сейчас не до того. Времени мало. Мне нужно успеть…
ГЛАВА 30
Месяц гваэрон, уже 21-й. Ночь
Борондир спал. Наверное, видел во сне что-то приятное, поскольку улыбался. А я читал. Я должен был успеть.
Справа от меня лежала та карта, которую начертил прежде, чем провалиться в сон, Борондир. Надо сказать, у него не только почерк был четким и разборчивым, но и на редкость твердая рука. Конечно, он сделал скорее план, чем настоящую карту, но настолько хороший, что по нему вполне можно идти без особых сложностей. Указаны приметы, даже созвездия и звезды, по которым можно идти ночью. Названия примет давались на местных языках. Он сказал, что если я знаю хотя бы несколько слов или фраз на ах'энн, то там, на северо-востоке, меня, по крайней мере, жрецы тамошних племен поймут и направят куда нужно. Я сравнивал наиподробнейшую карту, одну из лучших во всем Королевстве, с этим планом, и мысленно прокладывал свой путь. Почему я был так уверен, что мне придется пройти этим путем, — не знаю. А вот что я побываю в Хараде — это уж я знал точно. Иногда все происходит как бы само собой — Линхир всегда говорил мне: доверяй своему чутью, у тебя оно есть.
О, да.
Я и на сей раз доверился себе.
И, читая Книгу дальше, я как бы проходил этим путем заранее…
А на пустом листе была начертана руна Памяти и Скорби — Ниэн. И тушью очерчена ветка ивы — ниэнэ, память печали.
И я читал чужую память.
И я читал чужую печаль.
Если не думать о том, кто кому враг, кто кому учитель, — так нет между нами разницы. Мы одинаково любим и теряем, ненавидим и прощаем.
Слишком похоже.
Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся.
Никого.
Почему-то мне показалось, что это тот самый светловолосый из моих снов. Ну что ж, заходи. Мне будет любопытно поговорить с тобой.
Улыбаешься?
Я не вижу тебя, не вижу твоего лица — но знаю.
Знаешь ли, оставь меня сейчас. Я слишком много еще должен успеть сделать. Я не могу разгадывать сейчас твои загадки. Оставь меня. Если я буду жив, если мне все удастся — ты еще успеешь…
ТАИР'ЭНН'АЙНО — ЛЮДИ ПАМЯТИ
Семеро уходили на восток. Шестеро шли. Седьмого они уложили на сделанные на скорую руку носилки из перекрещенных копий и черного с темно-лиловым подбоем плаща. Они были последними из своего рода, а может быть, из всего своего племени. Впереди была ночь, за спиной — страшное, окровавленное, истерзанное небо. Земля дрожала под ногами, ревела и стонала от боли под стопами воинства Валинора, а у них в сердцах бился, словно стон, приказ-мольба: «Уходите! Уходите!»
Ночь так и не наступила, удушенная пламенем гигантского пожара за спиной и грохотом проваливающейся в бездну земли. Они остановились на гребне невысокой каменистой гряды, и их черные кольчуги в алом зареве казались залитыми кровью, и алые слезы стояли у них в глазах.
Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот, кто лежал на носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той последней безнадежной битве он стоял во главе своих воинов, под черным знаменем с темно-лиловым и серебряным крылом ночной птицы. Клочья изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого. Они стояли и смотрели на запад.
Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись на локоть. Его известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от испарины волосами исказилось от боли и отчаяния, когда он увидел, что произошло. Закусив губу и закрыв глаза, он откинулся на спину, содрогаясь от едва сдерживаемых рыданий.
— Кончено… все кончено… все погибли… и он тоже, — простонал он в смертной муке. Если бы мог, он спрятал бы свое лицо — свои слезы от других, но его правое плечо было разрублено, он потерял много крови, и сил у него почти не оставалось. Ни шевельнуться, ни поднять руки…
Сильный ветер дул с запада. А шестеро, спустившись с гряды под защиту серого базальта, разожгли костер, пытаясь согреться. Раненый больше не лежал спокойно — он метался в бреду, то кричал, то плакал, пытаясь сорвать с себя повязки. Временами он затихал, лежа с широко открытыми, ничего не видящими глазами. По всему было видно, что осталось ему недолго. «Уходите! Уходите!» — продолжало звучать у них в сердцах. И они шли и шли на восток — в темные, неизведанные земли.
