Признали меня за вожака. Но если бы я был таким, я не ненавидел бы их так. Но иначе он не отослал бы меня сюда. Не удалил от Эллери. Он знает лучше. Я, наверное, вправду добра им не принесу…
Я боюсь послать ему весть о себе. Не обрадуют его эти вести. Да и сам он не посылает мне вестей. Наверное, я противен ему… Если бы не Гэлеон, не друзья — я совсем ничего не знал бы о том, как они живут.
Как там Учитель?»
…А он уговаривал себя, пытался убедить доводами разума — ничего не помогало, и все не утихала тревога, и горечь переполняла сердце; и в тишине ночи, меряя шагами бесконечные коридоры и высокие залы замка Хэлгор, он вел нескончаемый спор с самим собой — самым жестоким и страшным собеседником…
Он был прежним со своими учениками. Говорил с ними, слушал их, улыбался, а сердце все жестче сжимали ледяные когти. Ему не нужен был сон, и он завидовал тем, кому ночь приносила забвение и избавление от печалей. Для него каждая минута одиночества превращалась в пытку, каждая ночь становилась цепью изматывающих, болезненных и бесполезных размышлений. Он пытался заставить себя не думать об этом. И не мог.
«Я пожертвовал им ради Эллери. Он увел орков. Он может ими повелевать. Даже те, дикие, и то уже слышали о его власти и страшатся ослушаться его слова. Он сумеет не дать им начать кровавые распри и войну против всех, кто не из их рода…
Да нет, ты пожертвовал им ради своего спокойствия. Ты просто испугался, что он станет именно вожаком этих тварей. И — отдалил его. Изгнал туда, где Ахэрэ — если ты прикажешь — обуздают его.
Ты с самого начала оскорблял его недоверием. И тогда, когда он пришел, и теперь.
Ты — боишься его?
Я боюсь за Эллери.
Ты не уверен в том, кого ты сам сотворил?
Да…
Не уверен в себе?
Да.
Почему же он за это должен расплачиваться? Отвечай сам. Ты несправедлив.
Я боюсь себя. Боюсь того, кого создал…
Я хочу видеть его. Я хочу говорить с ним — но я боюсь его. А второй раз я не смогу оттолкнуть его. И, что бы он ни сказал, я поверю. Я не сумею понять, где правда, а где ложь. Воистину, мы слепы с теми, кого любим… Нет, пусть все останется как есть…»
А разве благородно ради собственного душевного спокойствия мучить другого? Правда, как сказал Борондир, они — люди, со всеми их пороками и страстями. Тогда какого же балрога принимать Мелькора правым во всем? Он и сам вроде бы сомневается и раскаивается. Тогда уж и остальным все простить нужно. Не только тем, кто идет за тобой, но и тем, кто против тебя. Если он все понимает, то почему не смог понять своих собратьев?
Вообще-то человека легче понять и простить, тут он прав. А Валар не люди. То есть когда-нибудь люди, может, и станут такими же, как они. Но Борондир считает, что тогда человечеству конец… Вот как.
Но душа его не знала покоя, и сердце рвалось надвое. Он старался чаще бывать со своими учениками, и их радовало это — но жить среди них уже не мог. И затемно седлал он крылатого коня или черным ветром летел к деревянному городу. Город спал, и он долго блуждал без цели по улочкам между медово-золотых домов…
По-прежнему дети приходили к нему. Только истории, что рассказывал он, становились все печальнее.
«Что происходит с тобой, Учитель? Для всех ты такой же, как прежде, но я вижу — ты стал иным… Ты улыбаешься, но глаза твои печальны; ты с нами, но мысли твои далеко, и кто знает их? Я вижу, печаль на сердце у тебя, но как спросить?
Почему твой Ученик покинул нас? Дом его пуст, и высоко поднялись печальные травы у стен его… Учитель, почему он не возвращается к нам?
Кто мог, кто смел ранить сердце твое, почему ты таишь эту боль — ведь мы любим тебя, каждый из нас отдал бы и саму жизнь, чтобы помочь тебе… А ты словно стеной отгораживаешься от нас — зачем? Ведь когда болит сердце, это видно, а я рождена Видящей…
Скажи, что с тобой, Учитель? Что мучит тебя, Учитель? Стремителен полет крылатого коня, звездный свет родниковой водой омывает лицо всадника — горе в твоих глазах, и нет тебе покоя… Что гонит тебя, что мучит тебя? Скажи мне, ответь мне — я не смею спросить… Чем помочь тебе, Учитель? Учитель…»
А это кто еще? Непонятно. Хотя мотивы все те же — любимый Учитель, за которого сладко умереть. Вот зачем, видимо, был дан им дар Смерти — чтобы умереть за Мелькора! Кто-то, видимо, из его эльфов, Эллери Ахэ. Наверное, потом прояснится. Вот только кто мог знать эти мысли? О таком обычно другим не рассказывают. Гортаур-то знал, что переживал сам. Он откровенничал, каясь. Может, так же каялся и Мелькор, пусть записавший эту историю и говорит, что Учитель об этом распространяться не любит. Так что же, и все участники тоже на исповедь ходили? Сомнительно. Но — красиво. Я полагаю, что многое тут домыслено, хотя наверняка в основе лежит истинное происшествие. Я решил пока верить всему. Всем событиям, хотя истолковать их, наверное, я мог бы иначе, чем здесь. Но тогда я уподоблюсь поклонниками Тьмы, которые объясняют все только в пользу своего бога…
В самом начале осени Гортхауэр вдруг получил весть от Гэлеона. Тот звал его посмотреть на свой осуществленный замысел. Он писал, что решил устроить праздник по этому поводу. Звал Гэлеон — не Мелькор. И Гортхауэр отважился. Ведь никто ему не запрещал покидать эту пустынную землю…
Он так долго жил среди Эллери Ахэ, что во многом стал похож на них. Он научился понимать и ценить тепло и холод, радость огня в очаге в морозный день, костра в зябкую осеннюю ночь, искры факела в ночь весеннего праздника. Он научился любить звенящий мороз и черный лед зимнего ночного неба, мягкое сонное величие заснеженного леса, отблеск зари на замерзших озерах, и падение шапки снега с ветки в тишине лесной чащи. Он полюбил радостную усталость доброго труда — после дня в кузнице, среди раскаленного металла, шумных вздохов мехов и звенящего стука молота, когда он смотрел на искусную свою дневную работу и наивная радость и гордость распирали грудь. Усталость не была властна над ним — но он все равно ложился, погружая себя в омут мыслей и мечтаний о чем-то новом, что он сделает, обязательно сделает завтра, только настанет день. Он научился получать удовольствие во вкусе еды и питья… Ему ничего этого не нужно было — он был майя. Но он хотел знать то же, что и они. И он переделывал себя, становясь почти одним из них. Он понимал, что это скорей игра, чем превращение, но играл он честно. И все же он не знал сна. Он не знал боли. Он не знал очень многого, и это еще не было ему дано.
В Дом Пиршеств он пришел самым последним, чтобы, смешавшись с толпой гостей, не попадаться на глаза Мелькору. Гортхауэр отчаянно хотел быть одним из этой радостной толпы, но не мог — они были веселы, и сердца их были легки. Он сел в дальнем углу зала, в тени, подальше от того конца стола, где уже сидел Мелькор рядом с виновником торжества. Мелькор улыбался и что-то говорил своим соседям, и все смеялись, и сам Вала смеялся в ответ… «Какая улыбка… Совсем прежний. Учитель, что же я сделал такого, что погасла твоя улыбка? Почему так тяжел был твой взгляд, когда ты говорил со мной? Чем виноват я перед тобой?» Ему страстно захотелось, чтобы его увидели, подойти, заговорить… Но он представил, как эта улыбка погаснет, и все это увидят, и все, все будут думать, что он виноват… А если и правда виноват?.. Гортхауэр еще глубже спрятался в тень.
Творение Гэлеона лежало на черном деревянном простом подносе, и каждый брал в руки это чудо, и постепенно тишина наполняла зал, и лишь изумленный шепот и вздохи слышались среди золотистого колыхания пламени свечей. Это был венец из двух переплетенных гибких ветвей с распустившимися листьями и цветами. Золото жило. Игра теплого света на поверхности — где-то полированной, где-то шероховатой или прочеканенной — заставляла листья шевелиться тихо, словно на ветру. У золота был разный цвет, видимо, Мастер брал металл разной чистоты, и цветы были светлей листьев, а листья — ветвей. При каждом повороте венца живые ветки играли, и, если долго смотреть на них, казалось, что слышится тихая музыка. Это не был надменный тяжелый металл — золото было мягким и ласковым, и блеск его стал тихим теплым светом.
Венец осторожно передавали из рук в руки, и каждый, отдавая его соседу, словно оставлял себе частичку того странного наваждения, что источал венец. Гортхауэр держал его на кончиках пальцев, будто боялся смять трепетные живые листья. Казалось, капельки росы ползут по листьям, и, хотя он знал, что это лишь игра света, созданная волшебной рукой Гэлеона, он никак не мог понять, почему влага не падает вниз, на его руки. Он не замечал, что уже стоит и все видят его. Его пальцы слегка дрожали, и, как под ветром, дрожали листья. Он не видел и не слышал никого вокруг. Он смотрел.