На третий день, ближе к вечеру, раненый вновь пришел в себя и приказал остановиться. Его сухие глаза блестели лихорадочным огнем, черты лица заострились. Он попросил, чтобы его подняли, и долго сидел, всматриваясь в затянутый дымкой далекий горизонт. Солнце медленно опускалось в колышущиеся волокна тумана. И когда закатное небо вспыхнуло невыносимо ярким пламенем, раненый вздрогнул и сказал каким-то чужим голосом:
— Теперь действительно кончено…
Он судорожно вздохнул и, повернувшись к шестерым, посмотрел на них глазами, полными тоски и боли.
— Уходите. Не забывайте ничего. Храните память и передайте ее вашим детям… Помните! Помните! — вдруг почти закричал он, вцепившись в руку своего молочного брата. — Живите… Помните… Умоляю вас… — еле выговорил он, роняя голову на грудь. Это была смерть.
Не была богатой могила последнего вождя. Лежал он там в своих черных латах, завернутый в черно-лиловый плащ, и лишь четыре копья дали ему соратники в смертный путь. Тяжелый двуручный меч с серебряной витой рукоятью и вязью древнего заклятия Ночи да клочья знамени с крылом совы на клинке уносили шестеро с собой. И вел их теперь троюродный брат лежащего в одинокой могиле вождя, ныне глава Сов.
Надолго затерялись в просторах Севера следы последних из Сов, но, видимо, не прервался их род и не угасла в их потомках память о былом, если через много веков среди Девяти появился один со старинным мечом с витой рукоятью и заклятием Ночи на клинке, и крыло Совы было на его черном шлеме.
Я не совсем понял. Вроде бы приказано было уходить всем — оставались только смертники. Или некоторые все же выжили? Или еще кто-то остался? Или это была какая-то другая схватка, когда они пробивались к востоку?
Я снова вернулся к карте. Будь полководцем я, я приказал бы всем уходить не к востоку, а за горы, ведь это природная мощнейшая стена. Пока там будут держать проходы даже малыми силами, все успеют уйти и спастись.
Или существует несколько сказаний о Последней Битве?
И еще — опять Девять. Это явно не те самые девять Эллери. Это какая-то другая девятка… В душе у меня зашевелились нехорошие подозрения. Опять захотелось пнуть Борондира и пристать к нему с вопросами, но стало жалко. Пусть спит себе.
ЭАЙНО — ВИДЯЩИЙ
— Учитель… Тебя хотят видеть.
Мелькор отнял руку от лица:
— Кто?
— Какой-то мальчик… Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он… — Воин замолчал, не зная, как продолжить.
— Пусть войдет.
Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:
— Приветствую тебя, Властелин Мелькор.
— Приветствую… Как имя твое?
— Дайолен. Дайо.
— Я понял. Подойди.
Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал.
— Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.
— Я почти не надеялся, Властелин. Я и не пришел бы сам. Да тетушка моя, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой — шесть ртов, да я еще… Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: «Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за твои песенки, хоть какой-то толк…» В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот тяжело… Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился… Я бы ничего, тетушку жалко… Ты прости меня, видно, и правда судьба моя — по деревням петь… Проживу как-нибудь… это ничего… Пойду я…
— Дайо!
— Властелин? — снова этот неподвижный взгляд в лицо.
— Останься.
— Зачем тебе слепой?
— Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик.
— Ты правда хочешь, чтобы я остался?
— У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.
— Да… я вижу твои глаза… Я раньше думал: звезды — что это? какие они? Теперь я знаю…
…Прошли годы…
— Дайолен.
Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.
— Да, Учитель?
— Собирайся в дорогу, Дайо.
Дайолен вздрогнул:
— Ты… ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? — Лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.
— Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.
— Я не хочу уходить от тебя, Учитель.
— Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.
— Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война… Мне неспокойно, Учитель. Я боюсь за тебя… Я останусь. Я умею сражаться — на звон оружия…
— Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И — вот, возьми эту лютню.
— Но у меня…
— Это мой подарок.
Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую…
— Она… она живая, Учитель!.. Поет… плачет… никогда не слышал такого…
— Я сделал ее для тебя.
— Ты, Учитель? Разве я достоин такого дара?
— Твои песни — ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.
— Она говорит, слышишь? И струны — как лучи звезд… Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— Да пей же! Сам Король Мира чествует — пей! — оглушительный шепот-шипение в уши с двух сторон.
Он поднес чашу к губам, плеснув вином. Сладкая густая влага застыла в горле комом. Судорожно глотнул, поднялся, чувствуя, как подгибаются ноги. Все вокруг было ненастоящим, слишком ярким, слишком сверкающим, каким мир может показаться только воспаленным глазам умирающего. Очнешься — а вокруг тяжелые склизкие стены и сырой мрак темницы Тол-ин-Гаурхот. И почему-то хотелось очнуться. Пусть — там, пусть снова полный темной крови — своей ли, чужой — рот, пусть — ледяной пронизывающий взгляд Жестокого, непонятные слова Смертного… Берен?., где же ты… и кандалы на руках… но разве сейчас его руки не скованы?..
— Да говори же! — снова тот же свистящий шепот.
Говорить?., да-да, сейчас… нужно что-то сказать… поблагодарить за честь…
Он глубоко вдохнул безвкусный, режущий грудь воздух.
— О Великие… и ты, Король Мира, пресветлый Манвэ Сулимо…
Слова — чужие, такие же режущие и безвкусные, как этот; воздух.
— Я, Финрод, сын Арафинве Златокудрого…
Не глядя, поклонился отцу — словно дернулся.
— …потомок Финве, избранника Валар… благодарю вас за высокую честь, что оказали вы мне… призвав из темной обители… на ваш пир… Речи твои… о Король Мира (когда же кончится эта пытка!)… золотыми письменами навеки… начертаны в сердце моем (что еще говорить, что, что?! Чего ты от меня хочешь…). Я… — Закашлялся, снова вдохнул. — Я счастлив тем, что хотя бы на шаг… смог приблизить… предреченную победу… Слова мои бессильны выразить… то, что ныне… переполняет душу мою…
Замолчал, неловко поклонился.
Отпусти меня, я уже все сделал… Зачем ты меня мучаешь…
— Благородный Финарато! Учтивые слова твои — отрада для слуха Великих. Высшей награды достоин ты — и получишь ее, ибо Великие умеют читать в глубинах сердец.
О чем это? неужели — еще не все…
— Ныне призываем Мы пред очи Наши тебя, Амариэ Мирэанна; да станешь ты драгоценным даром победителю, ибо, воистину, нет в Валмаре более бесценного сокровища, чем красота Старших Детей Единого, и нет радости большей для Владык Арды, чем соединить два любящих сердца, столь долго разлученных.
Амариэ подняла непонимающий взгляд на Короля Мира: как же это? Ее, ученицу самого Манвэ, избранницу его — и вдруг отдают, как вещь, какому-то жалкому Нолдо?
Ласковая улыбка: «Так нужно, дитя, мое».
«Да-да, конечно… Я понимаю, это — жертва, на которую я должна пойти во имя Твое… Ты милосерден, Ты кроток, Ты благ; Ты не мог поступить по-иному… Я понимаю, ведь Ты не отнимешь у меня своей милости; ведь я не по своей воле иду на это; так да будет воля Твоя! ведь Ты прав всегда и во всем, Ты справедлив, даже если справедливость ранит Твое сердце…»
И с улыбкой печальной гордости Амариэ шагнула к Финроду. Он отшатнулся, затравленно огляделся, ища глазами Владыку Судеб… Ирмо… Скорбящую Валиэ… Эстэ…
Их не было в зале.