— Почему ты здесь? Почему пришел тайком?
Руки его дрогнули, и венец упал на пол… Жалобный вздох разнесся по залу, кто-то вскрикнул. Гортхауэр стоял, в ужасе глядя то на потерянное лицо Гэлеона, то на то, что мгновение назад было чудом. Он не осмелился посмотреть на говорившего. Он повернулся — медленно, как поворачиваются смертельно раненные, перед тем как упасть, — и бросился прочь…
— Гортхауэр, постой! — он вскочил и бросился следом — но поздно. «Что наделал я, слепая жестокая тварь… Даже простые мои слова так оскорбили его. Как же я измучил его…»
И что ж было не пойти, не поговорить, не извиниться? Истинное великодушие не в том, чтобы запереться и страдать, а в том, чтобы признать перед всеми свою неправоту и попросить прощения.
Но все же задевает. Ох, задевает… Хотя и непривычны мне такие писания, но все же трогает. Если, конечно, забыть, что это Враг и его последыш…
Когда Гэлеон наконец решился подойти к дому на окраине, он увидел лишь распахнутую дверь и груду обломков на полу. Дом был пуст. Гортхауэр ушел — навсегда…
«Когда-то Эру испугался своего творения, потому что Мелькор был сильнее его. Он счел его злом. Вот и я испугал своего создателя. Хотя я вряд ли сильнее его. Нет, не это его испугало. Что-то злое есть во мне — иначе почему орки признал меня за вожака?
Но зачем же он не изгнал меня сразу, зачем заставил полюбить его?! Может, думал, что меня можно переделать, ведь надеялся же он исцелить орков…»
Уйти от всех. Уйти.
«Учитель, почему же мне ты не дал дара смерти? Почему?»
А вот любопытно — если бы Мелькору хоть раз в голову пришли такие мысли? И бросился бы он с рыданьями на грудь Манвэ? Все так хорошо кончилось бы — и благополучно, и красиво, и чувствительно… А Гортаура мне прямо-таки жаль. Надо же — так получить. Я бы на его месте, если бы мне лет семнадцать было, может, вообще утопился бы или повесился. А он тут по мыслям аккурат лет семнадцати. Молодой майя, одно слово…
Он шел не останавливаясь. Куда — сам не знал. Наверное, найдется где-нибудь место, где он сумеет успокоиться. Разобраться в себе.
Дней он не считал. Просто шел. И однажды остановился и огляделся вокруг. Холмистая равнина без единого деревца, травы, валуны да ручьи…
Одиночество не показалось страшным. Просто время вдруг остановилось тоже. Нет ни былого, ни грядущего. Безвременье. И уже не хочется никуда идти, уже нечего искать…
— Ортхэннэр! — долетел однажды откуда-то зов. Время вернулось.
Он вздрогнул. Вскочил на ноги.
— Ортхэннэр! Где ты? Не прячься, где ты?
Бежать. Бежать, скорее…
— Ортхэннэр, подожди! Почему ты бежишь? Выслушай!
Он обернулся. Равнодушное спокойствие вдруг охватило его.
— Я уже и так все понял. Ты отдалил меня от Эллери потому, что во мне есть нечто, роднящее меня с орками. Иначе они не слушались бы меня. Так?
Мелькор молчал.
— Я подчинился твоему приказу. Я держу орков железной хваткой. Но я все же не орк. Я устал. Я больше не могу. Для иного я создан. Не только для того, чтобы повелевать орками. Некогда ты дал Эллери дар Смерти. Дай и мне этот дар. Или я не заслужил?
— Я не могу…
— Не можешь? Или — не хочешь?
— Не могу! Ты — не Эллери. Ты — иной. Мы — творцы, мы сами — часть этого мира, и если любой из нас уйдет из этого мира… погибнет… что-то в Арте тоже умрет — безвозвратно. Мы можем разрушить — и создать заново, но если не будет создателя, то кто вернет погибшее?
— Стало быть, — после некоторого молчания промолвил Гортхауэр, глядя в лицо Учителю, — ты жертвуешь мной — Арте? Считаешь, что вправе, раз сотворил меня?
Мелькор молчал.
«Неужели и этот покинет меня?»
— Но, может, там, в Валиноре, сочтут, что меня лучше уничтожить, и Арта от этого мало потеряет… Может, они правы.
— Изменившего простят, изменившегося — никогда. Они… да, они уничтожат тебя. Но ты не уйдешь. Я не отпущу тебя.
А чего бояться? С чего Мелькор вообразил, что с Гортауром вообще что-то сделают? Не люблю «если бы». А вдруг все было бы не так — вдруг Манвэ признал бы, что не прав, захотел бы встретиться с братом своим? Только тот, кто сам замыслил злое, может подозревать зло в других, вот что я скажу.
— Опять опасаешься за свое спокойствие? Почему ты снова не даешь мне сделать выбор?
— Потому что я люблю тебя. Потому, что я был не прав, а ты — прав. Я прошу у тебя прощения, Гортхауэр. Я повторю это перед всеми. Прошу тебя — останься.
Гортхауэр долго смотрел в глаза Учителю. Взгляд его был непроницаем. Затем он медленно кивнул.
— Я останусь с тобой. Но я уже не свободен. Если я оставлю орков делать то, что им вздумается, — что будет? Кто сможет, кроме меня?
Мелькор опустил голову. Этого уже не исправить.
— Я не знаю ответа, Гортхауэр. Не знаю…
— Я тоже…
Здесь была еще одна приписка — явно более поздняя, потому как и почерк был другим, да и язык был не ах'энн, а синдарин времен начала образования нуменорских поселений в Средиземье.
«Эта запись поколениями передавалась в нашем роду, и ныне, отдавая ее Страннику, разыскавшему нас, потомков воинов Аст Ахэ, еще живущих на лике Арты, я выполняю завет своих предков — помнить. Да поможет судьба ему создать Летопись, дабы стала она досто…»
Дальше ничего не было. Наверное, утрачен или оборван лист. Что же, теперь я начинаю понимать, как все это создавалось. И Странник — не имя, не прозвище. Это что-то вроде звания, как в каком-нибудь ордене, вроде нашей Гильдии Мореходов. Примерно понятно, чем он, этот орден, занимается. Но где он? Откуда все пошло-то?
Я поймал себя на мысли, что начинаю верить этим записям. И не потому, что они убеждают меня, — именно потому, что они так отличны от всего, что знаю я, потому что временами то, что я в них читаю, кажется мне либо нелепостью, либо ложью. Если бы это была полностью выдумка, то сочинитель уж постарался сделать свою повесть наиболее достоверной и непротиворечивой…
Единый, укрепи меня в вере моей, мне страшно…
Ох, Борондир… Я не уподоблюсь твоему богу. Я не стану молча переживать в одиночку. Я пойду к тебе и попрошу прощения. А потом мы снова станем спорить и ругаться до хрипа, чуть ли не до драки. И снова все будет повторяться. Снова и снова. Но мы все же найдем хоть что-то общее. И ты, и я. Иначе Свет и Тьма воистину будут враждовать до Конца Времен. Кто-то должен начать. Может, как бы это самонадеянно ни звучало, это будем мы с тобой?
ГЛАВА 8
Месяц нинуи, день 9-й
Некоторое время я с Борондиром не встречался. Подспудно меня, конечно, мучила совесть, ведь для человека вроде него нет ничего хуже, как сидеть взаперти и не иметь возможности хоть что-нибудь делать. Не думаю, чтобы работа над глоссарием отвлекла его надолго. Но чем быстрее я разберусь с Книгой, тем скорее решится его судьба.
Я поймал себя на мысли, что в любом случае я отвечаю за его участь. Впервые человек, чья судьба зависит и от моего решения тоже, был для меня не именем на бумаге — я видел его лицом к лицу. И было мне очень не по себе.
А Книга действовала на меня странным образом. С одной стороны, меня с детства учили, что все было не так. С другой стороны, я не мог не признать, что у противников моих предков могло быть на этот счет совсем иное мнение. И Мелькор для них был могучим и милосердным богом-покровителем, а Валар и эльфы — врагами и несправедливыми карателями. Я мог допустить, что действительно существовали эльфы, которые вполне уживались с Морготом. Я вынужден был это признать — язык свидетельствовал за это со страшной неумолимостью. И, стало быть, в Книге слишком многое могло оказаться правдой.
А еще — меня привлекала страстность образов. Я видел и пылкого Гортхауэра, и мудрого смятенного Мелькора, и наивных чистых Эллери Ахэ — и лишь потом, отрываясь от чтения, хватал себя за шиворот — Галдор, ведь это же враги…
Именно потому я старался сейчас не встречаться ни с Борондиром, ни с Линхиром, ни с другими моими знакомыми и сослуживцами. Мне казалось — я совершаю предательство. И я прятался от всех, прятался в эту проклятую Книгу…
Тут стояла четкая дата. А написано-то было сразу на двух языках. Ах'энн и, как ни странно, харадский. Харадский жреческий. На нем записывали в основном хроники и священные тексты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Я боюсь послать ему весть о себе. Не обрадуют его эти вести. Да и сам он не посылает мне вестей. Наверное, я противен ему… Если бы не Гэлеон, не друзья — я совсем ничего не знал бы о том, как они живут.