Он был совсем один, а вокруг — улыбающиеся лица, и младшие майяр снуют меж пирующих, наполняя чаши, и уже поднимают кубки во славу новобрачных…
— Король Мира! — хрипло, с отчаяньем. — Я не достоин сей великой чести! Годы Средиземья измучили меня, омрачили мою душу — я не могу…
Легкий шепоток пронесся под бело-золотыми сводами — и тут же сменился благоговейным молчанием: отечески улыбаясь, Манвэ спустился с трона и взял двоих за руки:
— Да, страдания твои были велики, но нежные руки сей прекрасной девы, которую ныне Золотым Цветком Валинора наречем Мы, исцелят раны сердца твоего. Отныне вы — супруги пред лицом Единого и Великих, и да соединятся судьбы ваши, как ныне соединяем Мы ваши руки. И прими от меня свадебный дар…
В тишине торжественно вложил Манвэ маленькую белую ручку Амариэ в похолодевшую ладонь Финрода. И тут же подлетели расторопные майяр, возложили на головы супругов золотые венцы с бриллиантовыми цветами — вот он, дар Короля Мира жениху… и мучительно захотелось — сорвать, швырнуть об пол блистающую тяжелую корону, гнущую голову к земле, но — уже звучат здравицы, и вновь наполняются кубки, и снова кто-то сует в руки золотую чашу — слово Короля Мира, испейте из нее в знак союза… Он глотнул вина, обжигая горло, пряча глаза, чтобы не видеть сияющей застывшей улыбки своей златокудрой… супруги?.. Единый, за что мне эта кара…
И золотое ожерелье с сапфирами, искусная работа Нолдор, — по-обычаю, дар отца жениха — невесте.
— Песню!
Крик подхватили. Снова — улыбка Короля Мира:
— Не единожды в прежние времена услаждал ты песнопениями слух Великих, о Финарато. Так спой же и ныне нам, дабы звуками дивных песен наполнились души наши.
Песню… нет, этого он не отдаст им, этого они не получат! И страшно — страшнее, чем там, перед Жестоким, — видеть ожидающие лица, жадно блестящие глаза, и вся эта блистающая тысячеликая толпа, затаив дыхание ждущая — что сделает он, кажется ему внезапно стаей диких зверей, раздувающих ноздри в предвкушении крови… Нет, они не дождутся этого, он не станет бросать им на потеху свою душу, нет! Это страшнее смерти в гнилой дыре, и кривятся, и скалятся уже почти орочьи морды — ну же, мы ждем! И им — отдать последнее, что у него осталось?! Отняли любовь, свободу, заперли в золотой клетке и выставили на погляд толпе… даже Враг не придумал бы худшей пытки…
Враг… Должно быть, он тоже стоял — так, под взглядами, как под бичами, видел те же глаза Бессмертных, жаждущих нового развлечения. Легче, когда ненавидят; а когда — так?.. Сейчас он почти понимал Врага, и неожиданная тень горького сострадания, коснувшаяся его сердца, почему-то не только не показалась ему кощунственной, но даже не удивила его.
Он молчал. Острые ноготки Амариэ впились в его руку.
— Пой же — сам Король Мира просит. — Она продолжала улыбаться.
Он закрыл глаза, со стороны слыша свой голос:
— Да простят меня Великие и ты, о Король Мира, — поклонился вслепую. — Хриплый голос мой не приличествует веселому пиру. Но ведомо всем, сколь прекрасны песни госпожи моей Амариэ, потому ныне смиренно прошу я — пусть поет она перед Великими; и для меня после долгих лет разлуки усладой будет услышать ее.
Король Мира благосклонно кивнул. Амариэ выпустила руку Финрода, и он смог наконец открыть глаза. Уже никто не обращал на него внимания — все взгляды были прикованы к ней, и, дождавшись, когда колдовство песни-восхваления захватит всех, он незаметно выскользнул из зала…
— Владыка Снов…
— Знаю. Мне ведь необязательно быть — там, — не глядя, кивнул в сторону Таникветил, — чтобы понять.
— Если бы я знал…
— Не нужно ничего говорить. Ты уснешь надолго…
— И буду видеть сны?
Ирмо положил руки на плечи Финроду — ласково и успокаивающе:
— Звезды. Вечные звезды — и Песнь. Больше ничего. Спи… спи.
И чтобы тот, кто отрекся от короны и власти ради клятвы, кто бросил вызов Саурону, стал лгать и унижаться, тем более перед ТАКИМ Манвэ? Да никогда! И не укрылся бы он в садах Лориэна, чтобы спастись в забвении сна. Да он сбежал бы из такого Валинора, умер бы еще тысячи раз, только бы не предавать души своей!
Я заглянул в закуток — Борондир сладко спал, и я решил не будить его, хотя опять захотелось схватить его за шкирку, как кот — крысу, и трясти, трясти… Да о чем спорить-то? Ну не могу я поверить в ТАКОГО Финрода и ТАКУЮ Амариэ, опять начну на беднягу орать, он снова захочет дать мне пощечину… Сейчас не до того. Времени мало. Мне нужно успеть…
ГЛАВА 30
Месяц гваэрон, уже 21-й. Ночь
Борондир спал. Наверное, видел во сне что-то приятное, поскольку улыбался. А я читал. Я должен был успеть.