Как там Учитель?»
…А он уговаривал себя, пытался убедить доводами разума — ничего не помогало, и все не утихала тревога, и горечь переполняла сердце; и в тишине ночи, меряя шагами бесконечные коридоры и высокие залы замка Хэлгор, он вел нескончаемый спор с самим собой — самым жестоким и страшным собеседником…
Он был прежним со своими учениками. Говорил с ними, слушал их, улыбался, а сердце все жестче сжимали ледяные когти. Ему не нужен был сон, и он завидовал тем, кому ночь приносила забвение и избавление от печалей. Для него каждая минута одиночества превращалась в пытку, каждая ночь становилась цепью изматывающих, болезненных и бесполезных размышлений. Он пытался заставить себя не думать об этом. И не мог.
«Я пожертвовал им ради Эллери. Он увел орков. Он может ими повелевать. Даже те, дикие, и то уже слышали о его власти и страшатся ослушаться его слова. Он сумеет не дать им начать кровавые распри и войну против всех, кто не из их рода…
Да нет, ты пожертвовал им ради своего спокойствия. Ты просто испугался, что он станет именно вожаком этих тварей. И — отдалил его. Изгнал туда, где Ахэрэ — если ты прикажешь — обуздают его.
Ты с самого начала оскорблял его недоверием. И тогда, когда он пришел, и теперь.
Ты — боишься его?
Я боюсь за Эллери.
Ты не уверен в том, кого ты сам сотворил?
Да…
Не уверен в себе?
Да.
Почему же он за это должен расплачиваться? Отвечай сам. Ты несправедлив.
Я боюсь себя. Боюсь того, кого создал…
Я хочу видеть его. Я хочу говорить с ним — но я боюсь его. А второй раз я не смогу оттолкнуть его. И, что бы он ни сказал, я поверю. Я не сумею понять, где правда, а где ложь. Воистину, мы слепы с теми, кого любим… Нет, пусть все останется как есть…»
А разве благородно ради собственного душевного спокойствия мучить другого? Правда, как сказал Борондир, они — люди, со всеми их пороками и страстями. Тогда какого же балрога принимать Мелькора правым во всем? Он и сам вроде бы сомневается и раскаивается. Тогда уж и остальным все простить нужно. Не только тем, кто идет за тобой, но и тем, кто против тебя. Если он все понимает, то почему не смог понять своих собратьев?
Вообще-то человека легче понять и простить, тут он прав. А Валар не люди. То есть когда-нибудь люди, может, и станут такими же, как они. Но Борондир считает, что тогда человечеству конец… Вот как.
Но душа его не знала покоя, и сердце рвалось надвое. Он старался чаще бывать со своими учениками, и их радовало это — но жить среди них уже не мог. И затемно седлал он крылатого коня или черным ветром летел к деревянному городу. Город спал, и он долго блуждал без цели по улочкам между медово-золотых домов…
По-прежнему дети приходили к нему. Только истории, что рассказывал он, становились все печальнее.
«Что происходит с тобой, Учитель? Для всех ты такой же, как прежде, но я вижу — ты стал иным… Ты улыбаешься, но глаза твои печальны; ты с нами, но мысли твои далеко, и кто знает их? Я вижу, печаль на сердце у тебя, но как спросить?
Почему твой Ученик покинул нас? Дом его пуст, и высоко поднялись печальные травы у стен его… Учитель, почему он не возвращается к нам?
Кто мог, кто смел ранить сердце твое, почему ты таишь эту боль — ведь мы любим тебя, каждый из нас отдал бы и саму жизнь, чтобы помочь тебе… А ты словно стеной отгораживаешься от нас — зачем? Ведь когда болит сердце, это видно, а я рождена Видящей…
Скажи, что с тобой, Учитель? Что мучит тебя, Учитель? Стремителен полет крылатого коня, звездный свет родниковой водой омывает лицо всадника — горе в твоих глазах, и нет тебе покоя… Что гонит тебя, что мучит тебя? Скажи мне, ответь мне — я не смею спросить… Чем помочь тебе, Учитель? Учитель…»
А это кто еще? Непонятно. Хотя мотивы все те же — любимый Учитель, за которого сладко умереть. Вот зачем, видимо, был дан им дар Смерти — чтобы умереть за Мелькора! Кто-то, видимо, из его эльфов, Эллери Ахэ. Наверное, потом прояснится. Вот только кто мог знать эти мысли? О таком обычно другим не рассказывают. Гортаур-то знал, что переживал сам. Он откровенничал, каясь. Может, так же каялся и Мелькор, пусть записавший эту историю и говорит, что Учитель об этом распространяться не любит. Так что же, и все участники тоже на исповедь ходили? Сомнительно. Но — красиво. Я полагаю, что многое тут домыслено, хотя наверняка в основе лежит истинное происшествие. Я решил пока верить всему. Всем событиям, хотя истолковать их, наверное, я мог бы иначе, чем здесь. Но тогда я уподоблюсь поклонниками Тьмы, которые объясняют все только в пользу своего бога…
В самом начале осени Гортхауэр вдруг получил весть от Гэлеона. Тот звал его посмотреть на свой осуществленный замысел. Он писал, что решил устроить праздник по этому поводу. Звал Гэлеон — не Мелькор. И Гортхауэр отважился. Ведь никто ему не запрещал покидать эту пустынную землю…
Он так долго жил среди Эллери Ахэ, что во многом стал похож на них. Он научился понимать и ценить тепло и холод, радость огня в очаге в морозный день, костра в зябкую осеннюю ночь, искры факела в ночь весеннего праздника. Он научился любить звенящий мороз и черный лед зимнего ночного неба, мягкое сонное величие заснеженного леса, отблеск зари на замерзших озерах, и падение шапки снега с ветки в тишине лесной чащи. Он полюбил радостную усталость доброго труда — после дня в кузнице, среди раскаленного металла, шумных вздохов мехов и звенящего стука молота, когда он смотрел на искусную свою дневную работу и наивная радость и гордость распирали грудь. Усталость не была властна над ним — но он все равно ложился, погружая себя в омут мыслей и мечтаний о чем-то новом, что он сделает, обязательно сделает завтра, только настанет день. Он научился получать удовольствие во вкусе еды и питья… Ему ничего этого не нужно было — он был майя. Но он хотел знать то же, что и они. И он переделывал себя, становясь почти одним из них. Он понимал, что это скорей игра, чем превращение, но играл он честно. И все же он не знал сна. Он не знал боли. Он не знал очень многого, и это еще не было ему дано.
В Дом Пиршеств он пришел самым последним, чтобы, смешавшись с толпой гостей, не попадаться на глаза Мелькору. Гортхауэр отчаянно хотел быть одним из этой радостной толпы, но не мог — они были веселы, и сердца их были легки. Он сел в дальнем углу зала, в тени, подальше от того конца стола, где уже сидел Мелькор рядом с виновником торжества. Мелькор улыбался и что-то говорил своим соседям, и все смеялись, и сам Вала смеялся в ответ… «Какая улыбка… Совсем прежний. Учитель, что же я сделал такого, что погасла твоя улыбка? Почему так тяжел был твой взгляд, когда ты говорил со мной? Чем виноват я перед тобой?» Ему страстно захотелось, чтобы его увидели, подойти, заговорить… Но он представил, как эта улыбка погаснет, и все это увидят, и все, все будут думать, что он виноват… А если и правда виноват?.. Гортхауэр еще глубже спрятался в тень.
Творение Гэлеона лежало на черном деревянном простом подносе, и каждый брал в руки это чудо, и постепенно тишина наполняла зал, и лишь изумленный шепот и вздохи слышались среди золотистого колыхания пламени свечей. Это был венец из двух переплетенных гибких ветвей с распустившимися листьями и цветами. Золото жило. Игра теплого света на поверхности — где-то полированной, где-то шероховатой или прочеканенной — заставляла листья шевелиться тихо, словно на ветру. У золота был разный цвет, видимо, Мастер брал металл разной чистоты, и цветы были светлей листьев, а листья — ветвей. При каждом повороте венца живые ветки играли, и, если долго смотреть на них, казалось, что слышится тихая музыка. Это не был надменный тяжелый металл — золото было мягким и ласковым, и блеск его стал тихим теплым светом.
Венец осторожно передавали из рук в руки, и каждый, отдавая его соседу, словно оставлял себе частичку того странного наваждения, что источал венец. Гортхауэр держал его на кончиках пальцев, будто боялся смять трепетные живые листья. Казалось, капельки росы ползут по листьям, и, хотя он знал, что это лишь игра света, созданная волшебной рукой Гэлеона, он никак не мог понять, почему влага не падает вниз, на его руки. Он не замечал, что уже стоит и все видят его. Его пальцы слегка дрожали, и, как под ветром, дрожали листья. Он не видел и не слышал никого вокруг. Он смотрел.