Справа от меня лежала та карта, которую начертил прежде, чем провалиться в сон, Борондир. Надо сказать, у него не только почерк был четким и разборчивым, но и на редкость твердая рука. Конечно, он сделал скорее план, чем настоящую карту, но настолько хороший, что по нему вполне можно идти без особых сложностей. Указаны приметы, даже созвездия и звезды, по которым можно идти ночью. Названия примет давались на местных языках. Он сказал, что если я знаю хотя бы несколько слов или фраз на ах'энн, то там, на северо-востоке, меня, по крайней мере, жрецы тамошних племен поймут и направят куда нужно. Я сравнивал наиподробнейшую карту, одну из лучших во всем Королевстве, с этим планом, и мысленно прокладывал свой путь. Почему я был так уверен, что мне придется пройти этим путем, — не знаю. А вот что я побываю в Хараде — это уж я знал точно. Иногда все происходит как бы само собой — Линхир всегда говорил мне: доверяй своему чутью, у тебя оно есть.
О, да.
Я и на сей раз доверился себе.
И, читая Книгу дальше, я как бы проходил этим путем заранее…
А на пустом листе была начертана руна Памяти и Скорби — Ниэн. И тушью очерчена ветка ивы — ниэнэ, память печали.
И я читал чужую память.
И я читал чужую печаль.
Если не думать о том, кто кому враг, кто кому учитель, — так нет между нами разницы. Мы одинаково любим и теряем, ненавидим и прощаем.
Слишком похоже.
Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся.
Никого.
Почему-то мне показалось, что это тот самый светловолосый из моих снов. Ну что ж, заходи. Мне будет любопытно поговорить с тобой.
Улыбаешься?
Я не вижу тебя, не вижу твоего лица — но знаю.
Знаешь ли, оставь меня сейчас. Я слишком много еще должен успеть сделать. Я не могу разгадывать сейчас твои загадки. Оставь меня. Если я буду жив, если мне все удастся — ты еще успеешь…
ТАИР'ЭНН'АЙНО — ЛЮДИ ПАМЯТИ
Семеро уходили на восток. Шестеро шли. Седьмого они уложили на сделанные на скорую руку носилки из перекрещенных копий и черного с темно-лиловым подбоем плаща. Они были последними из своего рода, а может быть, из всего своего племени. Впереди была ночь, за спиной — страшное, окровавленное, истерзанное небо. Земля дрожала под ногами, ревела и стонала от боли под стопами воинства Валинора, а у них в сердцах бился, словно стон, приказ-мольба: «Уходите! Уходите!»
Ночь так и не наступила, удушенная пламенем гигантского пожара за спиной и грохотом проваливающейся в бездну земли. Они остановились на гребне невысокой каменистой гряды, и их черные кольчуги в алом зареве казались залитыми кровью, и алые слезы стояли у них в глазах.
Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот, кто лежал на носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той последней безнадежной битве он стоял во главе своих воинов, под черным знаменем с темно-лиловым и серебряным крылом ночной птицы. Клочья изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого. Они стояли и смотрели на запад.
Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись на локоть. Его известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от испарины волосами исказилось от боли и отчаяния, когда он увидел, что произошло. Закусив губу и закрыв глаза, он откинулся на спину, содрогаясь от едва сдерживаемых рыданий.
— Кончено… все кончено… все погибли… и он тоже, — простонал он в смертной муке. Если бы мог, он спрятал бы свое лицо — свои слезы от других, но его правое плечо было разрублено, он потерял много крови, и сил у него почти не оставалось. Ни шевельнуться, ни поднять руки…
Сильный ветер дул с запада. А шестеро, спустившись с гряды под защиту серого базальта, разожгли костер, пытаясь согреться. Раненый больше не лежал спокойно — он метался в бреду, то кричал, то плакал, пытаясь сорвать с себя повязки. Временами он затихал, лежа с широко открытыми, ничего не видящими глазами. По всему было видно, что осталось ему недолго. «Уходите! Уходите!» — продолжало звучать у них в сердцах. И они шли и шли на восток — в темные, неизведанные земли.