— Почему ты здесь? Почему пришел тайком?
Руки его дрогнули, и венец упал на пол… Жалобный вздох разнесся по залу, кто-то вскрикнул. Гортхауэр стоял, в ужасе глядя то на потерянное лицо Гэлеона, то на то, что мгновение назад было чудом. Он не осмелился посмотреть на говорившего. Он повернулся — медленно, как поворачиваются смертельно раненные, перед тем как упасть, — и бросился прочь…
— Гортхауэр, постой! — он вскочил и бросился следом — но поздно. «Что наделал я, слепая жестокая тварь… Даже простые мои слова так оскорбили его. Как же я измучил его…»
И что ж было не пойти, не поговорить, не извиниться? Истинное великодушие не в том, чтобы запереться и страдать, а в том, чтобы признать перед всеми свою неправоту и попросить прощения.
Но все же задевает. Ох, задевает… Хотя и непривычны мне такие писания, но все же трогает. Если, конечно, забыть, что это Враг и его последыш…
Когда Гэлеон наконец решился подойти к дому на окраине, он увидел лишь распахнутую дверь и груду обломков на полу. Дом был пуст. Гортхауэр ушел — навсегда…
«Когда-то Эру испугался своего творения, потому что Мелькор был сильнее его. Он счел его злом. Вот и я испугал своего создателя. Хотя я вряд ли сильнее его. Нет, не это его испугало. Что-то злое есть во мне — иначе почему орки признал меня за вожака?
Но зачем же он не изгнал меня сразу, зачем заставил полюбить его?! Может, думал, что меня можно переделать, ведь надеялся же он исцелить орков…»
Уйти от всех. Уйти.
«Учитель, почему же мне ты не дал дара смерти? Почему?»
А вот любопытно — если бы Мелькору хоть раз в голову пришли такие мысли? И бросился бы он с рыданьями на грудь Манвэ? Все так хорошо кончилось бы — и благополучно, и красиво, и чувствительно… А Гортаура мне прямо-таки жаль. Надо же — так получить. Я бы на его месте, если бы мне лет семнадцать было, может, вообще утопился бы или повесился. А он тут по мыслям аккурат лет семнадцати. Молодой майя, одно слово…
Он шел не останавливаясь. Куда — сам не знал. Наверное, найдется где-нибудь место, где он сумеет успокоиться. Разобраться в себе.
Дней он не считал. Просто шел. И однажды остановился и огляделся вокруг. Холмистая равнина без единого деревца, травы, валуны да ручьи…
Одиночество не показалось страшным. Просто время вдруг остановилось тоже. Нет ни былого, ни грядущего. Безвременье. И уже не хочется никуда идти, уже нечего искать…
— Ортхэннэр! — долетел однажды откуда-то зов. Время вернулось.
Он вздрогнул. Вскочил на ноги.
— Ортхэннэр! Где ты? Не прячься, где ты?
Бежать. Бежать, скорее…
— Ортхэннэр, подожди! Почему ты бежишь? Выслушай!
Он обернулся. Равнодушное спокойствие вдруг охватило его.
— Я уже и так все понял. Ты отдалил меня от Эллери потому, что во мне есть нечто, роднящее меня с орками. Иначе они не слушались бы меня. Так?
Мелькор молчал.
— Я подчинился твоему приказу. Я держу орков железной хваткой. Но я все же не орк. Я устал. Я больше не могу. Для иного я создан. Не только для того, чтобы повелевать орками. Некогда ты дал Эллери дар Смерти. Дай и мне этот дар. Или я не заслужил?
— Я не могу…
— Не можешь? Или — не хочешь?
— Не могу! Ты — не Эллери. Ты — иной. Мы — творцы, мы сами — часть этого мира, и если любой из нас уйдет из этого мира… погибнет… что-то в Арте тоже умрет — безвозвратно. Мы можем разрушить — и создать заново, но если не будет создателя, то кто вернет погибшее?
— Стало быть, — после некоторого молчания промолвил Гортхауэр, глядя в лицо Учителю, — ты жертвуешь мной — Арте? Считаешь, что вправе, раз сотворил меня?
Мелькор молчал.
«Неужели и этот покинет меня?»
— Но, может, там, в Валиноре, сочтут, что меня лучше уничтожить, и Арта от этого мало потеряет… Может, они правы.
— Изменившего простят, изменившегося — никогда. Они… да, они уничтожат тебя. Но ты не уйдешь. Я не отпущу тебя.