На третий день, ближе к вечеру, раненый вновь пришел в себя и приказал остановиться. Его сухие глаза блестели лихорадочным огнем, черты лица заострились. Он попросил, чтобы его подняли, и долго сидел, всматриваясь в затянутый дымкой далекий горизонт. Солнце медленно опускалось в колышущиеся волокна тумана. И когда закатное небо вспыхнуло невыносимо ярким пламенем, раненый вздрогнул и сказал каким-то чужим голосом:
— Теперь действительно кончено…
Он судорожно вздохнул и, повернувшись к шестерым, посмотрел на них глазами, полными тоски и боли.
— Уходите. Не забывайте ничего. Храните память и передайте ее вашим детям… Помните! Помните! — вдруг почти закричал он, вцепившись в руку своего молочного брата. — Живите… Помните… Умоляю вас… — еле выговорил он, роняя голову на грудь. Это была смерть.
Не была богатой могила последнего вождя. Лежал он там в своих черных латах, завернутый в черно-лиловый плащ, и лишь четыре копья дали ему соратники в смертный путь. Тяжелый двуручный меч с серебряной витой рукоятью и вязью древнего заклятия Ночи да клочья знамени с крылом совы на клинке уносили шестеро с собой. И вел их теперь троюродный брат лежащего в одинокой могиле вождя, ныне глава Сов.
Надолго затерялись в просторах Севера следы последних из Сов, но, видимо, не прервался их род и не угасла в их потомках память о былом, если через много веков среди Девяти появился один со старинным мечом с витой рукоятью и заклятием Ночи на клинке, и крыло Совы было на его черном шлеме.
Я не совсем понял. Вроде бы приказано было уходить всем — оставались только смертники. Или некоторые все же выжили? Или еще кто-то остался? Или это была какая-то другая схватка, когда они пробивались к востоку?
Я снова вернулся к карте. Будь полководцем я, я приказал бы всем уходить не к востоку, а за горы, ведь это природная мощнейшая стена. Пока там будут держать проходы даже малыми силами, все успеют уйти и спастись.
Или существует несколько сказаний о Последней Битве?
И еще — опять Девять. Это явно не те самые девять Эллери. Это какая-то другая девятка… В душе у меня зашевелились нехорошие подозрения. Опять захотелось пнуть Борондира и пристать к нему с вопросами, но стало жалко. Пусть спит себе.
ЭАЙНО — ВИДЯЩИЙ
— Учитель… Тебя хотят видеть.
Мелькор отнял руку от лица:
— Кто?
— Какой-то мальчик… Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он… — Воин замолчал, не зная, как продолжить.
— Пусть войдет.
Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:
— Приветствую тебя, Властелин Мелькор.
— Приветствую… Как имя твое?
— Дайолен. Дайо.
— Я понял. Подойди.
Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал.
— Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.
— Я почти не надеялся, Властелин. Я и не пришел бы сам. Да тетушка моя, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой — шесть ртов, да я еще… Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: «Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за твои песенки, хоть какой-то толк…» В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот тяжело… Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился… Я бы ничего, тетушку жалко… Ты прости меня, видно, и правда судьба моя — по деревням петь… Проживу как-нибудь… это ничего… Пойду я…
— Дайо!
— Властелин? — снова этот неподвижный взгляд в лицо.
— Останься.
— Зачем тебе слепой?
— Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик.
— Ты правда хочешь, чтобы я остался?
— У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.
— Да… я вижу твои глаза… Я раньше думал: звезды — что это? какие они? Теперь я знаю…
…Прошли годы…
— Дайолен.
Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.
— Да, Учитель?
— Собирайся в дорогу, Дайо.
Дайолен вздрогнул:
— Ты… ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? — Лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.
— Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.
— Я не хочу уходить от тебя, Учитель.
— Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.
— Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война… Мне неспокойно, Учитель. Я боюсь за тебя… Я останусь. Я умею сражаться — на звон оружия…
— Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И — вот, возьми эту лютню.
— Но у меня…
— Это мой подарок.
Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую…
— Она… она живая, Учитель!.. Поет… плачет… никогда не слышал такого…
— Я сделал ее для тебя.
— Ты, Учитель? Разве я достоин такого дара?
— Твои песни — ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.
— Она говорит, слышишь? И струны — как лучи звезд… Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74