А чего бояться? С чего Мелькор вообразил, что с Гортауром вообще что-то сделают? Не люблю «если бы». А вдруг все было бы не так — вдруг Манвэ признал бы, что не прав, захотел бы встретиться с братом своим? Только тот, кто сам замыслил злое, может подозревать зло в других, вот что я скажу.
— Опять опасаешься за свое спокойствие? Почему ты снова не даешь мне сделать выбор?
— Потому что я люблю тебя. Потому, что я был не прав, а ты — прав. Я прошу у тебя прощения, Гортхауэр. Я повторю это перед всеми. Прошу тебя — останься.
Гортхауэр долго смотрел в глаза Учителю. Взгляд его был непроницаем. Затем он медленно кивнул.
— Я останусь с тобой. Но я уже не свободен. Если я оставлю орков делать то, что им вздумается, — что будет? Кто сможет, кроме меня?
Мелькор опустил голову. Этого уже не исправить.
— Я не знаю ответа, Гортхауэр. Не знаю…
— Я тоже…
Здесь была еще одна приписка — явно более поздняя, потому как и почерк был другим, да и язык был не ах'энн, а синдарин времен начала образования нуменорских поселений в Средиземье.
«Эта запись поколениями передавалась в нашем роду, и ныне, отдавая ее Страннику, разыскавшему нас, потомков воинов Аст Ахэ, еще живущих на лике Арты, я выполняю завет своих предков — помнить. Да поможет судьба ему создать Летопись, дабы стала она досто…»
Дальше ничего не было. Наверное, утрачен или оборван лист. Что же, теперь я начинаю понимать, как все это создавалось. И Странник — не имя, не прозвище. Это что-то вроде звания, как в каком-нибудь ордене, вроде нашей Гильдии Мореходов. Примерно понятно, чем он, этот орден, занимается. Но где он? Откуда все пошло-то?
Я поймал себя на мысли, что начинаю верить этим записям. И не потому, что они убеждают меня, — именно потому, что они так отличны от всего, что знаю я, потому что временами то, что я в них читаю, кажется мне либо нелепостью, либо ложью. Если бы это была полностью выдумка, то сочинитель уж постарался сделать свою повесть наиболее достоверной и непротиворечивой…
Единый, укрепи меня в вере моей, мне страшно…
Ох, Борондир… Я не уподоблюсь твоему богу. Я не стану молча переживать в одиночку. Я пойду к тебе и попрошу прощения. А потом мы снова станем спорить и ругаться до хрипа, чуть ли не до драки. И снова все будет повторяться. Снова и снова. Но мы все же найдем хоть что-то общее. И ты, и я. Иначе Свет и Тьма воистину будут враждовать до Конца Времен. Кто-то должен начать. Может, как бы это самонадеянно ни звучало, это будем мы с тобой?
ГЛАВА 8
Месяц нинуи, день 9-й
Некоторое время я с Борондиром не встречался. Подспудно меня, конечно, мучила совесть, ведь для человека вроде него нет ничего хуже, как сидеть взаперти и не иметь возможности хоть что-нибудь делать. Не думаю, чтобы работа над глоссарием отвлекла его надолго. Но чем быстрее я разберусь с Книгой, тем скорее решится его судьба.
Я поймал себя на мысли, что в любом случае я отвечаю за его участь. Впервые человек, чья судьба зависит и от моего решения тоже, был для меня не именем на бумаге — я видел его лицом к лицу. И было мне очень не по себе.
А Книга действовала на меня странным образом. С одной стороны, меня с детства учили, что все было не так. С другой стороны, я не мог не признать, что у противников моих предков могло быть на этот счет совсем иное мнение. И Мелькор для них был могучим и милосердным богом-покровителем, а Валар и эльфы — врагами и несправедливыми карателями. Я мог допустить, что действительно существовали эльфы, которые вполне уживались с Морготом. Я вынужден был это признать — язык свидетельствовал за это со страшной неумолимостью. И, стало быть, в Книге слишком многое могло оказаться правдой.
А еще — меня привлекала страстность образов. Я видел и пылкого Гортхауэра, и мудрого смятенного Мелькора, и наивных чистых Эллери Ахэ — и лишь потом, отрываясь от чтения, хватал себя за шиворот — Галдор, ведь это же враги…
Именно потому я старался сейчас не встречаться ни с Борондиром, ни с Линхиром, ни с другими моими знакомыми и сослуживцами. Мне казалось — я совершаю предательство. И я прятался от всех, прятался в эту проклятую Книгу…
Тут стояла четкая дата. А написано-то было сразу на двух языках. Ах'энн и, как ни странно, харадский. Харадский жреческий. На нем записывали в основном хроники и священные тексты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74